5:57

      Было 5:57.       Я сидел на полу твоей квартиры.       Поразительно, насколько чужими мы стали.

***

      Думаю, стоит, конечно, начать сначала, но ведь не настолько важно, что мы познакомились в тихом городке Огайо, где из приличных заведений было только кафе «Бред Стикс», в которое ходили, в основном, хипстеры и школьники, одевающиеся одинаково вульгарно и вычурно — так, что порой одних от других не отличишь, хотя, впрочем, это было не так уж и важно, хотя я частенько так коротал досуг, воображая себя то ли гениальным сыщиком, то ли чересчур умным типом, но на самом деле я был просто никому ненужным на тот момент поэтом, который вернулся в родной штат после оглушительного провала. Друзья и одноклассники разъехались, кто куда, поэтому некому было меня корить или высмеивать, да и родители умерли года три назад с разницей в месяц — потому всем было наплевать на меня тут, и это было полностью взаимно, поэтому я мог спокойно просиживать день за днем свой зад в «Бред Стикс», угадывая и изучая людей вокруг. Так мы с тобой и познакомились.       Ты был неудавшимся журналистом с опытом работы разве что только в школьной газете, поехавшим в Нью-Йорк, чтобы срубить славы и получить отличную вакансию, но вернувшимся полностью разбитым и разуверившимся в себе. Единственным отличием между тобой и мной год назад было то, что я оставался при деньгах, а ты был откровенно на мели. Но, несмотря на это, завидев тебя, долговязого и худощавого в дверях «Палочек», я сразу понял — свой. Нас, мечтающих покорить Большое Яблоко, в здешних школах, было, на удивление не так много, и у восьмидесяти процентов это вполне-таки получалось, не в желаемых объемах, но факт оставался фактом — успеха и стабильности добивались многие. Мы же с тобой и еще парочка-другая таких же составляли остальные двадцать процентов, и нашей отличительной чертой были усталые и вечно напряженные глаза. Поэтому, стоило мне просто мимолетно бросить в взгляд на твое лицо — я сразу понял, что тебя постигла такая же участь, что и меня. И меня это почему-то зверски обрадовало. Вернее, не «почему-то», а по весьма конкретным причинам: было приятно осознавать, что я не один такой, да и теперь у меня на примете был возможный друг-тире-выслушай-меня-ночью на время, пока я задержусь в Огайо.       И мне это чертовски нравилось.       Столиков в этот день не было, как и обычно, поэтому ты застыл на пороге, внимательно хлопая ресницами и подыскивая подходящее место; на тебе был желтый свитшот с непонятным с моего расстояния принтом, фиолетовые кроссовки и черные бриджи свободного фасона — и если бы не твои глаза, то я бы отнес тебя в категорию хипстеров, но ты не был так прост. У тебя было много татуировок, части которых я мог видеть из-под одежды, но, не взирая на твой эпический и пафосный вид, ты все еще не знал, куда сесть — и я, посчитав про себя до тридцати, махнул тебе рукой. Ты за этот взмах вцепился, как за соломинку, и тотчас оказался около меня, брякаясь сходу на свободный стул напротив. У тебя были выкрашенные в белый волосы, и я подумал, что тебе даже неплохо, но, взглянув, на серьги в обоих мочках, я слегка поморщился. Мне не нравилась эта часть тебя, но было терпимо. — Я Ваня, — ты протянул руку, чуть привставая со своего места, чтобы точно достать до меня — я же намеренно делал вид, что мне все происходящее безразлично. — Мирон, — бросил я сухо, но после, взглянув на тебя, невольно улыбнулся, и ты тоже весь как-то расслабился и воодушевился. Никто их нас не знал, что выйдет в итоге, но ясно было одно — это общение нужно было нам обоим в одинаковой степени, и меня это устраивало.       Этот день мы говорили ни о чем, как и следущие четыре месяца. Мы гуляли по аллеям, со стаканчиками кофе и обсуждали все: от музыки и ее истории, что я делать любил, особенно, если дело касалось моих фаворитов-исполнителей, до вывесок и сочетания цветов на них — ты был удивительным, и лежа с тобой то у меня, то у тебя на квартире и куря, я понимал, что так все и должно быть. И каждое твое прикосновение, пусть мимолетное и даже случайное, во что я напрочь не верил, заставляло уголки моих губ слегка приподняться, и я хотел бы много раз перехватить твою руку и оставить рядом с собой, но я не хотел ни на что рассчитывать — мне нравилось просто закрывать глаза и упираться затылком в твое колено, пока ты валялся в позе звезды. Иногда мы целовались, но очень-очень редко. Мы оба слишком устали после провала в Нью-Йорке и, обретя друг друга, боялись ошибиться вновь. Вслух этого, конечно, никто из нас не говорил, но это всегда подразумевалось. Но случилось все совсем иначе, чем мы предполагали — нас разрушили мнения и противоречия, нас разрушили наши идеи, а не, собственно, поступки.       Все началось с того, что мы недели две, как записались в литературный клуб, в котором никто, конечно, не читал — все только пили и ругались, зато по поводу великих произведений, а не из-за того, насколько у кого паршивая жизнь. — Я видел, как лучшие умы моего поколения пали жертвой безумия*, — сказал ты мне как-то, небрежно постукивая бутылкой джина по подлокотнику кресла, в котором сидел, а после посмотрел как-то хитро и затскивающеся, — прямо про нас, не находишь? — Вань, только не говори, что сегодня мы будем рассуждать о Гинзберге, — хмуро проговорил я, потому как успел перечитать «Вопль» на тот момент около шестнадцати раз, — еще скажи «первая мысль — лучшая мысль». — А разве нет? — ты весь будто ожил и наклонился ко мне ближе, переходя почти на заговорщиский шепот, — признай, Мирон, так оно и есть. Сколько раз ты отмечал ответ или принимал решение спустя долгое время и корректировки, а после, услышав верный вариант, понимал, что, мол, черт, я же так поначалу и думал. И это я говорю о мысли Гинзберга весьма в сжатом понятии, а представь, если обсуждать такое в больших масштабах, — я равнодушно пожал плечами, делая вид «в душе не ебу, о чем ты», и ты только закатил на это глаза, — серьезно, Мир, вот какая, например, у тебя первая мысль была, когда ты вернулся сюда? — Совершить самоубийство, — спокойно ответил я, — без шуток. — Знаешь, — ты придвинулся еще ближе, оказываясь в паре сантиметрах от меня, — а ведь это отличная идея.       В тот вечер я не придал этому значения, откровенно говоря, но мысль о смерти начала посещать меня все чаще — возможно, ты был прав, и стоило это сделать, но я сомневался. Ты же пропал на дня три и не отвечал ни на мои звонки, ни на мои сообщения, ну, а я мог только ждать — и это я делал исправно. Мне было страшно, что ты умер, но ночью я видел, что ты заходил в интернет часа два назад, и мне стало спокойнее — и это хорошо, врач говорил, что волноваться мне нельзя: в Нью-Йорке у меня был МДП, и к приезду в Огайо я только начал чувствовать себя лучше. Мне не хотелось нарушать хрупкую гармонию, зато с этим отлично справился ты.       Ты просто позвонил мне в четверг утром и сказал: — Приходи.       Я не был против, быстро надел пальто и ботинки и сразу направился к твоей квартире. На улице было пасмурно, что неудивительно — наступала осень, и Огайо постепенно преображалось в ее цвета. Ты встретил меня на пороге и без церемоний потащил сразу в свою спальню. Там, посреди комнаты, закрепленные за какую-то балку, висели две удавки, чуть покачиваясь из-за воздуха идущего из приоткрытого окна. Я замер и нахмурился — в груди все как-то сжалось, а спустя секунду разлилось теплом, и это тепло прошло до самых кончиков моих пальцев. Я стоял, то ли восхищенный, то напуганный, и пока не находил нужных слов, когда твоя рука легла на мои плечи. — Как тебе? — ты шепнул это почти с энтузиазмом, — левая — мне, правая — тебе.       Я все молчал, когда ты подвел меня боже к удавке и надел мне петлю на шею, когда приподнял и поставил меня на табурет, когда повторил то же самое и сам, но после взглянул на тебя. У тебя были усталые глаза и бледные губы, но ты весь будто сиял, и у меня от этого перехватило дыхание, как бы это не было комично перед тем, как бы собирались повеситься. Я прикрыл глаза и вспомнил: ты любишь американо с двумя ложками сахара, сигареты «Лаки Страйк», черный цвет и фотографировать. Я открыл глаза и понял: я люблю тебя.       Внутри все дребезжало, ты сжал мою ладонь и вдруг резко, без предупреждения шагнул вперед, утягивая за собой. И я почувствовал, как узел затягивается на моей шее, мозолит и стягивает кожу, жмет на кадык, как перед глазами начинают бегать мушки, а во всем теле появляется пьянящая легкость. Ты рядом что-то захрипел и непроизвольно отнял ладонь, кашляя, а я только снова прикрыл веки, держась из-за всех сил — ты начал дергать ногой и задел меня, из-за чего я покачнулся и вдруг ощутил что-то странное, непонятное и неясное, после чего ударился о пол. Я открыл рот и почувствовал, что могу дышать — моя петля развязалась и лежала вместе со мной на дешевом паркете. Легкие рвало и саднило, отчего поначалу я не мог никак откашляться, но после безвольно повалился, дыша практически с упоением. Ты перестал дергаться и хрипеть.       Кажется, ты умер.       Я посмотрел на твое безвольное тело, свисающее надо мной, но у меня не было сил, чтобы хотя бы проверить твой пульс. Я даже не мог снять развязавшуюся удавку с собственной шеи. Но в этот момент я неожиданно ощутил, что совсем не знал тебя последние три недели, что тот Ваня, любивший американо и фотографировать, не был тем человеком, который висел мертвым сверху. И внутри стало как-то легко — я понял, что любил только придуманного тебя. А теперь все — все кончено, и это, несомненно, к лучшему. Мы все равно стали чужими.       Я сидел на полу твоей квартиры и думал о том, что не хочу звонить в полицию.       Было 5:57. Моя «первая мысль» стала твоей последней.