Если он будет Солнцем

      Шёл шестой год со дня игры в кости. Ему было неприятно, что само собою летоисчисление в Бхарате почему-то привязалось к этому дню — наказания грешников, их позора. «Грешников» и «Их» разные языки приставляли к разным особам. Жители всех царств едва не жили отсчётом годов аскезы славных мучеников — сыновей Панду и их оскорблённой жены. Кое-кто даже ставил зарубки на косяках дверей: пять, шесть… как если бы отмечали возраст своих детей. Будто во всех царствах больше не происходило ничего достойного внимания.       А ведь и правда — не происходило. Всё то же: переговоры, сваямвары, рождение наследников, интриги…       Наследный принц Дурьодхана упоённо, с откровенным вкусом правил доставшейся ему Индрапрстхой. Он не стал там всё крушить и ломать, как это предполагал его тревожный друг. Нет, юврадж Хастинапура просто расточал, расшвыривал вокруг себя богатства города Господа Индры. Он устраивал пиры, откровенно похожие на оргии, многолюдные состязания, зазывал со всей Бхараты самых искусных музыкантов, танцовщиц, борцов, рассказчиков славных историй — и всех не просто одаривал, а заваливал дарами.       — Друг Карна, — говорил ему принц, лениво распавшись на бархатных подушках. — Я владею всем этим только двенадцать лет. Если в тринадцатый год мы их найдём, буду владеть ещё двенадцать. А если не найдём — им уже нечем будет владеть. Иди сюда, друг, выпей со мной вина… Эй, служанка!.. Тебе нравится эта служанка, друг? Конечно, не дочь Друпады, зато не станет мешать нам себя раздеть… Ещё и будет благодарить за это богов, как за великий дар…       Ему не нравилась служанка. И вообще не нравилось то, что происходит вокруг. Но он давно знал, что его друг Дурьодхана не умеет слышать. Особенно когда ему хорошо и он доволен собой.       Поэтому царь Ангапрадеша на эти двенадцать лет всеобщего ожидания (будь оно неладно!) избрал себе другое занятие. Во-первых, как можно реже бывать и в Хастинапуре, и в Индрапрастхе, чтобы просто не видеть того, во что превращается жизнь молодого поколения династии Куру. Во-вторых, делать то, что единственно полагается делать воину.       Завоёвывать и присоединять к царству Куру новые земли.       Причём он понимал, что на самом деле не будь в Хастинапуре его, там, в удовлетворённой неге, никто бы и не пошевелился сейчас, чтобы прибавить хоть клочок новой земли или склонить кого-то к новому военному союзу. Что это был только его выбор. Что это он не может заниматься ничем другим.       А ещё, что он мог бы присоединять новые территории не к Хастинапуру, а к своей Анге, стать независимым правителем. Но ему не нужна была ни эта независимость, ни эти богатства. Да и свою Ангу он видел-то в глаза не больше нескольких раз, да и то преимущественно тогда, когда от неё требовалась армия.       Если ему нужно было что-то, то только сражаться. Всегда, постоянно и неостановимо. Одерживать победы, упиваться славой и собственной мощью. Наводить ужас на врагов. Если бы кому-нибудь стало известно, зачем… он бы выколол себе глаза.       Это сидело внутри. Оно было похоже на земляного крота, медленно протачивающего себе нору. Нет, это было подземным огнём, пробивающим иной раз огромные толщи. Он не знал, что это такое, — и грешным делом приписывал всё дару богов, с которым родился. Огненному колесу, подобному Сударшана-чакре Господа Вишну, туго вращающемуся в солнечном сплетении — между центром силы и сердцем, будто связывая их в крепкий узел. И в минуты опасности превращающемуся в облекающий тело несокрушимый щит. С которым не смогло бы справиться даже оружие богов. С которым нередко не мог справиться он сам.       Да, он может вызвать Его, если это нужно. Но он не может остановить Его, когда тело само даёт сигнал об опасности или о том, что сейчас понадобится нечеловеческая мощь. Это было трудно принять — то, что он не управляет полностью некой частью себя, у которой свои правила, так сказать, собственное мнение о происходящем вокруг. Но за столько лет к этому можно было привыкнуть.       Невозможно было привыкнуть к тому, что этот узел «сила-сердце» делал с сердцем.       Его друг Дурьодхана беззлобно подшучивал над ним, мол, ты прямо Сита-дэви. Это за то, что способного одной стрелой сокрушить целое войско Ангараджа можно было смутить и даже растоптать одним словом. Что он часто не в состоянии бывал ответить, защитить себя. И никогда не нападал сам. Объяснять что-то Дурьодхане было бессмысленно — он не умел слышать. Он умел думать обо всём по-своему, и нередко то, что он думал и при этом ничуть не стеснялся говорить — с открытейшею дружеской улыбкой и прямо-таки любя, — помогало его тревожному другу осознавать нечто важное, в чём трудно было признаться даже себе самому.       Только благодаря Дурьодхане до него дошло, как он ошибался, думая, что другие люди чувствуют так же, как он. Что каждому может быть так же больно от резких слов, плевков в самое святое, неудержного гнева, ударов по больному… а значит, нельзя. Нельзя говорить им то, что они говорят ему… Нельзя бить их так, как…       Нет, они не чувствуют так же. Иного человека легче прошибить стрелой, чем словом.       Поэтому лучше стрелой. Так понятнее. И намного проще. И не выходит из рамок благородства, уж если ты воин.       Это распределение ролей возникло между ними почти сразу и само собой. Юврадж защищает своего друга словом, а тот его — делом. Это было равноценно. Да и счёт был всегда равен, и вряд ли когда кто-то вырвется вперёд.       Но по-настоящему защитить его от самого себя могла только бесконечная битва.       От себя и от всего одного раза, когда он позволил себя выразить всё, что думает, именно словом, а не оружием. Против женщин оружие не поднимают. Как оказалось, против женщин запрещено и слово. То есть, женщина в Бхарате на самом деле может творить, что хочет, и не наказать её за это никак, если ты ей не муж. Разве только убив её мужа. Но невозможно ничего сделать ей самой. И ничего невозможно сделать с собой за это бессилие. За само желание что-то сделать ей (и что-то абсолютно не благородное), так не похожее на все прежние желания слишком живого сердца.       ***       Это было царство Каши. То самое, в котором он некогда похитил для своего друга со сваямвары невесту — дэви Бханумати. Ничуть не хуже, чем некогда проделывал такое Великий Бхишма. «Скоро мы с ним сравняемся в подвигах такого рода». Видимо, у махаратхи царства Куру это прямая обязанность — поставка невест принцам. О чём вот только думает сама невеста, когда осознаёт, что достанется вовсе не тому, кто на её глазах совершил нечто, усладившее её взор и сердце? Впрочем, ему не грозит, что какая-нибудь разгневанная дэви направит на него свой тонкий пальчик с криком: «Выйду замуж только за ва-а-ас!». Ему принцессы всех династий Бхараты прокричат совсем иное.       Сейчас же ему от царства Каши не было нужно ничего. Кроме как сразиться. Не важно, с кем, за что и почему. Просто вызвать кого-то на поединок. А вместо этого предстояли скучные переговоры. На тему, которую можно свести к фразе «Может, не надо?» плюс какая-то политика на предмет дружбы и союзничества. Ему начинало становиться понятным, что скоро вызывать на поединок станет некого. Его боятся. Если бы он стремился к этому, можно было бы гордиться собой безмерно. Но чем гасить подземный огонь, когда станет не с кем помериться силой? Только войной. Великой войной… Но все эти цари, которые его так почтительно боятся, не заслужили войны.       Когда солнце стало клониться к закату, он начал готовился к переговорам. Слуги навешивали на не привыкшее ни к чему лишнему в сражениях тело всё то золото, к ношению которого он так толком и не приноровился за прошедшие годы. С почтением надевали ослепительную корону в виде солнечного диска, тяжести которой он так и не научился не замечать у себя на голове.       И вдруг случилось то, чего он так и не успел понять. Все бывшие рядом с ним слуги мгновенно упали наземь как подкошенные. Нет, не было ни стрел, ни ножей, ничего. Ни единого звука: ни свиста, ни лязга, ни даже щелчка. Он только успел оглянуться один раз, потом всё исчезло.       Пришёл в себя в кромешной тьме ночи, в которой неизвестно куда и как, без единого источника света, ехала какая-то повозка. В ней лежал он, опутанный, казалось, сотнями тяжелых цепей. Но кому-то этого показалось мало. Прямо у его горла находились острия двух копий. Так близко, но не задевая его, что те, кто их держал, стоя над ним, должны были быть совами, видящими во тьме. Да, боялись его в Бхарате очень сильно. Так, что пришлось резко давить внезапно ударивший собственный страх. Но только на мгновение. Ибо нужно было сначала понять, что происходит.       — Кто вы и куда едет эта повозка?       Копья даже не дрогнули от его резкого вопроса.       — Спокойно. Скоро узнаешь.       Слова прошелестели неясно, как шорох птичьего крыла. Но так, что он едва заставил себя не воскликнуть: «Да вы знаете, с кем имеете дело?». Они знали. Потому и имели.       Однако ему не нужна была тишина. Пусть лучше происходит хоть что-то.       — Так вы те самые невидимые воины, с которыми ни один человек не может быть спокоен за свою жизнь ни одной минуты?       — А вы, — прошелестело снова, — те самые гордые и прекрасные лучники, которые меньше сражаются, чем упиваются тем, как великолепны они при этом?       Слова были насмешкой. Интонация — неживой.       Всё ясно: это они. Те, кто умел убивать, пленить и лишать сил, казалось, одной лишь мыслью. Невидимые воины-брахманы были в любом царстве, известны ему были такие и в Хастинапуре. Но с тем, как неспокойно было из-за них, обычно цари договаривались между собой о неведении такой войны. Только в очень крайних случаях. Похоже, для кого-то этот крайний случай наступил сейчас — по причине его. Странно только, почему его просто не убили.       — Что вам от меня нужно?       — Много говоришь. Ехать ещё долго. Можешь пока поспать. Там тебе понадобятся силы.       К нему никто не прикоснулся, но тьма свернулась вокруг.       ***       Когда он очнулся во второй раз, всё было намного хуже. Обнаружить себя висящим на тяжёлых цепях у стены, с высоко поднятыми и широко разведёнными руками, с обнажённым до пояса телом и грудой цепей на ногах, — от такого пришёл бы в ужас даже сам великий небесный воин Сканда. Но с богами не происходит такого.       Задавать себе вопрос: «Что им от меня нужно?» — уже не было смысла. Так заковывают только тех, кого ждёт медленная казнь. Казнь, от которой приказавший её осуществить хочет получить удовольствие. Испытать наслаждение местью.       Оставались вопросы: «Кто? И — за что?». На второй ответ был понятен. Желающих отомстить ему в Бхарате нашлось бы немало. Ибо было за что. Он, однозначно, допёк своими подвигами уже не одно царство. Но всё же?..       Внимательно разглядев широкие массивные железные браслеты на своих запястьях, он понял сразу, что тратить силы на попытки вырваться бессмысленно. Тут не поможет даже нечеловеческая сила. Да и обнаруживать её сейчас опасно. Это было его второй кожей, и как любую кожу, её можно было содрать. Чем не преминет воспользоваться тот…       Кто?       В полутёмном тюремном каземате, освещённом лишь несколькими лампадами, никого не было.       Мысль, что месть неизвестного в том, чтобы просто оставить его так умирать от голода и жажды, была невыносима настолько, что захотелось закричать.       Но крик не понадобился.       — Ты в Кампилье, сынок. Если тебе важно это знать.       Из тёмного угла выступил не кто иной, как сам махарадж Панчала Друпада. На его выразительном лице выгибалась улыбка, а в руке был свернутый кнут. Такими тяжёлыми кнутами погоняют коней, запряжённых в боевые колесницы.       Когда пленник разглядел это орудие, то едва не рассмеялся. Это всё? Махараджу Друпаде видимо, неизвестно то, что некогда открылось его гуру Господу Парашураме: что его выдержке могут позавидовать брахманы. Потому ли, что он не брахман, или по другой причине, неважно, но эта способность такова, что за неё можно даже обзавестись проклятием.       Однако то, что он в Панчале, говорило о многом. По крайней мере, о причине для мести.       — Сынок… — прямо-таки по-отечески заговорил Друпада. — Скоро ты перестанешь ухмыляться. Когда узнаешь, что ждёт тебя и твоих друзей — принцев Куру.       — Они здесь? — это были его первые слова, точнее, вопль, вырвавшийся, казалось, из самой души.       — Пока ещё нет. Ты первый. До тебя проще всего было добраться. Они сидят в Хастинапуре, нежатся на драгоценных шелках Индрапрастхи, и только ты носишься по всей Великой Бхарате и, как охотничий гепард, таскаешь им в зубах добычу, иногда получая кость в награду. Но вы все будете здесь! Все вы здесь умрёте в мучениях! Все, чьи руки и грязные языки прикоснулись к моей дочери и её чистому имени! Все!       Наконец Друпада стал похож на себя — неистового, любящего громогласные речи, но и не только речи… Слава о нём, как о могучем воине, великом полководце и правителе гремела уже много лет. Правда, и о поражениях его было известно всем. В том числе, о самом главном поражении — подмоченной репутации его прекрасной дочери.       Знакомый противник, чьи сильные и слабые стороны тебе известны…       Махарадж хлопнул свёрнутым кнутом по ладони.       — Это только начало. Ты умрёшь здесь. И умрёшь медленно. Впрочем… я ещё подумаю, может быть, стоит оставить тебе жизнь, сначала лишив обеих рук? Ты сам издохнешь, как собака, бесполезный, не нужный больше твоим друзьям-принцам! Они вышвырнут тебя за ворота пинками ног… в ту грязь, из которой ты вышел.       Если он не испытал тёмного животного ужаса, то солгал бы себе. Только сейчас он начал понимать, насколько всё серьезно. Молчать было больше нельзя. Хотелось спрятаться за слова. Хотя бы прийти в себя под их прикрытием, чтобы суметь хоть внешне не выказать того, что стиснуло душу. Раскрыть свою слабость — для него не было ничего постыднее. Особенно в том случае, когда она раскрывалась сама, как бутон хрупкого цветка, игнорируя всю его силу.       — Ты много болтаешь, Друпада. Не пристало махараджу великого царства бросаться пустыми угрозами.       — А тебе, похоже, не терпится приступить… — царь Панчала приблизился к нему, провёл по его шее свернутой змеёй. — Так, может, то, с чего я хочу начать, тебе ещё и понравится?       От прикосновения холодной кожи сжались мышцы. Он вздрогнул. Сдавленно вдохнул воздух.       Друпада с интересом наблюдал за ним.       — Признайся… — медлительно, протяжно выговорил царь Панчала. — Тебе уже приходилось бывать в таком положении? На ложе из лотосов… Не в цепях, а в шёлковых повязках… И твой так называемый друг…       Ладонь махараджа потянулась к его лицу. Он отдёрнул голову так резко, что ударился о стену и не смог сдержать стона.       — Похоже, тебе придётся заковать и голову. Иначе ты разобьёшь её раньше, чем я успею насытиться местью, — железная рука Друпады сжала его челюсть.       Махарадж уставился ему в лицо и смотрел долго. Точнее, рассматривал. Разглядывал… любовался! Такой взгляд было трудно выдержать, мучительно хотелось отвести глаза, опустить их… «Сита-дэви…». Нет! Он вложил в зрачки всю свою ненависть, если бы из них можно было выпускать стрелы…       — Вот это взгляд! — лампада высветила на лице Друпады нескрываемое восхищение. — Во всей Бхарате я не видел таких опасных глаз. Взгляд лучника! Но твой лук сейчас далеко, сынок… — шевелящиеся, будто клубок змей, губы царя были так близко, что в них хотелось плюнуть. Но невозможно было даже шевельнуться — захват был железным. — И таких лиц больше нет во всех царствах… Если бы я не знал, кто ты, решил бы, что твоя мать получила тебя в дар от бога. Мои зятья тоже очень хороши собою, особенно принц Арджуна… Но ты… ты… адхарма! И в моём дворце найдётся, кому её оценить.       Когда палач отпустил свою жертву и отошёл, тому захотелось просто провалиться на месте. Но проваливаться дальше было уже некуда.       — У меня есть один могучий стражник, у которого был когда-то возлюбленный. Сейчас он тоскует в одиночестве. Я иногда милостиво отдаю его нежному сердцу тех юных провинившихся слуг, которых мне жаль наказывать суровее… Такой адхарме, как ты, он обрадуется, как дару богов… А я буду смотреть на это. А потом я уничтожу твое лицо! Ты станешь подобен якши. Или хуже.       — Друпада! Даже сейчас я могу вызвать брахмастру! Твой грязный дворец, твоя Кампилья вместе со всем творящимся в ней распутством превратится в пепел!       — Брахма-а-астру… Я тоже имею этот дар. И мне известно, что она не приходит к тем, чьё сердце охвачено страхом. Ты умеешь показать бесстрашие. Но только для слепых глаз. Их много в Бхарате, особенно в вашем разнеженном Хастинапуре. Но я знаю, что творится в твоём сердце, меня не обманешь. Я не позволю тебе выговорить даже первых звуков боевой мантры…       Руки Друпады резко легли на его бока. Точнее, хозяйски наложились. Налипли. Грубо сминая мышцы, двинулись вверх. Исследуя… От этих гнусных прикосновений внутри скрутило так, что Господь Индра со своим гневом мог бы стыдливо укрыться за облака. Невыносимое внутреннее колесо начало свой опасный путь по защите хозяина от этих мерзких клубков червей, именуемых пальцами… Нет! Сейчас нельзя обнаруживать себя!       Иной раз, когда ещё не критично, ему удавалось справиться со своей внутренней Сударшана-чакрой, остановить ее ненужный выход. Но на это потребовалось такое напряжение всех мышц и нервов, что тело пробила тяжёлая дрожь, сквозь стиснутые зубы прорвался стон…       Если бы можно было испепелить Друпаду за то, что читалось на его проницательном лице! Что этот мерзавец приписал ему!       — Я подозревал, — выговорил тот, — что ты должен быть чувственным… Но настолько! Значит, мой стражник, придя к тебе завтра по моему приказу, не такую уж совершит и адхарму… если твоё тело будет петь в его руках, словно флейта… А я буду смотреть на это.       — Смотри… бессильная старая собака… завидуй… собственному слуге… Ты способен только болтать… Ты даже кнут поднять не можешь, не то что… — слова выталкивались сдавленно, будто боги отняли у этого горла сам воздух, но их отчаянная решительность была пугающей.       Махарадж приподнял бровь. В его изучающих глазах читалось: «Да ты уже просто напрашиваешься… Зачем?»       А затем, что пусть лучше будет боль, чем слышать всю эту гнусность… Так понятнее! И с душою справиться будет легче. Перебить!       — Тебе дурно… Мне нравится это. Вот сейчас и стоит начать. Но я не желаю наслаждаться местью в одиночестве. Здесь есть ещё кое-кто, кто с радостью будет смотреть на муки всей вашей… Правда, ей больше понравилось бы расправиться с принцем Дурьодханой, который победил её в битве. Но начать можно и с его… так называемого… друга.       Из тьмы выступила ещё одна фигура.       От мысли, что за всем этим наблюдала женщина, свела судорога. Нет, не стыда. Скорее, отвращения. Хотя отвращаться дальше было уже некуда. Неужели… Неужели Друпада таков, что позволяет своим дочерям… Так вот почему он допустил такую распущенность в своей семье…       — И эта тоже… будет смотреть? — в вопрос было вложено столько яда, сколько можно было выжать из тысячи змей.       — Шикхандини — воин. Генерал моей армии. Она сама отлично умеет выбивать нужные сведения из пленных. И казнить преступников. Её не удивишь этим. Но наказание такого негодяя, как ты, порадует её сердце.       Принцесса Шикхандини. Суровое, очень спокойное лицо. Сосредоточенное, казалось, на чём-то своём. Резкая морщинка между бровей. Такие лица не умеют улыбаться. Такие люди не умеют быть счастливыми. Ну, разве что убивая кого-то.       Что он знает о ней? Только то, что никто и никогда не воспевал её красоту, никто никогда не мечтал жениться на ней. Может быть, она поэтому такая. Как холодная нагини, не хватает только раздвоенного языка меж крепко сжатых губ.       С удивлением он понял, что мысли о принцессе отвлекают его. Помогают сосредоточиться. А ещё… Уж если на это будет смотреть женщина, вдвойне невозможно выказать слабость и страх. Это поможет ему.       А потом была боль. Как раскалённое железо… На конце кнута сидели кованые шипы, которых он не заметил сразу.       Слегка склонившаяся набок головка принцессы, холодное змеиное любопытство…       И одна мысль: только не закричать… что угодно, но не закричать… умереть, но…       Огненное колесо против всякой воли повернулось между силой и сердцем. Золотые лучи поползли по коже. Кнут отскочил с тяжёлым звоном.       Он не хотел этого. Приказать телу защищаться так — тоже было слабостью. Опасной слабостью. Но сила… невероятная, тяжёлая сила пришла вместе с Этим. И ярость, подобная гневу Господа Индры… Такая, что железные цепи натянулись до предела, грозя разорваться…       Что-то ударило в него, подобно ваджре. Огонь… Глаза девушки, стоявшей напротив, расширились и налились таким же золотом. Отчего-то резко вспыхнувшее пламя лампады осветило её так, что можно было разглядеть каждую ресничку, превратило её длинные распущенные волосы в потоки лавы. Вздрагивающие руки принцессы взлетели к лицу, сжались на горле, переметнулись на губы… Её тело задрожало крупной дрожью, будто под ударами, будто это её оглаживали кованые шипы…       Разорвать цепи не удалось. Слишком массивны. Его божественный дар, имеющий собственное мнение по вопросам реагирования на опасность, но едва ли — разумную способность верно оценивать обстоятельства, сейчас просто предал его.       — Так-так… — протянул Друпада. — Так вот она, твоя хвалёная неуязвимость… — он прикоснулся к сияющему металлу, пальцем провёл по изгибу золотого луча. — Лучше бы ты кричал… Завтра я разберусь с этой красотой. Это будет тебе хорошим наказанием: лишить твоей защиты и обеих рук — и отпустить, — махарадж Панчала снова перевёл взгляд на задёрнутое растрепавшимися волосами лицо своей жертвы. — Пожалуй, я не стану увечить твоё лицо. Будешь прекрасным и беспомощным. Пока ты не умрёшь, на тебя такого найдутся те, кто ценит сладость адхармы…       Он слышал эти слова лишь краем сознания. Потому что если принимать это в полной мере… Не принимать! Он не видел Друпады. Взгляд был устремлён через плечо царя за его спину — туда, где стояла принцесса Шикхандини. Натянутая, как тетива тугого лука. Пылающая, как небесное оружие. Стиснутые пальцы. Расширенные, пронизанные медно-красными отблесками глаза. Ему показалось, что из этих данавьих глаз к его взгляду протянулись острые лучи, вцепившиеся в него, будто крючья, держащие его над землёй, не дающие низринуться…       Что угодно — только не сломаться! Умереть, но не… Что угодно… Принцесса… да хотя бы и принцесса!       — Друпада! — он резко вскинул голову. — Обе твои дочери — распутные девки! Одна спит с пятью мужчинами — и видит ещё пятерых других. Вторая… Обернись! Взгляни, как она смотрит на меня! Наверно, так на Врикодара Бхиму смотрела его ракшаси, которая сначала жаждала насытиться его мясом, а потом захотела отведать другого!       — Самонадеянный глупец! — усмехнулся Друпада, даже не обернувшись к дочери. — Принцесса Шикхандини привыкла смотреть на мужчин. И убивать их. На тебя смотрит твоя смерь! Завтра она сама возьмёт в руки орудия пытки. Ты будешь молить её о пощаде… А когда я захочу покончить с тобой, я подарю ей твою правую руку. Вот так! — удар ребром ладони по запястью ниже тяжёлого браслета. — Но на сегодня хватит, пожалуй. Тебе будет, о чём подумать. Пойдём, Шикхандини. Я вижу, ты довольна, — при этом он снова даже не взглянул на неё. — Завтрашнее развлечение будет интереснее.       Резко развернувшись, он направился к выходу. Принцесса медленно, будто ожившая статуя, ещё с трудом осознающая свою живость, отделилась от того места, на котором стояла, и словно тень, пошла вслед за отцом. Когда тот уже размашистым шагом пересекал коридор, она тягуче медленно обернулась и снова бросила взгляд на пленника. Ему захотелось в прямом смысле разбить себе голову о стену. Жалость! Презрительная жалость…       — Распутная. Девка. — едва слышно, но отчётливо выговорил он.       Если бы в этот момент он мог узнать мысли принцессы, то был бы немало удивлён. А она думала… о своей сестре. О своей высокомерной, самовлюблённой сестре, не умеющей понять простой истины: очень часто агрессия человека — это его мольба о помощи. О защите. О… любви. Нередко гордые только так и могут выразить, что нуждаются в ком-то. Если бы Драупади была умнее и не заворачивалась в драгоценную себя, как в небесное сари, она простила бы Ангараджу оскорбление, нанесённое ей в зале собраний. Простила бы сразу. Если бы понимала, в чём разница между его словами и действиями других.       А для старшей дочери царя Друпады невозможно было не простить грязные слова этого упрямца, который не то, что ни разу не вскрикнул, но даже не дрогнул под ударами. И сейчас, на пределе отчаяния, он, вместо того, чтобы биться в ужасе, с вызовом уставился на принцессу Панчала и всеми силами показывает, что озабочен вовсе не своей судьбой. Или не показывает?.. Ха! Распутная девка, посмотри на меня! Он хотя бы сам понял, что позвал её на помощь? Едва ли.       Дверь с лязгом захлопнулась за нею. И упала тишина. Солнце медленно сворачивало свои лучи, и как прекрасный, но опасный и непредсказуемый зверь, пряталось в глубокую нору, облюбованную в человеческом теле.       ***       Оставшись один, он повис на цепях. Но это не только не помогло, наоборот, было так болезненно, что поневоле пришлось снова принять более устойчивое положение.       Ярость отпускала так медленно…       Оглядев своё тело, он с удивлением обнаружил, что на нём нет ни единого шрама, кроме как там, где кованые шипы прошлись по его плечам. «Ты ещё и умеешь исцелять раны?». Он давно уже разговаривал с этой принадлежащей и одновременно не принадлежащей ему частью себя, как с другим существом. Разумным ли? И сейчас захотелось сообщить Ему, что Оно заслуживает хорошего наказания. Но то, что, он узнал о себе что-то новое и немало полезное, заставило сердце немного разжаться.       Он даже не знал, ночь сейчас или день. Но уж если его оставили в покое, необходимо хоть как-то восстановить силы. «А смогу ли я заснуть? Это вообще возможно?..» Тут и мантра покоя не поможет. Но придётся попробовать её применить. Ибо если не спать, то придётся думать, а от того, о чём предложил ему подумать Друпада, можно лишиться рассудка раньше времени и назавтра предстать перед палачами в самом постыдном виде. Но лучше смерть, чем так упасть.       Клятву… Дать себе клятву, что его слабость они увидят только на последнем пределе. Но ведь и этот предел настанет… Однако его обеты (что бы ни говорили знающие его: «Сначала надаёт обещаний, а потом из кожи лезет, чтобы их выполнить») всегда помогали ему, ибо они были что нерушимая скала. Иногда он думал, что не смог бы выжить без своих клятв в том мире, в который пришел в своём нынешнем воплощении. «Спать! Завтра понадобятся силы…» Да хотя бы на то, чтобы всё-таки сосредоточиться и вызвать брахмастру. Лучше погибнуть в её взрыве вместе со всем этим беззаконием, чем стать его частью.       Железная дверь каземата заскрипела. Подняв голову, он увидел принцессу Шикхандини. Она решительно направлялась к нему. И у девушки был уже другой взгляд — воина, готовящегося к сражению. Спокойный взор человека, знающего, что делает.       — Дэви Шикхандини! — он едва не плюнул в это строгое лицо. — Вам показалось мало того представления, что устроил ваш отец? Вы хотите продолжить? Уже лично для себя?       — Не язвите, Ангарадж, — холодно ответила она. — Сейчас не время. Вы звали меня на помощь. Я здесь.       — Я не звал вас.       — А как же «Посмотри на меня, девка?»       — Я так не говорил.       — Так вам не нужна свобода? И ваша жизнь в целости и сохранности? Вы предпочтёте стать калекой из собственной гордости? — она подошла так близко, что ему показалось, будто её дыхание, как языки демонского пламени, жжёт его кожу. — Много лишних слов. Я пришла сюда, чтобы освободить вас и отпустить.       Это всё кончится?.. Но она…       — Принцесса, но если вы сделаете это для меня, и об этом узнают, вы можете быть наказаны.       — В вашем положении, — в её голосе шипело зелье, — пристало думать только о себе. А вы… беспокоитесь обо мне. Но вам не стоит тревожиться. Я всё сделаю так, будто это вы сами разорвали оковы. Это ещё и добавит вам славы.       Надежда вспыхнула сияющей стрелой… Но, похоже, её целью была стена.       — У меня будет одно условие, — заявила принцесса. — Дайте мне клятву, что выполните его.       — Буду надеяться, что оно выполнимо. Позвольте хотя бы узнать его.       Она не заставила себя ждать:       — Ты не покинешь Кампилью сразу. На пять дней и пять ночей я спрячу тебя в тайных покоях дворца, не известных моему отцу. Ты понял меня?       Он понял. Не понять было бы трудно. Удивляло только то, что ему об этом заявляет женщина, без всякого смущения, ещё и в приказном тоне. Стоило напомнить себе, что принцесса Шикхандини была генералом армии Панчала и привыкла отдавать приказы. Интересно, а многим она отдавала такие приказы? Но, похоже, она права: слишком много лишних мыслей, когда нужно решать быстро.       — Принцесса, я благодарен вам за то, что вы хотите освободить меня. Если таково ваше желание, пять дней и пять ночей я буду принадлежать вам.       — Из благодарности? — её глаза вспыхнули.       Он только сейчас разглядел эту девушку. Красива ли она? Слишком необычное лицо. Не такое… прекрасно-понятное, как у ее признанной красавицы-сестры. Она по-прежнему была подобна ракшаси или нагини, особенно глаза… и крупный хищный рот… и волна густых волос, которой не хватало только тигриного черепа вместо короны…       — Принцесса, вы собираетесь освободить меня. Когда я избавлюсь от этих цепей, мне ничего не будет стоить справиться с вами и исчезнуть сразу. Поэтому я считаю, что должен дать обет, что, став свободным, я не причиню вам никакого вреда и не сделаю ничего дурного. Только то, на что будет ваше желание.       — Из благодарности? — в её голосе прорезалось что-то звериное.       Две ладони медленно легли ему на грудь. Руки были прохладными, но ему показалось, будто они обожгли его. Ещё медленнее, словно в трансе, сильные пальцы двинулись вниз… Будто струи молока священного омовения, стекающие по коже…       — Мой отец сказал тебе, что может приказать совершить над тобой… адхарму. Поверь, он действительно это может. Но и я могу сделать это с тобой прямо сейчас. И не освобождать. Или мой отец уже настолько сломал тебя, что и сама Рати-дэви ушла бы от тебя ни с чем?       Однозначно, принцесса Шикхандини привыкла не только смотреть на мужчин. Не только в её глазах, голосе, словах, но и в её руках не было ни капли девичьего смущения. Разве под робкими пальчиками невинной девушки его тело дало бы столь честный ответ на её вопрос? Да и Друпаде, похоже, не так уж много удалось отнять у него сил, что не могло не радовать.       — Нет, дэви. Не сломал, — он смиренно склонил голову. — Но позвольте мне послужить вам не только в качестве безвольной игрушки. Вы уже знаете, что не из благодарности.       Она убрала руки так резко, что ему показалось, будто из него выдернули засевшую в теле стрелу.       — Хорошо. Хватит слов, — она сняла с шеи железный ключ.       Тяжёлые браслеты разомкнулись. Он медленно сполз по стене на пол и упал лицом в колени. Он даже не подозревал, что ослабел настолько, что не может даже пошевелиться. Оставалось только молиться, чтобы эта беспомощность не превратилась в вечность.       Принцесса молча ждала. Когда он наконец смог поднять голову, откинул с лица спутанные волосы, начал растирать сведённые запястья, она заявила:       — Эти оковы нужно сломать. Ты сможешь это сделать?       — Полагаю, я должен это сделать, — он встал.       Вначале показалось, что разогнуть кольцо цепи будет не так уж сложно. Но очень скоро стало ясно, что одной человеческой силы будет недостаточно. Он вызвал Его, тело вновь окуталось холодным золотом, блеск которого отразился в глазах Шикхандини. И не только блеск…       Когда кольцо хрустнуло под напором уже нечеловеческой мощи, её голос так же надтреснул, будто сломанное железо:       — Это не условие. Это просьба. Но для меня важнее всех условий. Я хочу, чтобы со мною ты был Солнцем.       Он поднял на неё глаза, краем сознания пытаясь уловить ускользающую мысль о том, что с ним такого ещё никогда не было. Но не может не быть.       — Да, принцесса. Если таково ваше желание.       Она менялась так быстро, будто ветер над Гангой. Минуту назад расплавленный взгляд снова стал сосредоточенным и строгим.       — Идём.       Какие-то коридоры, сначала тюремных подвалов, потом дворца — и вот уже покои. Воистину тайные, ибо ведущих к ним изворотов и закоулков было немало. Он отметил про себя, что вряд ли выберется отсюда сам, не заблудившись и не попавшись никому на глаза. Он все ещё был пленником. У прекрасной ракшаси.       — Тебе сейчас нужно остаться одному, — сказала принцесса. — Я пришлю своего преданного слугу. Он принесёт тебе еду, бальзам для ран и поможет совершить омовение.       — Насколько он предан вам, дэви?       — Он немой.       — Но и глухонемой слуга может привести сюда кого-то.       — Вам не о чем беспокоиться. Ратни умрёт за меня. Я вынесла его с поля боя.       Больше вопросов не было.       — Я приду, когда зайдет солнце.       — Я буду ждать, принцесса.       Было ли это адхармой? По крайней мере, не настолько чудовищной, чем-то, чем угрожал ему Друпада. И это ведь… можно исправить.       Когда немой слуга осушал его волосы после омовения и умащивал плечи амброю, он чувствовал себя приношением для готовящейся ягьи, и думать о дхарме уже не мог.       ***       Когда она вошла, на ней было лишь тонкое алое сари. Ни единого украшения. Ни единой шпильки в медных волосах. Огненный ветер…       — Дэви…       Тонкий палец взметнулся к губам.       — Молчи. Прошу тебя, молчи…       А потом она бросилась к нему — как бросаются упоённо в гущу битвы махаратхи… Как бросаются отчаянно в погребальный костёр те, кто не смог выдержать страдания или простить обиду… Так, как сделала это она в своем прежнем рождении. Она хотела огня. И он готов стать огнём для нее.       Огонь жил внутри. Огонь не подчинялся ему всегда, когда ему того хотелось. И сейчас тоже сам решил, когда ему выплавиться из души и превратиться в холодный металл на коже. Это не было золотом. Природа этого не была понятна даже мудрецам. Тонкий, как шёлк, прочный, как ваджра, — против щита Господа Сурьи Нараяны была бессильна даже брахмастра.       Но никогда прежде ему не приходилось принимать на этот щит женщину. Его жене, да и всем, кто бывал до неё, такое даже в голову бы не пришло. Да и ему не приходило. Это все равно, что брать с собой на ложе из лотосов оружие. Но оружию там нечего делать. Оно для сражений — не для игр.       Но эта — воительница! — могла только так. И с нею можно было — только так.       Он не чувствовал её тела сквозь металл. Но всеми венами шеи ощущал её горячее дыхание, там, где уже не был защищён. Принимал на себя неженскую силу рук, сжимающих его плечи…       И мгновенно понял, что они равны. Она не из тех женщин, с которыми нужно нежничать и трепетать над ними, как над хрупким цветком. Она из тех, что сами могут бросить мужчину на спину и вскочить на него, как на боевого коня. Но с ним так не будет. Потому что они равны. И едва ли она захочет, чтобы он был слабее её.       ***       Утомлённая, казалось, до последнего предела, она лежала на отдельной стороне ложа, вниз лицом, отвернувшись от своего пленника и господина и даже не прикасаясь к нему. А он, в этот раз с трудом сумевший погасить себя (такого с ним тоже никогда не было прежде), смотрел на неё и думал о том, что в неуёмном пламени, сжигавшем обоих едва ли не до восхода Господа Сурьи, он хоть и понял, но не сразу сознал один существенный момент.       Наконец решился заговорить:       — Дэви… вы были чисты. Почему вы сделали это?       Она не повернулась. Не шевельнулась.       — А ты почему это сделал так легко? Действительно думал, что я…       — Уже не раз приказывали своим воинам… Да, я так думал. Накажите меня, принцесса, за эту адхарму в моих мыслях, — наказание он готов был принять любое. — Я плохо знаю женщин. Если их вообще можно знать хорошо.       — Я сделала это потому, что я не женщина.       Это она-то? Да были ли у него прежде — Женщины?       — Я не рождена для того, чтобы быть возлюбленной, женой, матерью… У меня другое предназначение в этом воплощении. Но мне нужно было познать природу огня. И я никогда не смогла бы выбрать для этого мужчину. Я выбрала Солнце.       — Вы необычная женщина. Я тоже… в чём-то не обычный. Но ведь всё было так, как происходит у обыкновенных людей. И обыкновенные люди, если в них есть хоть толика дхармы, не расходятся потом в стороны, будто Сурья и Сома, не попытавшись отдать дань чести и традициям.       Кажется, принцесса удивилась его словам. Ибо медленно, как усталая тигрица, перевернулась на спину и воззрилась на него своими диковатыми глазами.       — Принцесса Шикхандини, если будет на то ваше желание, позвольте мне не уйти отсюда одному. Уедем вместе. Станьте моей женой.       — Женой? — она протяжно усмехнулась. — А сколько их у тебя уже?       — Одна.       — А, знаю. Шудрани. И ты хочешь, чтобы я, принцесса Панчала, называла своей сестрой женщину-шудру, да ещё и признавала её старшинство над собой?       Нужно было пропустить удар, сейчас было нужно… Но он не смог.       Друпадино семя…       — Принцесса, я могу стерпеть, когда меня называют сыном колесничего и под этим предлогом отказывают в том, чего я заслуживаю. Но я не позволю никому унижать Вришали.       — Вот именно. Ты хочешь всю жизнь защищать своих жён друг от друга? А ведь так и будет. Я не признаю её старшей. Она не признает меня вообще.       — Значит…       — Значит, только пять дней и пять ночей. Я тоже дала себе клятву, что не будет больше. Что я освобождаю тебя не для себя. Только пять ночей… а потом я предамся суровым аскезам, чтобы отмолить этот грех у Господа Шивы… и чтобы забыть тебя.       — Видимо, и мне понадобятся аскезы для того же.       — Есть ещё одна причина, по которой я не могу пойти с тобой. Ты оскорбил мою сестру. Если я приму тебя своим мужем, я предам её и весь свой род.       Предательство. Для него это слово тоже значило очень много. Это то, что нельзя совершать даже в том случае, если, храня верность, теряешь всё, включая жизнь. А предательство своей семьи ещё страшнее, чем дружбы или военного союза.       Он всё больше понимал, что они с этой странной девушкой не только равны, но ещё и чудовищно похожи. Как будто из одного теста. Точнее, из одной наковальни. И от этого становилось ясно, что двум клинкам не вместиться в одних ножнах.       Но как же непредсказуемо она менялась…       — У меня другое предназначение в этом рождении. И теперь я не знаю, смогу ли выполнить его… Но не думай, будто я не подумала об этом прежде, чем прийти к тебе… Не думай, что ты так сразил меня, что я не думала вообще ни о чём…       Думала… думала… Разве это можно назвать размышлением, когда врываешься в собственные покои, недостойным генерала визгом изгоняешь оттуда служанок и бросаешься к домашнему алтарю с единственным вопросом:       — О Махадэв, если я сделаю это, останутся ли у меня силы, чтобы исполнить мой долг?       Когда бьющееся всю жизнь в мозгу тяжёлым громом литавров «Бхишма, Бхишма» перебивается взрывом другого имени, которое не может звучать иначе, чем хлёст спущенной тетивы…       Ничего не ответил Махадэв. Но она давно уже знала, что его ответом было всегда то, что подсказывает сердце. Этому человеку в любом случае нельзя было дать умереть или продолжать страдать. А там…       — Принцесса, поверьте, я не хочу быть причиной того, что вы можете потерять веру в себя и в силу своего обета. Аскезы придётся пройти нам обоим. И я буду молить Сурьядэва за вас, а не за себя. Но… на эти пять дней у нас другие обеты…       Он приподнялся и склонился над нею, с удивлением понимая, что ещё не утомился. И что в ответном взгляде, в этой живой брахмастре, летящей в него, бросая вызов его щиту, — что угодно, но не усталость.       — Ты прекрасна… Почему твой отец не провёл для тебя сваямвару? Скажи ему, чтобы он сделал это. Я приеду на неё и выиграю тебя.       Её губы искривились.       — Ты плохо расслышал мнение Панчала о тебе? Повторяю. Я не выйду замуж за сына колесничего.       Не было от этих слов ни боли, ни обиды, ничего… кроме желания наказать дерзкий рот, бросивший их, очень грубым и очень долгим поцелуем. Не для принцесс. Для женщин колесничих. А потом повести себя с нею как захмелевший от победы воин в завоеванном городе, в котором женщины становятся добычей…       — Но ты будешь стонать от страсти в его руках…       — Да… о, да… только если он будет Солнцем!       ***       Она знала, что дней аскез, которые она на себя взяла, будет много. Намного больше тех пяти, из-за которых… Махадэв странно вёл себя с её сердцем. Она забыла Солнце. Забыла легко и даже почти быстро. Но не могла забыть другое. То, что скрывалось под ним.       Да, он просил остаться с нею ещё хоть на день. Но уже тогда знал, что ей не придётся его выгонять. Его благородные попытки отдать дань традициям уже не раздражали её, а казались наивными. Да и он сам казался таким иногда. Тревожным. Чутким. И даже беззащитным. Когда она ласкала его, он способен был потерять себя… Потому не любил этого, предпочитал действовать сам. Но она не только сгорала в его пламени, но и говорила с ним. Говорила много. О тех вещах, которые принцессам любой династии даже недостойно обсуждать. Это цари обязаны думать о благе подданных. А для принцесс просто неприлично расспрашивать о том, как живут другие люди, не цари и не принцы.       Её удивило, когда он рассказал, что вдовам шудр и колесничих, оказывается, можно повторно выходить замуж. В отличие от кшатриани и брахмани, обречённых на траур и одиночество до конца дней.       — Если я погибну, Вришали ещё может встретить свою судьбу. Наверно, именно тогда она её и встретит.       Стоило бы позавидовать. Если бы принцесса Панчала была обычной девушкой. Но не было ни зависти, ни ревности. Было странно. Категорично отказав этой женщине в сестринстве, Шикхандини внезапно испытала к ней именно это чувство. Родство пополам с сочувствием. Жить с этим, выдерживать такое…       — Ты её сжигаешь так же?       — Нет. Она другая.       — Ты со всеми женщинами такой, каким они тебя хотят видеть? Ты отказался от моей сестры, стоило ей только сказать «нет». Любой царь или принц на твоем месте выпустил стрелу и победил бы просто назло ей.       — А разве это не долг уважения к женщине?       — Нет. Это ты. Это твой долг — подстраиваться под всех, кто пожелает тебя в том или ином смысле. Или не пожелает. Не тяжело быть таким?       — Твоему отцу тоже что-то нужно было от меня. Он не получил этого.       — Я знаю. Видела.       Но видела она и другое. Просто человека. С необъяснимой тяжестью на сердце. Камнем, не дающим сильной хищной птице расправить крылья на полную мощь. Необъяснимой потому, что не хотел объяснять. Или не мог. Отказывался говорить о себе — иногда переводил разговор с её странного для таких обстоятельств желания пробиться сквозь глухую защиту, привычную для него настолько, что слилась уже с самим телом, не то что с душой. Но чаще просто знал, что ему делать, что точно заставит ее замолчать. И ведь заставлял. Всегда. Никаких слов, кроме его имени, рвущегося из груди звериным зовом… Кроме слёз беспредельного блаженства после… Ей казалось иной раз, что с нею два разных человека. Принцесса не могла… не могла понять этой силы и этой слабости. Обе они были нечеловеческими.       Но между ними…       Его нужно было спасти — не из-за потрясённости его божественной красотой, стихийной мощью и ослепительным блеском, не из-за внезапно вспыхнувшего жара в крови, а потому что… потому что нужно было спасти.       Но она не сможет спасти его от самого себя. Не ей. Может быть, никому.       И именно это Господь Шива Махадэв не давал забыть принцессе Шикхандини.       ***       Она почти не бывала во дворце и ни с кем не общалась. Приказав построить себе хижину в запущенной части дворцового сада, она проводила там дни и ночи в молитвах, произнесении мантр и исполнении ритуалов. Но это одиночество и не давало забыть… Хотелось битвы. Только в её пылу можно было… Но сейчас Панчал был мирным царством. Махарадж забыл, похоже, даже о своем любимом враге гуру Дроне.       Она не хотела видеть отца. Это было просто невозможно после того, как в очередной раз проявило себя его жестокое сердце. Не то, чтобы она не знала его. Не то, чтобы в ней самой не жила частица его неистовства. Может быть, даже немалая частица. Не то, чтобы она сама никогда не причиняла никому боли. Если ты воин, в сердце не должно быть места состраданию к врагам. Но не должно быть и ленивой жестокости сытого хищника к на самом деле ненужной ему добыче.       Когда махарадж Друпада без всякого предупреждения распахнул дверь её молитвенного домика, она не вздрогнула. Но вся подобралась, будто пред прыжком.       На лице отца сидела улыбка. Сейчас у него снова период любви к дочери, уважения и восхищения её доблестью, но она знала, что в любой момент, стоит лишь облачку сомнения затмить его беспокойный взор, как он снова начнёт кричать ей, что она бесполезна. Бесполезна, потому что женщина. Если ты всем сердцем жаждешь проявить себя как воин, то женщиной в Бхарате быть ничуть не легче, чем сыном колесничего. Дикое сходство! Не думать… Не сейчас!..       Польза. Только польза интересовала махараджа в его детях. Как вещи, которые можно брать, когда они нужны, и бросать за ненадобностью, выгодно обменивать, дарить или выставлять причиной желанной войны. Вроде как их надо защитить, отомстить за них… Если он здесь, значит, эта вещь под названием генерал Шикхандини, снова понадобилась ему.       — Дочь моя, я давно заметил, что ты взялась за аскезы. Но дворец пуст без сияния твоих глаз, да и сердце твоего отца опустело. Расскажи мне, что заставило тебя покинуть нас и превратить себя в суровую саньяси?       Вот как. Интересное начало. Что же за ним?       — Отец, — она даже не повернулась к нему и не прервала своей асаны. — Я совершила великий грех и прошу Господа Шиву простить мне его.       — Я прощаю тебе этот грех, дочь, — заявил махарадж.       — Я не прошу за него прощения у вас, отец. Это касается только меня.       — Но я тебя прощаю. Если бы ты догадывалась о том, что я знаю, о каком грехе ты говоришь, ты бы приняла моё прощение. Может быть, от этого тебе стало бы легче.       — Знаете? Далеко не всегда отцы знают, чем грешат их дети. Особенно если не хотят знать.       — Ты права, дочь. Но иногда и такие неправедные отцы, как я, могут раскаиваться в том, что сломали жизнь своих детей. Я с детства внушал тебе, что ты родилась на свет для того, чтобы убить Бхишму. Что в этом твоё предназначение. Я воспитывал тебя как воина, потому что я так решил. Что ты не будешь женщиной. Что никогда цари и принцы Бхараты, пленённые твоей красотой, не будут состязаться за твою руку и твою любовь. Что никогда ты не будешь держать на своих коленях сына или дочь. Это я так решил за тебя. И ты приняла это.       — Не вы решили, что вашей дочерью станет та, кто в прошлом воплощении боролась с Великим Бхишмой и не смогла победить. Это воля богов.       — Дочь, когда я сознаю, что трудные судьбы моих детей — это мои ошибки, я молю богов, чтобы они подсказали мне, как их исправить. Но гораздо чаще я задаю богам вопрос: почему же ты всё никак… никак не можешь победить Бхишму? И мои аскезы — да, я тоже беру их на себя, и нередко, а ты не знала? — принесли свои плоды. Недавно я получил ответ от милостивого бога. Ко мне явился в пламени сам Господь Агнидэв, и напрямую сказал о том, почему моя дочь терпит поражение.       Она вскинулась. Почему не ей самой? Почему не она получила этот важный ответ?       — А потому, дочь, — отец будто услышал её мысли, — что это напрямую связано с тем, что я разрушил твою судьбу. Так же, как когда-то Бхишма разрушил судьбу Амбы, дочери царя Каши. Так же! Вот где моя ошибка. И это я должен был исправить её. Агнидэв сказал мне, что Бхишме предсказано: его может победить только женщина. Не боевое орудие, не небесное оружие в земном теле, не генерал армии, а женщина. Не важно, какое у неё будет тело, пусть даже тело мужчины. У неё должна быть душа истинной женщины, полностью осознающей свою природу. Он сказал мне и о том, что моя дочь не может быть ничьей женой, матерью, царицей — это отнимет у неё силы от ее предназначения. Но познать свою природу женщины она должна. Обязана.       Когда до неё начал доходить смысл этих слов, на глаза упала пелена. Будто удар огромного камня в лицо. Генерал армии Панчала едва удержала себя от того, чтобы лишиться чувств, как самая обычная нежная принцесса.       — Поэтому я прощаю тебе этот грех, дочь. Это не твой грех вовсе. Он мой. Я знаю, что это ты освободила Ангараджа Карну. Но ты не знаешь, что я привёз его сюда для тебя.       Шикхандини уже пришла в себя. Её реакции и умению концентрироваться могли позавидовать махаратхи. И хоть десятки мучительных вопросов рвались из её сведённого судорогой горла, задала она — абсолютно спокойно, почти безжизненно — всего один:       — Почему именно он?       — Всё просто. За любого другого ты могла бы выйти замуж. Должна была бы это сделать, следуя дхарме. Но мы все знаем, кто он. Его бы ты не приняла своим мужем.       — Да… — выплюнула она. — Только игрушкой для распутной девки… Отец, вы готовы сражаться за честь своей младшей дочери, убивать не глядя тех, кто оскорбил её… А старшей вы сами привозите мужчин на ложе… Как с таким беззаконием вы сможете смотреть в глаза обществу, как вы сможете защищать Драупади?       — Это был приказ Агнидэва. Не совет. Именно приказ. Если моя дочь хочет исполнить свой долг, она должна стать женщиной. Но не женой.       — Но вы могли бы хоть раз в жизни повести себя как отец… Забыть об этом долге, чтобы не опорочить свою дочь…       — Я мог бы о нём забыть. Я даже собирался. Но ты бы не забыла. А, думаешь, легко мне видеть твои муки? Твое бессилие свершить своё предназначение?       Она вскочила и бросилась к двери. Но застыла на месте, будто поражённая стрелой.       — Так это Господь Агнидэв приказал вам привезти сюда именно его?       — Нет. Это был мой выбор. Я просто знал, что делаю. И не только потому, что ты бы не ушла с ним. Но и по другой причине. Он единственный во всей Бхарате, кто смог бы разжечь твоё тело и сердце — и не навредить тебе. Признайся, разве на любого другого ты смотрела бы как голодная ракшаси? Любой другой оставил бы тебя равнодушной. Только он обладает такой ослепительной красотой и таким пламенем, которое не видят многие, потому что он хорошо научен его скрывать. Таким же, какое прячешь в себе ты. И только у него сила внутренней чести такова, что женщина может быть в безопасности рядом с ним.       — Это вы говорите о человеке, который оскорбил мою сестру и которого едва ли не пол-Бхараты мечтает разорвать за это!       — Драупади слепа. Он великий воин, непобедимый в сражениях. Но я плохо знал его. Узнав сейчас, я не мог понять, как вообще можно быть воином с таким чутким сердцем… которое видит и слышит других, от этого часто отказывая в праве быть услышанным себе. Как вообще можно убивать, наносить раны… Он всю жизнь бросает вызов собственному сердцу! И именно поэтому ему нет равных. У других нет того, что ведёт его. И с нею он бросил тот же вызов — себе. Сочтя её достойным противником. Как воина. А она у нас… слабая женщина… когда ей надо победить.       Шикхандини и раньше думала о том, что ее сёстра — настоящая женщина. Знающая, когда нужно быть слабее мотылька — да так, чтобы справиться даже с богами. Другое дело, что сама генерал армии Панчала не умела так, да и не смогла бы никогда научиться. Даже сейчас, когда нестерпимо, чудовищно по-женски захотелось… выйти замуж. И снова отец будто услышал её:       — Если бы он был кшатрием, я отдал бы ему, не задумываясь, любую из своих дочерей. Или обеих сразу.       У неё будто весь воздух вышел из лёгких. Снова упала на солому, вцепившись в волосы на висках. Опустила голову, и ей казалось, что в этой юге она уже не сможет её поднять.       — Ну, тогда почему… — простонало сердце. — Почему вы мучили его?       — Ах, это… Это уже не касается тебя. Этот выскочка давно заслужил, чтобы ему всыпали хорошенько. Хотя бы один раз. Но держался он так, что позавидовал бы и твой Бхишма…       — Это было больше, чем всыпать.       — Я не сделал бы с ним того, что говорил. Никогда! Но этого упрямца нужно было переломить, чтобы он тебя позвал… Он из тех, с кем словом можно сделать больше, чем раскалённым железом. В этом сердце нет другого страха, кроме одного — стать бесполезным. И… вы двое, благородные праведники, никогда не совершили бы своего греха без того, что я сделал. Все это представление тоже было для тебя. Это тебе я показал его во всей красе… Между вами нужно было взорвать брахмастру!       Её отец умел управлять людьми. Она это знала. Но чтобы так… так тонко продумать… так знать человеческую природу… Только нечеловек может знать её так… безотказно.       — И на его хвалёную защиту хотелось полюбоваться. «Я хочу, чтобы ты был для меня Солнцем!»       Она едва не закричала.       — Не бойся, дочь. Я видел вас только в каземате. Мне важно было, чтобы ты вышла оттуда невредимой. А ты думала, что твой отец вот так просто доверил бы твою жизнь хоть и благодарному, но врагу? Но потом я ну совершенно не знал, где вы находитесь и сколько это продлится. «Пять дней…» Да с тем, как вы вцепились друг в друга, это могло продолжаться и год. Ни один из вас даже не заметил, что я не проявляю своего гнева, никого не ищу… Вы забыли обо всём! Я даже удивился, что всё закончилось так быстро.       Наступил предел.       — Теперь мне ничто не помешает победить Великого Бхишму, отец. Я убью его! А после того… я соберу армию и пойду войною… на Ангапрадеш. Я не могу быть ничьей женой… но я могу сделать его своим слугой до конца дней!       Отец взглянул на неё, как на несмышлёного ребенка, замахнувшегося палкой на боевого слона. Улыбнулся.       — Хотел бы я посмотреть на ваш поединок… сколько раз я успею моргнуть, прежде чем ты окажешься в пыли… Хотя он просто откажется сражаться с женщиной.       Он не откажется. Он сам говорил ей, что они равны.       В этот миг махараджу Панчала стало ясно, что ещё слово — и в пыли окажется он сам.       — Хорошо, дочь. Я дам тебе армию. Но только после того.       ***       …А потом была Великая Битва на поле Куру.       Нет, сначала был Индра.       Нет, первыми явились Васудева Кришна и царица Кунти, которые вывернули его душу так, что Господу Индре удалось до неё добраться.       Это была гордыня? Желание показать Арджуне, где он видел его хвалёную доблесть, если небесный отец принца готов так опозорить сына? Или самому богу дать понять, что о богах он был лучшего мнения? Сказал бы он кому-то, что не было тогда ни единого желания, кроме одного: перебить этой адовой болью ту, другую, которую необходимо было — но невозможно! — держать в себе. Что это нужно было только ему, беспредельно, как перерождение… Иначе не выжить.       Для других это было дикой глупостью. И — предательством. О чём ему не преминули тут же и сообщить, да в таких выражениях, что захотелось превратиться в собственную смерть.       Итогом всему стало то, что его признали негодным для участия в сражении. Несмотря даже на ярость его друга Дурьодханы, который едва не разметал всех вокруг себя в своей безумной вере в него и неистовом желании его защитить.       Защитить…       Ладно бы только змеиный яд царя Гандхара: «Ангарадж Карна потерял всю свою ценность!»       Невыносимо было думать, что теперь уже боятся не его, а — за него. Будто за больного ребёнка… В глазах Владыки Бхишмы, непреклонно отправившего его подальше от поля боя, читалось именно это: сиди в шатре и не показывайся, несчастный… Тебе бы хоть опомниться для начала… Но Великий Бхишма — воин. Ему ли не знать, что для любого воина нет ничего постыднее, чем такая откровенная жалость. Он это сделал не по собственному желанию. Не хотелось даже предполагать — но ведь так и было, наверняка! — что это новообретённая мать Ангараджа, царица Кунти, омыла своими слезами стопы Владыки, моля его уберечь от сражения новообретённого… и уже пострадавшего по собственной глупости сына. Сколько же любви ты накопила за годы своего молчания, мама, что изливаешь её таким несмываемым потоком…       Полураздавленный лавиною обвинений со всех сторон, он тогда нашёл в себе силы на остатках гордости заявить: «Пока Великий Бхишма жив, я не выйду на поле боя!». Не выйду — я. Как же, ты… Ещё и нашёл слова, чтобы убедить Дурьодхану, чей разум уже просто помутился от бешенства — до отвержения самого Влыдыки ради друга, — что сын Ганги лучше, да, лучше, и намного, чем уже несовершенный Ангарадж.       Итог один. Ему запретили даже приближаться к полю битвы. Из-за этого несовершенства. Будто ничего другого значимого в нём и не было никогда.       Не приближаться… а зачем приближаться-то? Смотреть на эту битву, что ли, будто стервятник в ожидании трупов? Убраться в лес… да… именно так, убраться! — раз уж тебя убрали… туда, где не слышно лязга мечей, свиста стрел, рёва боевых слонов… дальше, дальше… всё равно невозможно укрыться от этого грозового гула… Невозможно!       Оглушиться пустотой… дать волю отчаянию, бессильной ярости, слезам, чему угодно… только чтобы не было рядом никого, кто мог бы это увидеть.       Достаточно того, что после захода солнца, по окончании первого дня Великой Битвы он встретит Дурьодхану и его братьев с улыбкой. Бесконечными расспросами, поздравлениями с победой или словами поддержки, если… И без малейшего облачка на собственном лице. У меня всё хорошо, друг. У меня всё хорошо. Всегда.       За эту способность улыбаться, когда умираешь, боги должны одаривать несметными дарами.       Из божественных даров сейчас у него была только Неотразимая Стрела Господа Индры.       …Когда он принимал эту Стрелу в своё растерзанное тело, как новую часть себя, изнутри облило холодом. Стало даже как будто легче.       Удалось даже выдернуть оторопевшего от своего позора Арджуну из его оцепенения сообщением о том, что жизнь продолжается, но для тебя, принц, — ненадолго.       А потом на место холода пришла кипящая смола, залившая собою весь мир. Чёрное горячечное беспамятство… И в нём были голоса. Кричали истошно, на разрыв, будто в смертной муке: «Солнце!.. Солнце!..». Голосов было два. Оба были женскими.       Когда всё закончилось, он уже знал, что это будет преследовать его всю жизнь.       …И сейчас накатило так, что захотелось разбить кулак о ближайшее дерево.       Как никогда прежде — смертельно! — хотелось битвы! Только в её пучину можно вырваться из этой вопящей смолы…       Резко открыл глаза. Вот только обморока не хватало, чтобы окончательно стали правы те, кто его пожалел. «Сита-дэви…»       Успокоиться. Сконцентрироваться. Да хотя бы сесть. Прижаться покрепче спиною к дереву, вспомнить мантру покоя, произнести её тысячу раз…       Покой бывает. Пусть даже искусственный, насильственный… Но брахмастра не приходит к тому, чьё сердце объято отчаянием. К такому сердцу не приходит ничто.       Шорох шагов заставил его вскинуться. Только не люди сейчас…       Невдалеке от него стоял стройный воин в алом тюрбане. По этому яркому знаку невозможно было не узнать старшую принцессу Панчала.       Он видел её во время предварительной встречи на поле Куру. Гордая и воинственная, она тогда бросила на него лишь мимолётный взгляд, что заставило его подумать, что её аскезы увенчались успехом. Совсем другим взглядом пронзала она истинную страсть своей неуёмной души — Великого Бхишму, громогласно, в Друпадьем духе, вещала о том, что в первый же день битвы генерал Хастинапура сложит перед нёю свое оружие… В день переговоров о правилах войны, когда поступило требование о неучастии в битве женщин, у неё было другое лицо. Когда она, гневная, уходила из шатра переговоров, пронеслась мимо него, задела рукой… Но даже не заметила этого. У неё другая цель!       Друпаду он тоже видел. Но если и захотелось всадить в него стрелу, то лишь в числе прочих. У него другая цель! Но тогда он ещё не подал милостыню доброму Господу Индре, чтобы подписать себе невыносимый приговор бесполезности.       А теперь Шикхандини здесь. И незачем спрашивать, что её привело.       Они равны. И в доблести на поле битвы… и в жестокой одарённости богами… и в той несправедливости, с которой смотрит на это общество. «Тебе это запрещено, потому что…» Потому что есть нечто, не имеющее значения по сути, но нерушимое, как стена, выстроенная из тяжёлого камня традиций.       Они оба отстранены от участия в битве. За них обоих решил кто-то другой, что их надо защитить. Ха! Даже тринадцатилетних детей — сыновей принцев — не защищают так, как эти два ненужных сокровища. По чьему-то чужому мнению она не равна с мужчинами, он потерял свою ценность…       Остаётся только объединиться.       Всё понятно было без слов. Да и что можно было сказать друг другу? О чём-то расспрашивать, выражать сочувствие? Ещё чего доброго вместе биться в бессильном гневе, пытаясь сокрушить несокрушимое, изливать душевный ад… Зачем?       Друг на друга смотрели два пламени, наученные хорошо скрываться в самих себе.       Она подошла и молча села рядом. И погладила его руку, сжатую в кулак на пучке сухой травы. Сведённые пальцы разжались сами, чтобы переплестись с её рукой в безмолвной поддержке.       А в глазах её разрасталось то, что некогда не хуже смертельной опасности заставляло его тело выворачиваться всею своей несокрушимой золотой изнанкой…       Сударшана-чакра повернулась и сейчас. Нет, дёрнулась. Птицею с отрезанными крыльями.       — Я больше не могу быть для тебя Солнцем.       — Я знаю. Но я… не к нему.       Он ожидал, что она кинется на него. Глаза были об этом. Но не предвидел, что вместо того, чтобы наброситься, как тигрица, вцепиться, словно коршун, она войдёт в его руки так, как котята впрыгивают на колени своих хозяек, чтобы свернуться клубком на груди, уткнувшись носом в ямочку меж ключиц.       На мгновение ему даже показалось, что это Вришали.       Нет, это воительница Панчала принцесса Шикхандини.       Когда он развязывал алый тюрбан — освободить её медную гриву, — было так, будто Вселенная остановилась, чтобы повернуться в другую сторону.       Мужчина спрятал лицо в волосах женщины. Пусть исчезнет всё. Эта война, враги, друзья, отчаяние, безответные вопросы, невыполнимые обеты… та, из-за которой все это началось…       Вот не стоило вспоминать её сейчас.       — Моя сестра ненавидит тебя, — уютная кошечка подняла головку. Снова эта неженски суровая складка меж бровей…       — Можно и не напоминать об этом лишний раз.       — Она ненавидит тебя сильнее, чем кого бы то ни было. Потому что… Она видела тебя в зале дворца Хастинапура… ты закрыл собою принца Дурьодхану… Солнцем! Но тебе тогда было не до её взгляда. Ты не видел его.       — Да что же все дочери Друпады помешались на…       — Я умерла в огне. Она родилась из огня. Чему ты удивляешься? Это сильнее нас! …А потом она призналась мне, что ты снился ей. В мучительных снах. Это было так… что если бы она не сумела превратить это в ненависть, то умерла бы. Умерла. Так она сказала.       …Голосов было два. Оба были женскими.       — Она уже порадовалась тому, что с этим покончено.       — Да, она радовалась. И после того с удвоенным рвением стала требовать твоей смерти. Даже о смерти принца Духшасаны она мечтает не так… страстно.       — Зачем ты говоришь мне о ней?       — Просто чтобы ты знал. Знал, за что умрёшь.       — Ты говоришь так, будто уже разбивают горшок возле моего погребального костра. Тут пока ещё никто не собрался умирать.       — Ну, ещё бы… Как мы можем принять славную смерть как великие воины, если нас обоих, словно беспомощных младенцев… защищают… от войны. Карна! Я здесь для того, чтобы вернуть нам обоим право участвовать в битве. Но без твоей помощи это невозможно!       Он уставился на неё с немалым изумлением. Причём здесь?..       — Сначала выслушай меня. Но… это будет трудно принять, потому приготовься… скрепи сердце.       Когда она то уверенно, то сбивчиво, то неистово, то смущённо рассказывала ему о приказе Агнидэва, о хитроумном замысле царя Друпады, о том, для чего был использован пленник Панчала… да, именно так, использован!.. испытывать что-либо он уже не мог. Душа, и без того раздавленная камнепадом последних новостей и событий, отказалась, просто отказалась болеть ещё и от этого.       — Это можно было предположить.       — Ты предполагал?       — Нет.       Когда она закончила свой рассказ, её плечи трясло, пальцы свело судорогой, в глазах плясали данавы…       — Агнидэв сказал, что дарует мне на один день мужское тело, чтобы я имела право выйти на поле битвы. Но не раньше, чем я пройду через аскезу полного принятия себя женщиной. Полного… Пока я не стану ею в земном и небесном смыслах. Я должна пройти это! Я получу тело мужчины, я убью Бхишму, после его гибели ты выйдешь на поле боя!       — Но что богам ещё нужно от тебя? Ты ведь уже…       — А разве женщина — это только страсть? У женщины нет души? Нет сердца? В своём нынешнем рождении я забыла о том, что, как дэви Амба, я боролась не просто против Великого Бхишмы. Я боролась за свою любовь. За свое женское счастье… Я забыла об этом! И боги напомнили мне. Они хотят от меня главной женской аскезы… Чтобы я… любила!.. всем сердцем… Да! Истинная любовь может быть и безответной! Тогда она будет даже большей аскезой. Но я… я не могу так. Я не могу нежно лить слёзы в своих покоях от тоски по возлюбленному, сжимая в пальцах цветки лотосов, как обычная женщина. Я могу только взять в руки оружие и вместо каждой слезинки сносить по голове… А если время не посылает мне битву, я могу только рычать и царапать стены… Боги не примут этого. Они не приняли бы меня даже если бы я вызвала тебя на поединок, чтобы победить и сделать своим слугой, как я мечтала все эти семь лет…       Он представил себе этот поединок. В полную силу, без поблажек… А ведь он не отказался бы… когда ещё был Солнцем. Не отказался бы даже победить столь необычного противника. Не отказался бы и принять поражение. Потому что они равны.       Но сейчас эти упоительные картины походили на игры неразумных детей. Реальность целила в них иными стрелами.       Он не мог поверить, что эта странная девушка всего несколько дней назад на Курукшетре смотрела на него так, будто аскезы… Да не было никаких аскез в её дрожащих руках, смятенно гладящих его волосы, в её обжигающих губах…       — Им нужна от меня — женщина! И я не смогу без помощи мужчины… и его сердца… Прошу тебя! Ты выйдешь на поле битвы! Осталось немного! Прошу… помоги мне… ты говорил… что… что я не умею улыбаться… научи меня…       Из её умоляющих и требующих, просящих и приказывающих глаз на него смотрели разом лотосоокий Камадэв, неистовый Сканда, непреклонный Ямарадж…       Он не стал задавать ей бессмысленного на самом деле вопроса: «Почему я?». А кто ещё? Не стал спрашивать и себя, сможет ли дать ей то, что ей нужно. А кто ещё?       Даже мысль о том, что он снова будет использован, вызывала только нежность в раскрывшемся хрупким бутоном сердце. А если честно… хотелось исчезнуть. Чтобы исчез весь мир.       Тогда было пять дней… сейчас будет больше… Ныне боги не отпустят их так просто.       Мягкое облако затягивающей истомы пронзила молния.       — Нет. — сказал кто-то внутри него. — Если я стану, пусть косвенно, причиной гибели Великого Бхишмы, это будет предательством. Предательством всего.       Тело дэви дёрнулось, как от удара. Но взгляд не покинула решимость.       — Ты все равно его предашь. Хоть и очень косвенно. Даже если я приму безответную аскезу, божеством на её алтаре будешь ты!       Он закрыл глаза — и на внутренней стороне своих век, как в глубине небесного провала, увидел, что ждёт Великого Бхишму. Сын Ганги все равно погибнет от руки безумной женщины, чьё сердце уже два воплощения не может насытиться местью. Она так или иначе вырвет у богов то, что ей для этого необходимо. Но Владыка так никогда и не узнает, кто убил его на самом деле.       — Принцесса Шикхандини, оглянитесь вокруг! Неужели рядом с вами нет достойных мужчин, кого бы вы могли поставить на свой алтарь? Но, прошу вас… не ищите своё божество в лагере Хастинапура. Это будет… подло. Не делайте предателем ни одного из нас!       Её взгляд мучительно леденел.       — В вашем лагере немало великих воинов с чистым сердцем… Полюбите… да хоть принца Арджуну!       Её шея, плечи, руки, спина покрывались льдом, который не разбить уже ни одной стреле.       — Да будет так, Ангарадж. Вы сами указали того, кому мне отдать плоды моей аскезы. Но вы не знаете всего. Господь Агнидэв приказал мне никогда не говорить об этом моему божеству. О том, что тот, кого изберет моё сердце, получит от богов великую силу. Он станет непобедимым. Все, кто захочет сразить его, погибнут. Сами боги вывернут Вселенную против них. Но он никогда не должен узнать, что получил это от меня. А вы… вам теперь можно это знать.       Когда она уходила, он смотрел ей вслед — и уже не видел её. Пальцы всё ещё сжимали шёлк забытого ею алого тюрбана, но это был уже не шёлк…       Кришна, Индра… Теперь ещё Агнидэв. Который ещё из богов протянет к нему свои руки за подаянием, чтобы поднести на золотом подносе всё то, что получит от него, — Арджуне? Кого ещё из царей небес ожидать его проклятому сердцу? Или всех разом?       А не сам ли он отдаёт Партхе все то, что принадлежит ему? Но… почему?       Стрелы Господа Сурьи Нараяны ранили небо.       Близился к концу первый день Великой Битвы.