Emptiness

Свинцовый вечер опускается на веки, давит на виски, плавит мысли. Раньше Митя любил разговаривать. Даже без смысла, ему иногда нравилось рядом со своим молчаливым заполнять пространство звуками. Он валялся на кровати или на полу, глядел в потолок и рассказывал как будто сказки из внешнего мира, получая в ответ тихое сопение или красивые улыбки. Митя думал, что в этом их с Никитой сочетаемость. В этом их гармония. Потому что когда вдруг начинал говорить Орлов (обычно рассуждая о чём-то только ему доступном) замолкал уже Митя. Так они достигали равновесия. Но сегодня Стаеву нечего говорить, хотя его молчаливый, наверно, ждёт, следит за ним взглядом и морщит свой красивый лоб. А Митя зачем-то просматривает календарь в телефоне, мысленно отмеряя расстояние их совместного "пути" и размышляя над тем, когда их равновесие превратилось в пустоту и скуку. В какой момент туманная мечтательность временами холодных глаз перестала за крючок подвешивать его, Митю, над землёй. Должно же быть объяснение, так? - Иди сюда. Именно сейчас Стаев замечает: Никита всегда так говорит. Никакого "Иди ко мне", никакого протягивания руки. Максимум кивок и указания места. Но Митя по привычке идёт, хочет было сесть рядом, но Орлов вдруг хватает за худое предплечье и тянет на себя. Целует. Шершаво, смазано и коротко, почти даже не попадая в губы, скорее больше в подбородок. А потом отклоняется на кровать и не отпускает, тащит Митю за собой. И всё это так прозаично. Никаких лишних прикосновений. Суматошно, быстро и эгоистично. Подминает Митю под себя, мажет руками по телу и кивает тому, чтобы он перевернулся. Стягивает, вставляет, двигается. Митя вдыхает запах чистых простыней, сжимает и без того тяжёлые веки. Не терпит, конечно, но и не кончает, рвано хватая вселенную пылающим сознанием. Когда Никита прекращает, то губами оставляет мокрый след на бледном, почти белом плече. - Тяжёлый день, - бормочет, слезая с Мити и с кровати, - Я первый в душ. И уходит, медленно переступая и тихо закрывая за собой комнатную дверь. Митя переворачивается на спину. Тонет в настоящем, в реальности, как в вязкой глубокой луже, и не понимает, как он здесь, на этой кровати, оказался. На этой пустой кровати с его молчаливым. И чужим. С тем, кто больше не представляется возвышенным художником, подобием Бога, который с горящими глазами пытается поймать момент. С тем, чьё красивое теперь кажется лишь плотью, без метафор, без смысла. С человеком, который необходим с дополнительным "не" впереди. Восхищение разбивается, вонзая обломки в того, кто поклонялся. Неизбежность реальности. И уже когда Никита (холодный, мокрый и чистый) выходит, всё кажется решённым. Без объяснений, без конкретики. Только на уровне ощущений. Митя бледный и грязный идёт в душ. Там его почему-то рвёт обедом, а за одно и солёным из глаз, словно он какая-то несчастная, потерявшаяся в жизни, и потерявшая веру в добро, девочка. Но эмоции всего лишь побочный эффект, остатки, которым нужен выход наружу. И потом Стаев молчаливо собирает вещи. - Ты куда? От простого вопроса что-то внутри вздрагивает и дрожит (прямо как руки). Раньше Митя думал, что сложнее всего расставаться с людьми. Оказалось, что с мечтами. - Ладно, я понял, - говорит Никита, таким тоном, словно понимает вообще всё на свете, - Созвонимся потом, - и закуривает, даже не открывая окно.