Час

Слова звучали набатом, казалось, по всему городу. Все стихло, погрузившись в зловещую и мертвую тишину. Никто не шелохнулся. Никто не смотрел в глаза королю. Никто не понимал, что им только что сказали. Никто, кроме одного. Он единственный в этом зале, кто едва заметно вздрогнул, складывая на груди руки. Казалось, его нисколько не интересует ни растерянность в глазах эльдар, ни бесконечное горе в глазах владыки. Ничего, кроме сияющего венца на его голове. Взгляд был обращен туда и только туда. Пусть потом будут говорить, что корысть полностью съела его сердце. Пусть, подобно моровому поветрию, слухи будут расползаться по всему городу, что он виновен. Это уже было не столь важно. Уже ничего не важно. Как-то разом поблекли все цвета. Даже заветные Камни не сияли бы так ярко, чудом окажись они перед нолдо сейчас. Впрочем, их свет давно стерся из памяти. И он боялся, что другой, воплощенный Лаурелин, тоже когда-нибудь сотрется из его памяти, подобно предрассветной грезе. И ничего не останется больше. Желал ли он этот проклятый венец? Да. Сомкнуть его тонкими пальцами, опустить на голову, чтобы только ощутить на миг его присутствие. Услышать тихий смешок, а после — легкое прикосновение к плечам, потом — к волосам, а потом невероятную легкость. И тихое, но невероятно веселое: «тебе не идет золото, любовь моя». Желал ли он этот венец? Да. Ради обладания им, ради этой возможности нолдо бы пролил реки крови. За одно касание. — Ты всегда ошибаешься. Мне шло золото, — тихо прошептал эльда, так, что никто не расслышал. Только вот говорил он не про венец. Про украшение иного рода, такое неуловимо-легкое, с запахом поздней осени. Про то самое, что столь часто могло разметаться на подушке, то, что сияло ярче Сильмарилла. Нолдо помнил, как всегда боялся, что этот тонкий золотой луч исчезнет наутро. Всегда слепо проводил ладонью рядом с собой, чтобы просто ощутить живое тепло спящего эльда. Ощутить, что-то, что происходило в этой комнате, самой удаленной, но самой светлой и живой, было не жестоким сном. Но тихий смех и собственное ноющее тело убеждали его в обратном, продлевали его жизнь на еще один день. Однажды не нашел. Привычным жестом ведя рядом с собой, вместо живительного тепла и тихого дыхания он почувствовал лишь холод простыни. Холод и тишину. Никогда она не пугала нолдо так, как сейчас. Подорвавшись мгновенно, эльда только спустя мучительных пять секунд вспомнил. Вспомнил и то, отчего этой ночью на нем остались его рубашка и брюки, смятые после тревожного сна. И, признаться, нолдо надеялся, что еще сможет привычно резко указать на это королю, а потом просто прижать его. К чему — не важно. Лишь бы к себе. Но сегодня одно слово оборвало хрупкую надежду, рассыпая ее золотыми звездочками по полу темницы Тол Сириона. Интересно, тогда его волосы также разметались, тяжелея от алой, вязкой крови? Вскоре эльдар будто очнулись. Шептались, приносили владыке соболезнования. Нолдо, наконец, тоже отмер, выходя за дверь. Та с громким стуком захлопнулась. Какой смысл в этом шепоте, этих пафосных фразах, если среди них нет звука его голоса?

***

До его прихода — ровно одна свеча. Как только она гаснет, полностью сгорая, дверь распахивается. Слышится шорох его мантии, угадывается легкая поступь, а последний, отчаянный отблеск огня тонет в его длинных волосах. Куруфинвэ не жаль жизни верных свечей. Он был готов уничтожить их все, до последней, если бы это гарантировало то, что дверь вновь неслышно распахнется. Как у короля получалось открывать ее без раздражающего скрипа — остается загадкой. Той, о которой уже не спросишь. И ведь речь совсем не о свечах. Он привычно зажигает свечу перед зеркалом, вглядываясь в темноту собственного отражения. Потом садится на отвратительно просторную для него одного кровать, смотря лишь на пламя. Казалось, что нолдо даже не моргал и не дышал. А потом раздраженно поднимался, прикладывая палец к губам, закрывая глаза. — Что б тебя, Инголдо! Вечно ты забираешь весь огонь себе. Зачем тебе столько? — брошенную фразу никто и никогда не услышит. Она навсегда останется в этих стенах, даже когда этих стен уже не будет. Она останется здесь вместе со многими другими. Что самое страшное, звук его голоса навсегда запечатан здесь, в этом монолите. И, Эру свидетель, как хочется разобрать все здесь по камешку, чтобы еще раз услышать этот плавный почти напев. Когда время подходит, он осторожно касается остатка свечи длинными и бледными пальцами, слегка мазнув по ней. И закрывает глаза. Кажется, что вот он, заветный треск. И сейчас должна раствориться дверь. Но он не придет. Больше никогда. И сердце кровит от осознания этого факта. Хочется смести все со стола, разрушить. Но он продолжает стоять, замерев, точно ледяная статуя. Смешно сказать, сын Пламенного… Случается невероятное. На его плечи ложатся до боли знакомые руки, от двери повеяло холодом. Так делал только он один. Мягко улыбаясь, а потом обнимая сзади, а шелк ткани скользил по ладоням Атаринкэ. Так и в этот раз. Нолдо вздрогнул. Его захлестнуло желание резко развернуться, убедиться, что это правда, что это не сон. Взглянуть в эти глаза, напоминающие бескрайнее море. Зарыться рукой в золото волос. Ощутить под своими губами теплые губы, всегда немного имеющие привкус ягод. Но страх того, что резким движением он развеет этот морок, не дал эльда сдвинуться с места. Лишь мучительно медленно для самого же себя касается ладонью лежащей на плече руки. Она не проходит сквозь воздух. Пальцы нашаривают теплую ладонь. Извечно теплую. — Не сон, — до него доносится до боли знакомый голос. Не выдерживает поворачивает. Видит. Все ту же улыбку мимолетно, те же смеющиеся глаза, та же одежда, Эру… Не задает вопроса, лишь изгибает бровь, а все пламя, которое забрал Артафиндэ с собой, вернулось яркой, ослепительной вспышкой. — Час, — коротко говорит он, слегка склоняя голову. Короткое слово заставляет оглянуться на догоревшую свечу. А потом, щурясь, посмотреть вновь в эти глаза. — Час, — вновь произносит Инголдо. — Я смогу приходить к тебе лишь на час каждую ночь. Потом мне нужно будет возвращаться в Чертоги. Но я не мог… — Заткнись, — наконец, шипит Куруфинвэ. Слишком быстро все происходит, слишком крепко руки прижимают к стене, слишком яростно терзают губы опаляющим поцелуем. И слишком легко рвущаяся ткань… — Не знаю, как ты договорился с Намо. И знать не хочу, — руки скользили по изящному телу, а в глазах не осталось ничего разумного. Хотелось только взять и не отпускать его никуда от себя. Привязать, пресекать любой протест, не отдавая ничему и никому. Ну или убить повторно. — Но ты не мог поторговаться получше, ваниарское чудовище?! Артафиндэ не нашел, что ответить. Да ему и не дали горячие губы на своих. Ревнивые, горячие, до боли родные и любимые. Инголдо трясет. Он не знал от чего именно: от прикосновений, поцелуев, возможности побыть с возлюбленным или потому что у них осталось сорок восемь минут? А потом время забылось. Забылось и все остальное, остался лишь жаркий и бессвязный шепот, взгляды, поцелуи. Быстрые, жадные. Пальцы, вцепляющиеся в бедра, царапающие спину, будто в надежде, что если они оставят достаточное количество отметин, то никакой Мандос не отберет это хрупкое существо в объятиях нолдо. Наивное, глупое, с совершенно безумными представлениями о долге и чести. Но самое любимое. Желанное. Его. Только его. Из-под подушки извлечена знакомая склянка. Инголдо не шутит насчет: «хранишь, как память?». Слишком больно. Но потом боль уходит, заменяясь стоном. Потом — рваными поцелуями, сбитым дыханием, отчаянным шепотом «Курво, любовь моя…», а позже — откровенными вскриками. Тихим шипением, жадным и жестким темпом, прикосновением к каждой клеточке тела. А потом мраком. И где-то в отдалении шепотом, звучащим в унисон. — Я люблю тебя. Куруфинвэ просыпается на рассвете. Вновь не открывает глаза, ведет рядом с собой. Холод. На миг ему кажется, что все — просто сон. Отчаяние и холод вновь вытесняют все из его фэа. Но нолдо раскрывает глаза. Через боль, через силу. Простыни сбиты, одежда небрежно разбросана по комнате, а на шее жжет оставленная ревнивым братом метка. Он усмехается, касаясь пальцами ее, откидываясь на простыни. Пусть эльда больше не сможет никогда проснуться в его объятиях. Никогда не будет утыкаться по утрам в золотые локоны. Никогда больше не проснется от внимательного и до одури нежного, любящего взгляда. Час. Один-единственный. Но он принадлежит только им двоим. И в этот час Вселенная остановится.