***
Он ожидал другой реакции, а она просто попросила его не делать из этого трагедии. Они приехали домой и она, как ни в чем ни бывало, достала из холодильника овощи и принялась нарезать салат. — Слушай, так хочу мороженое… — она развернулась и виновато улыбнулась. Он опешил. Два часа назад ей сообщили, что она умирает от рака, а ей хотелось мороженое. Какого хрена? Он молча встал, сгреб со стола ключи от машины и быстро пошел в гараж. Ему хотелось крушить все вокруг, но он должен был держать себя в руках. Ради нее. Уже подъезжая к Волмарту, он вспомнил, что кошелек остался на тумбочке у входной двери. — Да еб твою мать! Он резко развернулся и помчался домой. На кухне ее не было. Недорезанный огурец, пустая салатница. Он нахмурился и поднялся наверх. Она отчаянно рыдала в ванной. Он вдруг осознал, что впервые слышал, как она плакала. Люсиль, такая Люсиль. Она просто не хотела его расстраивать, знала, что он не переносил женских слез и эмоциональных всплесков. Знала, что ему было плевать. Поэтому просто отправила его в магазин, чтобы выплакаться в одиночестве, а потом быстро привести себя в порядок и встретить его, словно все было хорошо. Он ворвался в ванную и сгреб ее в объятья, прижал к себе, начал гладить по голове и попытался утешить. Утешить… Но как? У него всегда отлично получалось игнорировать, в этом он был профи. Чужие переживания и проблемы ему были не интересны. Переживания женщин тем более. Он всегда находил слова, чтобы закрыть кому-то рот, поставить на место, высмеять, но утешить… Он не умел. Но теперь он старался. — Люсиль, ну и мать его въеб этот рак! Ты сможешь, я знаю! Мы сможем. Ну, хватит реветь, ну честное слово, а! Ты хотела мороженое? Катись оно все к ебеням, пойдем, нажремся мороженного! Подействовало. Впрочем, как всегда. Но теперь он начал понимать, что всегда действовало именно потому, что она не хотела его расстраивать. Потому что старалась ради него. Она умылась, вытерла лицо и посмотрела на себя в зеркало. — О, Боже, ужасное зрелище! Она хмыкнула и развернулась к нему, взяв за руки. — Прости меня, Ниган. Что-то я совсем расклеилась. Спокойная, мудрая Люсиль. Все эти годы она была хорошей женой и терпела. Закрывала глаза на его любовниц. Ему нравилось, что она полностью адаптировалась под его непростой характер. Он знал, что она любила его даже таким неидеальным. Поначалу это было забавно, а потом очень удобно. И он привык. Это ведь Люсиль, а его Люсиль всегда будет рядом, она никуда не денется. Никуда не денется… Ему захотелось взвыть. Она умирала и извинялась. Он упал перед ней на колени и, обняв, крепко прижал к себе. — Нет, это ты меня прости. За все. За всех тех женщин. Мне нужна ты, я хочу быть только с тобой. Она молчала, поглаживая его волосы. Скорее всего, она просто не верила. Думала, что он говорил так, чтобы утешить, поддержать, сделать приятно. Впервые за столько лет он был искренним, и ему было не все равно. Ему просто хотелось, чтобы она это знала. — Ниган, на тебя это не похоже. Вот зачем ты говоришь мне это именно сейчас? Ты ведь понимаешь, что это ненадолго. Давай не будем усложнять. — Да, ты права, — он встал и обнял ее за плечи. — Какого хрена мы тут усложняем, развесив сопли! Пойдем, купим мороженое. Ты, кстати, какое любишь? — А ты не помнишь? Он не то, что не помнил, он и не знал. Ему ведь раньше было все равно. Он нахмурился. — Эх, Ниган! — она закатила глаза. — Ванильное, с шоколадной стружкой! — Точно!***
Они сидели в небольшом парке недалеко от госпиталя. Она наслаждалась теплым осенним солнцем, время от времени поправляя косынку на голове. Он не переставал говорить ей, что она все равно была очень красивой, и не важно, что все волосы выпали. Ему было плевать на волосы, главное, что она была жива, улыбалась, и он слышал ее голос. Он часто привозил ее в этот парк, покупал ванильное мороженое с шоколадной стружкой, и наблюдал, как она с удовольствием кушала любимое лакомство, а потом молча кормила птиц. Он все не мог насмотреться на нее. Доктор Дюсефф старался, но он был всего лишь врач, а не бог. Ниган начал это понимать. Он наклонился и закрыл лицо ладонями. Все, предел. Он больше не мог терпеть. Никогда прежде он не чувствовал себя таким беспомощным. У него отбирали самое дорогое, и он ничего не мог с этим поделать. Он плакал навзрыд. Плевать на глазеющих прохожих. Плевать, что мужики не плачут.***
— Люсиль, ты сможешь перебороть эту ебаную болячку. Я в тебя верю. Боже, если бы ты знала… Ты для меня все. Я далеко не идеал. Господи, да я тот еще долбоеб! Ты заслуживаешь лучшего. Наверное, это моя вина. Если бы я не был таким пиздюком, если бы не жил вот так… Возможно, все было бы по-другому, и ты бы смогла выкарабкаться. Я знаю, что ты меня слышишь. Я тебе никогда этого не говорил. Я люблю тебя. Только не уходи… За окном сутками лил дождь, а он сидел у ее кровати и держал за руку. Она уже много дней не приходила в сознание, а он все продолжал с ней разговаривать. Вспоминал, как они познакомились, как он катал ее на мотоцикле, а она пищала от страха, вцепляясь в него как ребенок. Рассказывал о смешном французском акценте Питера Дюсеффа, ее лечащего врача, из-за которого в школе его называли лягушатником и постоянно дразнили. Он уверял ее, что Питер делал все возможное, чтобы спасти ее. Жизнь медленно ее покидала, а ему только и оставалось, что смириться и наблюдать. Когда время от времени перед глазами мелькало большое белое пятно, Ниган понимал, что приходил Питер. Но у него не было сил с ним разговаривать. Да и о чем разговаривать. Он и так все знал. Питер не бог. Ему казалось, он был готов. Но в день, когда ее не стало, он чуть не сошел с ума. Все вокруг остановилось, за окном лил противный ноябрьский дождь, и он остался совершенно один. А ведь он столько лет был уверен, что она никуда не денется.