Моровой танец

Они уже не помнят, когда начали танцевать, Йокуну кажется, что все его тело превратилось в связку камней, которые гремят, как ветряной колокольчик при каждом его движении. Линили устало висит на нем, будто мертвая, пол Арены выходит у него из-под ног, а потом снова ударяет по пяткам, так, что Йокун едва не теряет равновесие, и Линили вздрагивает в его руках. Медленная песня, которую тянут трое бретонов, заканчивается, и все останавливаются. Линили просыпается, ее губы вздрагивают, как в слабой улыбке, Йокун кивает ей, и они, вслед за другими парами, идут в комнаты бойцов, не вслушиваясь в рокочущий голос распорядителя – они знают, что он говорит: целители осмотрят всех танцующих, окажут помощь тем, кто в ней нуждается, и посоветуют им прекратить участие в Моровом Танце. Они танцуют без остановки под разную музыку, медленно вышагивая под нордские баллады, кружась под хаммерфельские барабаны, медленно или быстро, не имеет значения – хорошо или плохо, они должны танцевать, и последняя пара, которая остается на Арене, получит главный приз – пять тысяч дрейков. Кроме денег им обещали дары от Великих Домов и Гильдий, но эти обещания Йокуну были безразличны. Когда они с Линили прибыли в Вивек, им казалось, что это будет несложно, ведь эшлендеры умеют не спать сутки напролет, умеют неделями держаться в седле гуара, едва задремывая на считанные секунды – на деньги выигрыша они могли бы купить новую юрту, новые ножи и скребки для выделки шкур, старые инструменты сточились до рукояток, а, если повезет, то и небольшое стадо гураов, чтобы можно было перебраться в Грейзленс, но сейчас Йокун уже ничего не хочет. Улегшись на узкую скамью, он опускает веки, и, нашарив у ног кувшин с неприятно теплой водой, льет ее себе на лицо, приоткрыв рот, чтобы пить, а потом, уже открыв глаза, берет с бумажного листа, расстеленного на столе у скамей, скрибовое желе – подсохшее, оно никак не лезет в горло, и, едва не давясь, Йокун пальцами пропихивает его глубже, чувствуя мучительную тошноту. Потом он опять закрывает глаза, так и не посмотрев на Линили, и, кажется, на миг засыпает, но потом резкий голос распорядителя вырывает его из дремы, и Йокун снова встает, чтобы идти на Арену, и Линили, его невеста, идет с ним. Они танцуют Моровой Танец – в год, когда моровые бури снова засыпали весь Вварденфелл песком и пеплом с Красной Горы, сделав бесплодными многие земли, в год, когда Альмасиви исчезли, как и тот, кто называл себя Нереварином, Великие Дома и Гильдии решили устроить Моровой Танец: для тех, у кого нет ни еды, ни денег, чтобы ее купить, ни работы, чтобы их получить, только желание танцевать. * – Если позволите, я бы посоветовал вам сделать ставку на аргониан, – господин Вуон склоняется к уху Гандозы Аробар, – лорд Орвас Дрен – их хозяин, они борются не только за приз, если проиграют – умрут, и, насколько я знаю лорда Дрена – весьма мучительной смертью. Кажется, это придает им сил. Гандоза Аробар смеется: – Благодарю. Но я уже поставила сотню дрейков на босмера и его пару. Как он говорит? «Гаэнор создан для танца»? Я ему верю. Будто услышав их разговор, босмер Гаэнор на миг замирает, прежде, чем скрыться за дверью, и, не обернувшись, машет кому-то рукой, госпожа Аробар улыбается, будто принимает это на свой счет. – Он – возможно, но его пара, – Вуон пожимает плечами, – мне не кажется, что она продержится долго. Слишком измотана. – Она уже продержалась довольно, – госпожа Аробар поднимается с места, снимая с пальца кольцо. – Пожалуй, я сделаю ей небольшой подарок. Вуон усмехается, провожая ее взглядом. Она подходит к шкатулке с тонкой прорезью в крышке, и пропихивает кольцо внутрь, под пристальным взглядом ординаторов, охраняющих главный приз Морового Танца. Госпожа Аробар, обернувшись через плечо, улыбается, и Вуон отвечает учтивым кивком на ее улыбку. Она красива и благородна, и, несомненно, завидная невеста – но не для такого, как он, они – звезды разных созвездий, впрочем, супружество – не единственный путь к единению, Вуону доводилось слышать, что вся семья Аробар отличается вольными нравами, и в особенности – госпожа Гандоза. Она не из тех, кто прибыл к началу Танца, и уже успел устать от бесконечных страданий тех, кто покидал Арену навсегда – ей интересны не жалкие самонадеянные танцоры, которые, потеряв сознание, валятся с ног, не продержавшись и суток, а упрямые и сильные, те, кто способен выиграть главный приз. Она немного насмешлива и очень умна, Вуону всякий раз трудно отвести от нее взгляд, но еще труднее – прекратить с ней беседу. Ее чуть поношенные туфли, скорее всего, еще хранят альд'рунскую пыль в мелких складках, и Вуон представляет себе, как эти пылинки и песчинки высыпаются на пол с каждым шагом. * Грак Кордорг лакает воду, как животное, ничуть не заботясь о том, что сейчас, будто нарочно, подтверждает сходство своего рода с дикими зверями. Танцевать – тяжелее, чем сражаться, когда ты бьешься, ты знаешь, что делать, знаешь, как кончится бой, и знаешь, что он не будет долгим: орки не ведут многочасовых битв, они набрасываются на врага, и расправляются со столькими из противников, со сколькими смогут, прежде, чем алый туман спадет с их глаз, и ярость берсерка отхлынет, как прилив. Но танец слишком долог. Его сестра – младшая сестра, которую он взял себе в пару, чтобы не доверяться тем, кого не знает – Дара, держится лучше, чем Грак, но и ей уже плохо. У нее сильные руки, но ноги уже не справляются с ритмом танцевального шага. * Бьющие в барабаны редгарды, кажется, сами готовы пуститься в пляс, их музыка лишена мелодичной плавности, она не для танцев, а для боевых походов, и под нее держаться на ногах гораздо легче, чем под валенвудскую свирель, но эта легкость может и обмануть – нельзя вкладывать в движения больше сил, чем можешь себя позволить, до нового права удалиться в комнаты для отдыха – еще больше часа. Танцоры знают это, но не все справляются, Йокун видит: одна пара, тоже оба данмеры, но из городских, захлебывается с каждым вдохом, как захлебываются звери, которым на охоте дырявишь грудь стрелой, чтобы легкие наполнялись не воздухом, а кровью. Норды тоже устали, легко заметить – мужчина виснет на женщине, будто больной или пьяный, у нее самой глаза все в алой сетке сосудов, красные, как у данмера. Подхватывая Линили за пояс и прижимая к себе, Йокун вдруг снова чувствует надежду на победу: они сильнее не только тех, кто уже покинул Арену, они сильнее и других, еще оставшихся. Точно отражая его слова, совсем рядом сбивается с хода данмер, танцующий с альтмеркой, он покачивается и падает на спину, но тут же поднимается и пытается вернуться в ход танца, у него никак не выходит, партнерша, со злым, холодным взглядом, обнимает его, почти подхватывает на руки, будто мать, учащая ребенка ходить, и ведет по всем поворотам музыки. Засмотревшись на их движения, Йокун сам чуть не падает, но Линили обнимает его сильнее, и он, сделав глубокий вдох, возвращается к танцу, резко ударяя босыми ногами об пол. Для боев Арену засыпают песком, сейчас его убрали, но часть еще осталась здесь, незаметными, одинокими песчинками, которые некому было вымести, они прилипают к коже, так, что мозоли будто огнем жжет, но, за время танца, Йокун успел привыкнуть к ним, почти не чувствует их, как почти не чувствует и ног. Глядя на других танцующих в комнатах, он видит, чем они расплачиваются за ношение сандалий и башмаков, которые им дают бесплатно: даже самая нежная и умело подогнанная к ноге ткань может, в бесчисленных движениях, превратиться в пыточное орудие и стереть кожу до мяса, Йокун не устает замечать бинтов, укладываемых целителями поверх кожаных лохмотьев, а лопающимся волдырям, истекающим сукровицей, и вовсе нет числа – некоторые танцующие, как норды или кудрявый босмер со своей парой, решили тоже отказаться от обуви, но их ноги уже истерты до мелких язв, и это тоже придает Йокуну сил, веры, надежды на то, что они с Линили все же заберут эти деньги, победят, купят себе самую лучшую юрту. Надежды ему хватает почти до конца танца. * Сначала Танец забавлял Илзевен, но теперь он вовсе не кажется ей таким уж интересным: эти отчаявшиеся люди, меры, аргониане, согнанные в яму, будто какой-то скот, едва не падают с ног от усталости, и, кажется, дышат одной только ненавистью к остальным, кто может отнять у них приз. Сул говорит, что ему танец тоже не нравится – но продолжает смотреть, приходит сюда каждый день, как и его друг, Вуон – Илзевен иногда ходит с ними, но смесь гнева и тоски в глазах танцующих кажется ей все более и более отвратительной, она больше не смотрит в яму, предпочитая наблюдать за другими зрителями. Ей кажется странным и неприличным то, как главы Домов и Гильдий смотрят на Моровой Танец, кичась тем, что им не грозит ни голод, ни бедность, насмехаясь над теми, кому обещают свою подачку – Илзевен понимает, что ни в Домах, ни в Гильдиях не найдется довольно денег, чтобы поддержать всех, кому нужна помощь, но, все же, жуткая пляска видится ей более вселяющей отвращение и ужас, чем веселящей. Сул, кажется, думает иначе – они с Вуоном уже сделали ставки, и теперь обсуждают вероятность победы, не просто азартные игроки, а внимательные наблюдатели. Сул умен, но в его уме Илзевен все время мнятся тайны, под которыми прячется особая безжалостность, будто у целителя, который томит смертельно больного обещаниями помощи, в действительности лишь забирая плату за лекарства, которые не смогут помочь. Иногда Илзевен пугает его улыбка – но еще больше ее пугает Вуон, с такой же загадочностью во взгляде и жестокой надменностью в улыбке. Она смотрит, как он переговаривается с Гандозой Арборар, покачивая рукой в такт словам босмерской песни, и не может отделаться от мысли о том, что Вуон рассказывает госпоже Гандозе что-то лживое и пугающее, так те страшные истории, которыми забавляют друг друга дети – но слова Вуона не выдумка, и чудовища, о которых он может рассказать – реальнее, чем многие из сидящих сейчас на широких скамьях у Ямы. Илзевен отводит взгляд и снова поворачивается к танцорам, поймав краем глаза быстрые и ловкие движения: босмер, будто зачарованный словами родного языка, крутится в танце, неистовый, чудовищный в своей увлеченности, будто неспособный устать или потерять равновесие. Илзевен ежится, как если бы ей стало холодно – ей часто холодно в последние недели, но она не знает, отчего. * – Я знаю, почему Альмасиви оставили нас, – громко говорит во время очередного перерыва высокая полукровка, наполовину альтмер, наполовину данмер, она выглядит почти смешно – кожа вся в пятнах, похожих на те, какие бывают у аргониан, руки и ноги непропорционально длинные. – Я бы тоже оставила такой народ, мы сами прокляли себя своим грехом. Линили отворачивается от нее. Лучшее, чему научил ее Моровой Танец – умение отворачиваться, когда у тебя нет сил объяснять другому, что он не прав, но просто равнодушно смотреть на его поступки или слышать его слова ты не можешь. Несколько часов назад она бы еще сказала, что хотя бы ради этого знания стоило начинать танцевать. Полукровка поднимается и идет – не к Яме и даже не к мужской половине комнат, а просто прочь, перешагивает порог, за которым кончается Моровой Танец, и кто-то с надтреснутым, визгливым голосом, кричит ей вслед, что заберет приз, но Линили не оборачивается, чтобы увидеть, чьи это слова. * Орвас Дрен никогда не относил себя к поклонникам искусств, которых в Доме Хлаалу и так в избытке в последние годы – но, все же, он смотрит на Моровой Танец каждый день, и дело вовсе не в его рабах, сражающихся за право вернуться в Чернотопье, забрав награду. Арена – превосходное место для тех встреч, что недостаточно рискованны, чтобы быть тайными, но все же относятся к тем, которые предпочтительнее скрывать. Поздний вечер – самое лучшее время: ночь подозрительна, но пара зрителей, задержавшихся чуть дольше, чем остальные, в теплый летний вечер – ничуть не удивительны, и едва ли кто-то их запомнит, пусть даже один из них – сам Орвас Дрен. Медер Нулен придвигается к нему, склоняется почти интимно близко, и шепчет на ухо, пахнущий хакльлоу: – Йенит мне должен, давно должен, и не собирается возвращать деньги. – Который Йенит? – Орвас закидывает ногу на ногу, глядя не на Медера, а на своих аргониан: самка, Ша-Нани, чуть подволакивает ногу, будто подвернула, самец – Короткоязыкий, едва не падает от усталости, Орвасу это не нравится, хоть он и не ставил на своих рабов, но все равно предпочел бы увидеть их победителями. – Навел, милорд. Я думаю, вам лучше знать, что в числе самых близких ваших прислужников, есть тот, кто пренебрегает законами Камонны Тонг, ведь взять деньги у ростовщика и не отдать их – это кража. Он взял почти сотню и обещал вернуть еще в начале Месяца Руки Дождя, но не заплатил до сих пор. – Вот как, – Орвас усмехается, делая вид, что, гораздо более, чем этой историей, увлечен танцующими аргонианами, будто из последних сил подпрыгивающими под босмерскую балладу о несчастной любви. – Мне кажется, у него проблемы, – Медер понижает тон, и склоняется еще ближе, – с лунным сахаром. – А сам ты лунный сахар не ешь? – Орвас резко поворачивается к Медеру, и, едва не столкнувшись с ним лбом, замечает в темно-бордовых, почти черных глазах испуг – легкий, но все же настоящий. – Нет, милорд, – Медер медленно подается назад, и Орвас отворачивается от него, зная, что тот уйдет недовольным. Трудно сказать, думал ли он, что Орвас сам заплатит ему за своего телохранителя или поклянется научить того уважать каждого в Каммонне Тонг, будь то даже упрямый глупый ростовщик, больше боящийся клинка Йенита, чем гнева Дрена – но всякая надежда бесплодна, если ты не умеешь облачать просьбу в слова. Орвас переводит взгляд на аргониан как раз вовремя, чтобы увидеть, как самка, поддерживающая обеими руками на миг замершего, уставшего самца, теряет равновесие. Она падает на спину, он падает вместе с ней, неловкий, будто старик или тяжело больной, и, кажется, просыпается только от удара головой об пол. Остальные пары смотрят на них, остановившись, и музыканты замолкают, всего на миг – пока ночной распорядитель не хлопает в ладоши, бессловно приказывая продолжать. Орвас смотрит на то, как пара целителей, наблюдающих за всем сквозь раскрытые двери, подходит к аргонианам: целители поднимают их с пола, как родители поднимают отброшенные ребенком игрушки. Самка рвется из их рук, будто они уже ведут ее к старику Посукейусу, занимающемуся забоем рабов на плантации, она заламывает руки, и, задрав морду кричит куда-то вверх, пытаясь найти взглядом Орваса: – Не снимайте нас с Танца, не останавливайте, пожалуйста. Орвас отворачивается, недовольно качая головой. На миг он прикрывает глаза, представляя себе работу Посукейуса, которую однажды наблюдал: тот работает грязно, но умеет правильно снимать кожу с аргониан, пока те еще живы и кричат от боли, будто попавшие в огненную ловушку алиты. Содранная с живых кожа дольше сохраняет мягкость, удобна для выделки, и никто из близких Орваса Дрена не назвал бы жестокость Посукейуса чрезмерной. – Мы сможем победить, – кричит она, а самец молчит, не поднимает головы, будто ничего не видит, не слышит и не понимает. * Йокун задирает голову и смотрит на мутные зеленые окна над Ареной, они так высоко, что он давно о них забыл, но сейчас, вспомнив, видит окрашенные во все оттенки грейзленской травы, солнечные лучи – они скользят по стене, медленно, и Йокун склоняется к уху Линили: – Посмотри вверх. Сейчас утро. Она щурится, будто хочет спросить, что такое утро, а он обнимает ее сильнее, и, опустив голову, закрывает глаза, чтобы задремать хоть на несколько секунд, и ему снятся те аргониане – женщина все кричит и кричит, но никто не слушает ее, все отворачиваются, и целители ведут ее за собой, и даже сквозь дремоту Йокун думает о том, что она могла бы попытаться убежать, лучше уж было бы хотя бы попробовать. Все танцующие уже слышали о том, что Орвас Дрен не оставит их в живых, видели следы от рабских наручей на их чешуе. – Утро, – говорит Линили, будто повторяя за ним, и, вздрогнув, Йокун приходит в себя, встряхивает головой, снова смотрит вверх, а потом – по сторонам. Он не успел заметить, когда исчезла пара орков, не старше, чем они с Линили – но они все время были рядом, а теперь их нет, и, моргнув, Йокун представляет себе, что рядом нет уже никого, и они танцуют просто так, ради собственного удовольствия, а не ради приза. – Будь я проклята, уже утро, а я даже не помню, которое оно по счету. Распорядители время от времени говорят, сколько уже прошло дней с начала, но ни Йокун, ни Линили не слушают их, они не помнят, сколько танцуют, потому, что не хотят думать об этом – слишком уж страшно представить себе, что позади может быть уже и сто пятьдесят, и даже двести часов, или намного больше, и еще столько же – впереди, Моровой Танец, бесконечный, как моровая буря, уничтожающая плантаторские посевы и траву, которую едят гуары. Йокун пожимает плечами, и подхватывает ее под локти, Линили кажется совсем невесомой, она никогда не была худой или костлявой, как женщины Уршилаку, у нее широкие бедра и округлые груди – но, все-таки, сейчас она будто легче сухой травы, будто полая изнутри. Йокун снова закрывает глаза и вспоминает, как гремят на ветру хитиновые щитки мертвых шалков – а потом вспоминает, как проводил языком по животу Линили, прежде, чем опустить голову ниже, чтобы ласкать ее вторые губы. Теперь все кажется ему далеким. * Галлиан Сцериус хорошо умеет считать, и не только деньги, не уступает альтмеру во владении числами – именно поэтому, в отличие от брата, он сумел выбраться из рабства, куда их загнал своими долгами отец. На миг закрыв глаза, он складывает все уже прошедшие перерывы в Танце: распорядители сказали, что им дают по четверти часа каждые два часа, и это значит, что прошло уже больше ста двадцати часов, он хмурится и пересчитывает заново, получается почти двести. Это все равно лучше, чем работы в стеклянной шахте, Галлиан до сих пор хорошо их помнит, и точно так же помнит, как натирают руки рабские оковы – на миг он чувствует себя таким же, как эти аргониане, которых выставил на Танец хозяин. Его партнерша, Сол Норин, встретила его в таверне и рассказала, что хочет участвовать в Моровом Танце, но ей не с кем – Галлиан решил попробовать и не жалеет. Открыв глаза, он смотрит на ее покачивающуюся грудь, крупную, тяжелую, и думает, что действительно не о чем жалеть. * Гаэнор разворачивается на пятках, запрокидывает голову, и, всматриваясь в темноту высоких скамей, пытается увидеть силуэт женщины, которая ему улыбается, всякий раз, когда он на нее смотрит – из Ямы плохо видно, но он знает, что она улыбается, и сейчас тоже, если здесь. – Гаэнор создан для танца, – кричит он, – Гаэнор победит. Его партнерша, высокая данмерка с татуированными руками, Солин Анил, брезгливо кривит губы, как и всякий раз, когда он кричит, но Гаэнор понимает: она просто ничего не смыслит в шоу, в отличие от него. Он уже давно понял, что важнее всего – привлечь внимание, сделать так, чтобы твое лицо и твое имя осталось в памяти у тех, кто смотрит, тогда даже проиграв ты можешь победить, если тебя заметит тот, кому стоит попасться на глаза. Рядом с ними – пара данмеров, не серокожих, как вварденфелльцы, а зеленых, такие живут на границе с Чернотопьем, Гаэнор видел много таких, когда жил в Монрхолде. Чуть правее – тяжело дышащий бородатый норд и смуглая женщина с татуировкой на лице, человеческая женщина, Гаэнор не может сказать, кто она – сиродилка, бретонка, редгардка – но ему и не интересно. Глядя на других забываешь о себе, будто отдаешь свою силу другим, а другим ничего нельзя отдавать. – Эй, Гаэнор, – слышит он женский голос, глубокий и громкий, такой, как и должен быть у благородной леди, подняв голову, он видит ту улыбающуюся женщину в дорогих одеждах, – это тебе. Гаэнор слышит звон сквозь нордскую свадебную песню, тонкую свирель и дробное вышагивание танцоров и видит блеск, внизу, на полу, совсем рядом, и, оставив Солин на миг, бросается к этому блеску. Он поднимает с пола кольцо – просто серебряное кольцо без камня, слишком большое для женщины, но впору ему. Когда-то у Гаэнора было много таких, и других, гораздо лучше – но он все равно принимает этот дар, и улыбается в ответ, снова задрав голову, хотя сейчас, не всматриваясь изо всех сил, ничего не может разглядеть – а потом, прежде, чем его успевают окликнуть смотрители, возвращается к танцу, не обращая внимания на недовольный взгляд Солин. * Хаммерфельские барабаны снова гремят, будто пытаются заглушить все на свете, и им действительно удается перекрыть отвратительный звук, с которым песок моровой бури, прилетевший с Красной Горы, царапает Арену снаружи и окрашивает в багрово-бурый цвет мутную воду в каналах между кварталами Вивека. Линили старается не подпрыгивать, а, пусть и повинуясь ритму музыки, идти шагом, не спешить, потому, что к середине дня ее всегда начинает клонить в сон, и она боится упасть. Она смотрит на других – не договариваясь, пары идут в одном порядке, рядом все время одни и те же лица, уже надоевшие до смерти, и Линили вспоминает, что, в начале Танца, в Яме было тесно, они все время сталкивались плечами, но теперь места много, хватает для всех. А потом один из танцующих вдруг останавливается, хватается за грудь – некоторым кажется, что они слышат вскрик, но, может быть, это и не так. Его зовут Роланд Могучий, он падает на колени, музыка смолкает, исчезает, и в тишине становится слышно, как он издает странные звуки, будто животное, не то рычит, не то шипит, хватая ртом воздух. Пот капает с его волос и бороды, когда целители обхватывают Роланда за плечи, но подняться он не может, и его утаскивают прочь, из Ямы. Его партнерша идет за целителями, медленная и осторожная, будто боится на что-то наступить, и Линили смотрит ей вслед, думая о том, что будет, если Йокун точно так же упадет, и она не сможет его поднять, и целители тоже не смогут. – У нашей семьи был гуар, отец купил его, когда у нас еще были на это деньги, – говорит Йокун, как будто услышав ее мысли, Линили кажется, что ему тяжело говорить, и слова будто задерживаются у него во рту дольше, чем нужно, – хороший гуар, но глупый, и однажды он съел что-то ядовитое, может быть, протухшее крысиное мясо, не знаю точно. Но он проболел несколько дней, а потом племя должно было двигаться на север, и, чтобы он не мучился, мой отец заколол его, освежевал, чтобы шкура не пропала. Вот как я себя сейчас чувствую: как подыхающий гуар, которого скоро зарежут, и он знает, что это случится. Линили нечего ему на это сказать, и она делает вид, что не слышит ни слова. * Сеанвен оставляет свое место распорядителя Мевилу, чтобы спуститься в комнаты отдыха – пока остальные продолжают танцевать, здесь, где музыка становится похожей на гудение ос, целители пытаются привести в себя норда. Он лежит на матах, покрывающих пол, у низкого стола, уставленного кувшинами с водой. – Дыши, – повторяет снова и снова Идонея, целительница из Квартала Чужеземцев, некрасиво-худая рыжая имперка, – не умирай, Обливион тебя побери, не умирай. Она водит руками над грудью норда, и, едва не ломая ему ребра своими узкими ладонями, наваливается сверху всей тяжестью. Сеанвен не раз видел, как целители таким образом приводили в сознание тех, кого можно было принять за мертвеца, но он уверен, что в этот раз ничего не выйдет. Арена больше нравилась ему, когда на ней сражались, пускали кровь и вываливали кишки – тогда смерть была понятна, и такой смертью этот норд бы гордился, как и все его предки, но он умер, танцуя. У альтмеров принято ценить танец больше, чем бой – но, глядя на то, как Идонея пытается вдохнуть жизнь, будто некромант, в кусок мертвого мяса, обтянутого мокрой серой кожей, Сеанвен думает, что бой стоит выше этого, бой не позорен – и бой честен, он не обещает победы каждому. * – Проклятые бури. Никогда бы не подумал, что они доберутся до Вивека. Господин Драм Беро подсаживатся к Инглингу Полутроллю незаметно – это его особый дар: появляться будто из ниоткуда, чтобы завести непринужденную беседу. Некоторые поговаривают, что он близок с Гильдией Воров не только гораздо более, чем это прилично тому, кто называет себя честным человеком, но и гораздо более, чем это безопасно для Советника Дома Хлаалу. – Полагаю, Крассиус еще не пришел? – не дожидаясь ответа, Драм протягивает Инглингу запечатанный конверт и облизывает губы. – Напомни ему, что он все еще должен мне денег, и если откажется платить, это будет очень грустно. – Даже не хочу знать, кто тебе сказал, что мы встречаемся именно здесь. Драм, казалось, не услышав ни слова из сказанного Инглингом, поднимается с широкой скамьи, и подходит к самому парапету Ямы. – Он уже сделал ставку, полагаю? – Конечно, – Инглинг пожимает плечами, – это же Крассиус. По-моему, он поставил не меньше двух сотен на имперца и ту хорошенькую девицу, которая от природы очень славно одарена. Опираясь руками о парапет, Драм внимательно смотрит на пару, о которой говорит Инглинг – имперец выглядит достаточно крепким, чтобы держаться и дальше, пусть никто не признает их народ равным по своей стойкости нордам или редгардам, но Драм прекрасно знает, что нельзя судить о каждом в отдельности по представлениям обо всем роде. Партнерша имперца – одетая в надежно сшитую, когда-то дорогую, зеленую сорочку данмерка, совсем молодая, с красивой, крупной грудью, которую, должно быть, Инглинг и имеет в виду, говоря «славно одарена». – Эй, красотка, – кричит Драм, – красотка в зеленом, иди ко мне! Она поднимает голову, на миг остановившись, прикрывает глаза ладонью, будто от солнца. Имперец кладет руку ей на плечо, что-то говорит в полголоса, уговаривая вернуться к танцу, пока еще не поздно. – Я хорошо заплачу, поднимайся ко мне! И она решается: усталым, медлительным движением отпихивает от себя партнера и идет к двери, ведущей в комнаты бойцов. Некоторым нужен лишь повод, чтобы остановиться, Драм знает, что она не пожалеет, потому, что он хорошо разбирается в тех, кто сам загоняет себя в такие ситуации. – Передай ему, что мне эти деньги нужнее, чем Орвасу Дрену и другим устроителям этой глупости, – говорит он Инглингу, и уходит, быстро и бесшумно, чтобы не встретиться с девушкой, которую позвал. * Линили трясет головой, пытаясь очнуться ото сна – перерыв заканчивается, она боится опоздать на новый танец. Она не верит в то, что они с Йокуном победят, она уже не уверена, что когда-нибудь действительно в это верила – просто Йокун сказал, что они должны попытать удачу, ведь и месяца не прошло, как они поженились, им нужны и деньги, и то, что можно на них купить, а проклятые бури становятся все сильнее едва ли не с каждым днем. Йокун сказал, что они ничего не потеряют, если возьмутся участвовать в Моровом Танце, и, оставив его племя, они вместе отправились в Вивек. Линили помнит, как они боялись опоздать к началу. Все это кажется ей ужасно далеким. Поднявшись, она едва не падает на колени, но потом, вдруг становится лучше. Она отряхивает свою серую юбку, обтрепавшуюся за прошедшие дни, и идет к двери, прежде, чем три гулких удара по отливающему бронзой металлическому листу возвестят начало нового танца. Йокун выходит сразу за ней, и Линили смотрит ему в глаза, будто пытаясь что-то рассмотреть, увидеть какой-то ответ. – Давай бросим все, – говорит она, щурясь от металлического грохота будто от яркого солнца, – вернемся к твоему племени, или к моему, или даже отправимся в какой-нибудь город, только уйдем отсюда, и все. Пусть дреморы сожрут этот приз, и тех, кто устроил этот проклятый танец. – Но мы же почти победили, Линили, посмотри, – Йокун смеется, как ребенок, и она думает, что, может быть, он уже повредился рассудком, – как мало осталось пар. Еще немного, совсем немного, и я куплю тебе самую красивую одежду и самую лучшую юрту, вот увидишь. Она хочет обнять его за плечи и прижать к груди, не как возлюбленного или мужа, а как больного ребенка, просящего вынести его под звезды, даже если их еще не видно. – А что если мы проиграем? – Чего мы лишимся, кроме еще нескольких дней? – Йокун пожимает плечами с искренней беззаботностью, и Линили на миг кажется, что он безумен, но, потом она просто берет его за руку, думая: ну и пусть так. Потому что ей действительно становится все равно, она давно уже перестала представлять, что купит, если они действительно сумеют победить. * Сениз Тиндо едва ли занимает то, что происходит в Яме Арены – после того, как господин Готрен был убит, она осталась в Доме единственно как прислужница нового архимагистра, господина Ариона, и вынуждена сопровождать повсюду его Голос – Эда Темана, весьма увлеченного тем, что редко вызывает интерес у Телванни. Сениз не считает Эда подлинным Телванни – он не только не был рожден на Вварденфелле, он вел свое происхождение о данмеров, давно перебравшихся в Сиродил, это заметно и по тому, как он держится, и по тому, как говорит. Хотя в Вивеке его явно интересует не столько сам Моровой Танец, сколько те, кто наблюдал за ним – он снова и снова пытается завести разговор с данмерами-учеными, остановившими падение Баар Дау, но они снова и снова отмахиваются от него, будто от жужжащего над ухом насекомого. Сениз догадывается, что его интересует построенное ими устройство, и, будь Эд Теман немного более похож на прочих Телванни, таким, как она – ему удалось бы узнать довольно, чтобы вернуться к господину Ариону не с пустыми руками, но все его попытки обречены на бесплодность, хотя сам он и отказывается это понимать. * Госпожа Гандоза Аробрар так увлечена этим крикливым танцующим босмером, что Вуон едва удерживается от того, чтобы рассказать ей правду: Моровой Танец устроен, чтобы подпитывать душами участников и зрителей Инжениум, которому уже давно мало приговоренных к смерти преступников, тяжко больных и провинившихся рабов. Вуону неприятно даже представлять, что Гандоза способна испытывать влечение – пусть и построенное на покровительственном снисхождении – к тому, чью душу уже ест Инжениум, как черви едят тела мертвецов, хоть он и понимает: его собственное желание соединиться с госпожой Гандозой или нежная привязанность Сула к своей Илзевен едва ли отлична от влечения к танцору, ведь души всех собравшихся здесь, кроме самого Вуона, медленно выжигаются причудливым и безжалостным механизмом, спасающим от гибели весь Вварденфелл. Моровой Танец отсрочил остановку Инжениума – танцоры едва ли способны отличить собственную медленную смерть от простой усталости, растущей с каждым часом, и, потому, легко связать их души с механизмом незримыми нитями, которые становятся лишь прочнее от чувств, которые щедро разливаются зрителями: кто-то презирает танцоров, кто-то любит, кто-то, как проигравшийся на гуарьих бегах, разражается проклятиями, когда Яму Арены покидает тот, на кого были поставлены большие деньги – и души зрителей, пусть и меньшие их части, тоже идут на корм Инжениуму, величайшему со времен Нумидиума сплетению магии с механикой. И, все же, это – лишь временное решение, Вуон понимает это, точно так же, как поймет и Сул, если указать ему на тот изъян, который он упустил, выстраивая ловушку душ. Глядя на изящные плечи Гандозы Аробар, снова подходящей к широкому бордюру Ямы, Вуон думает о том, что падение Баар Дау можно лишь отсрочить, но, если он не придумает нечто новое, то сброшенная Шеогаратом с небес луна врежется в самое сердце Морровинда, раньше или позже, и даже тысяча новых Моровых Танцев не сможет его остановить. Иногда Вуон просто хочет сбежать от этого – пусть даже Инжениум и нуждается в его искусстве, чтобы продолжать работать, за несколько дней, которые он продержится без новых и новых заклинаний, Вуон смог бы добраться до Чернотопья, а там легко затаиться, но он понимает, что не сделает этого. Он – как танцоры в Яме: те, кто уже мог уйти, давно ушли, остальные сами едва ли смогут объяснить, почему еще продолжают бороться, уже не веря, что победят, не чувствуя под собой ног, из чистого упрямства они продолжают с каждым шагом отбивать свои ноги об пол, будто не помнят, чем занимались до того, как начали танцевать. Гандоза Аробар возвращается на свое место и улыбается Вуону – а тот улыбается в ответ, думая о ее душе и о своей тоже. Музыка отдается у него внутри бесконечным гулким эхом. * Гаэнор легко хлопает в ладоши, разворачиваясь к Солин левым боком и склоняет голову, но Солин не повторяет его па – она не выглядит отдохнувшей после последнего перерыва, и это ему не нравится. – Держись, – говорит он, стараясь произнести каждое слово таким тоном, как будто ему не все равно, что будет с Солин, как будто она нужна ему не только для того, чтобы получить половину приза, но, кажется, за дни Танца его актерское умение истрепалось точно так же, как и одежда. – Мы должны победить, мы ведь продержались уже так долго, и не можем остановиться сейчас. Гаэнору кажется, что в углах ее глаз блестят слезы, и он стискивает кулаки, едва сдерживаясь от того, чтобы не отхлестать ее по щекам, чтобы проклятая потаскуха пришла в себя. – Мы должны победить, – повторяет Гаэнор. Он смотрит по сторонам, пытаясь найти хоть кого-то из тех, кто начинал танцевать вместе с ними, но вдруг понимает, что не помнит ни одного лица, он и сам уже, как Солин, не спит на ходу, а проваливается куда-то гораздо глубже сна, будто в Обливион, вот только, в отличие от нее – твердо стоит на ногах. Опустив веки, он видит пестрые джунгли Валенвуда, где не был уже почти сто лет, пытается представить себе родной край, изменившийся за это время, и думает, что отправится туда, если выиграет – не навсегда, просто чтобы посмотреть. Солин хватает его за запястья, когда Гаэнор представляет себе, как вернется в монрхолдский театр, выкупит заложенный амулет, который так и не принес ему удачи, снова станет тем, кем был до всех неприятностей. – Держись, – снова говорит он, не поднимая век, стараясь остаться в мире мечтаний так долго, как только может. – Не могу, – тихо произносит она, без интонаций, без единого оттенка чувства в голосе, ослабляя хватку, и, открыв глаза, Гаэнор видит, как Солин падает, медленно, как перо или бумажный лист. . – Проклятая тварь! – Гаэнор сначала слышит крик, а потом понимает, что кричит, но даже не пытается остановиться, он бросается к Солин, поднимает ее, хоть она и выше его ростом, но не может удержать, она снова падает, и, в ярости отпихивая целителей, Гаэнор начинает бить ее по щекам, царапать до крови. Он рвет ее лицо отросшими ногтями, до тех пор, пока целители не оттаскивают его, визжащего, будто брошенный в костер скриб. * – Скажи, ты смогла бы прирезать меня, заколоть, как того больного гуара? – спрашивает Йокун, обнимая Линили, будто боится, что она исчезнет, превратится в дым. – Знаешь, я слышал, в Сиродиле устраивают бега для лошадей, вроде гуарьих, только бегут они быстрее и без поклажи. И иногда лошади падают так, что не могут уже подняться – тогда их убивают, для этого устроители бегов нанимают чародеев или ловких акробатов, которые не боятся подойти к бьющейся на земле лошади. Мне об этом рассказывал один имперский ученый, записывавший легенды и песни нашего племени. Линили опускает голову, и все слова Йокуна сливаются для нее в рокочущий поток, она не понимает и не слышит их, ей кажется, что Яма Арены превратилась в огромный беспощадный водоворот, из которого не выбраться, как ни барахтайся, все равно пойдешь ко дну – такие мысли похожи на видения, они все состоят из образов чего-то титанически-давящего, будто храмы Принцев Даэдра, но рассыпаются быстро, как горстки пепла. – Ты смогла бы меня прирезать? – снова спрашивает Йокун. – Помнишь, этот босмер кричал, что создан для танца? А мы нет, мы созданы совсем для другого, и если даже он проиграл, значит, и мы проиграем тоже. Линили обнимает его в ответ. Они медленно покачиваются в такт уже новой хаммерфельской песни, другой, не о войне, а о любви – Линили даже не знала, что редгарды тоже поют о любви, ей казалось, что их интересуют только сражения, как и нордов. Ей кажется, что, подняв глаза, она не увидит ни отсветов зари, ни полдневного солнца, ни даже слабого мерцания звезд, отражающегося от темного стекла окон – потому что над куполом Арены есть только пустота, бесконечная, как Обливион. – Ты все еще любишь меня? – спрашивает она, ни о чем не думая. Линили не знает, любит ли она Йокуна сейчас так же, как в тот день, когда они сочетались браком, – хочешь остаться со мной? Чтобы у нас была новая юрта и стадо гуров? На этот раз уже Йокун делает вид, что ничего не видит и не слышит, только откидывается чуть назад, чтобы вдохнуть поглубже. * – Не думал, что ты еще раз придешь, после того, что устроил Драм, – говорит Инглинг Полутролль, отодвигаясь от края скамьи, чтобы освободить рядом место для Крассиуса Курио, но тот не садится, лишь склоняется к нему. – О, да, наш Драм – редкий мерзавец, – Крассиус театрально-шумно вздыхает, протягивая Инглингу конверт со сломанной печатью, – ни перед чем не остановится, если хочет испортить кому-то всю интригу в развязке действа. Впрочем, кажется, ты тоже ему теперь должен денег. Он, так и не взглянув на танцующих, уходит, а Инглинг раскрывает конверт – тот самый, который пару дней назад отдал ему Драм Беро. Внутри лежит всего один лист бумаги, с короткой запиской, похожей на те, что обычно оставляют друг другу родственники или любовники, и Инглинг сразу узнает почерк Драма: «уничтожай следы любых дел с Орвасом Дреном. И поторопись». * Релам Аринит тоже отдает предпочтение встречам в позднее, тихое время. Теплым вечером, когда следы бури уже сметены с каменных мостов кварталов, он приходит на Арену и садится позади Орваса Дрена, тот слышит его и узнает по шагам даже сквозь музыку. Релам Аринит – единственный, кому Орвас доверяет настолько, что может повернуться спиной, потому, что знает его так же хорошо, как самого себя: Аринит не из тех, кто, нуждаясь в деньгах и защите, берется за любую работу, таким доверять нельзя – он нуждался совсем в другом, в свободе, в праве убивать, в том, чтобы дом Индорил навсегда забыл и его собственное имя, и имя Навела – Орвас дал им обоим это все, сполна. – Медер Нулен говорит, что у твоего брата проблемы с лунным сахаром, – говорит он. Релам то ли вздыхает, то ли усмехается, Орвас так хорошо его знает, что почти видит выражение лица, всегда сопровождающее этот звук: левый угол рта приподнимается, будто в ухмылке, но, если приглядеться, скорее увидишь оскал. – С этими братьями столько неприятностей, правда? – Орвас Дрен не видит, только слышит, и Релам едва удерживается от того, чтобы, по законам братства убийц, рассказать всю правду, прежде, чем нанести удар. Он вытаскивает из рукава стеклянный кинжал, тонкий, длинный, и, придвинувшись к Орвасу, точно для интимно-близких объятий, всаживает лезвие ему в шею, прямо в пульсирующую под кожей артерию. Другой рукой зажимая рот, не давая ему вскрикнуть, Релам обламывает свое оружие в ране Орваса, оставляя лезвие внутри. Кровь пачкает его пальцы, горячая, пахнущая металлом и землей, если принюхаться, легко различить этот запах даже сквозь заполонившую Арену вонь пота – но на темной одежде Орваса нескоро заметят влажный потек, и вряд ли кто-то заглянет под лавку, чтобы рассмотреть липкую алую лужу. Релам знает, что у него будет достаточно времени, чтобы вместе с Навелом, сесть на корабль до континента, а там перебраться в Сиродил. – Герцог Ведам Дрен просил передать, что есть вещи, которые не может покрыть даже родство по крови. Он откидывается на низкую спинку скамьи, сидит неподвижно до конца танца, а потом – неспешно поднимается и уходит, пряча в кармане обломок кинжала: Драм Беро обещал заплатить за него хорошие деньги, должно быть, хочет кому-то подкинуть – Релам не станет спрашивать, он умеет не лезть не в свои дела. * Танец останавливается внезапно – сначала Йокун слышит крик, разбивающий вдребезги тонкую, протяжную хай-рокскую колыбельную, от мелодии которой действительно хочется упасть на пол, и уснуть, а потом распорядитель, альтмер с глубоким и низким голосом, подходит к самому краю Ямы, и кричит: – Все танцоры должны немедленно уйти в комнаты отдыха. Моровой Танец прекращен. Музыканты как будто не сразу понимают эти слова, и какое-то время еще продолжают наигрывать колыбельную, но танцоры покорно уходят, все, кроме одной пары, почти зеленокожий данмер поднимает голову и начинает кричать что-то в ответ, а его спутница тянет его за руку, умоляя пойти вместе со всеми, потому, что, слава Азуре, это все, наконец, закончилось. * Им сказали, что кто-то убил одного из устроителей Морового Танца, и, значит, тот уже не может продолжаться. Старый седой данмер, один из распорядителей, сорвал себе голос, снова и снова повторяя одни и те же слова: из денег приза будет оплачена работа целителей, музыкантов и поставщиков пищи, а потом то, что останется, разделят между всеми парами, продержавшимися до остановки Танца. Он не знал, что случится с дарами Домов и Гильдий, поэтому говорил только о деньгах, но все и так понимали, что никто не получит и пятой доли того, что хотел получить. Но теперь все уже закончилось, и, здесь и сейчас, это кажется куда важнее, чем то, что так и не случилось. Линили и Йокун сидят на одном из островов, у самого Вивека, на земле. Замершие, как мертвецы или статуи, они смотрят на громады кварталов, освещенные ярким солнцем, потому, что не хотят больше смотреть друг на друга, а их сведенные напряжением ноги зудят, будто в них набились насекомые, и ползают под кожей. Йокун пытается вспомнить, что они собирались сделать, если не смогут победить в Моровом Танце: вернуться домой, отправиться в один из городов? Он спросил бы у Линили, но не уверен, что она сможет вспомнить. – Ты спрашивала, люблю ли я тебя, после этого всего. А ты меня, Линили? – Йокун облизывает губы и ложится на траву, чувствуя себя слишком усталым, чтобы уснуть. – Все еще хочешь быть моей женой и жить со мной в одной юрте? Линили ничего не отвечает, просто молча опускается рядом, не касаясь его, и смотрит на небо – на севере все такое темное, будто приближается еще одна буря, может быть, так оно и есть, а значит, лучше бы уйти под крышу, но на это нет сил. Баар Дау висит в небе, Линили видится в ней какое-то особое неодушевленное насмешливое самодовольство несокрушимого камня, который не знает ни страданий, ни отчаянья, ни одиночества. Не разжимая губ, стиснув зубы, Линили кричит внутри своей головы: чтоб тебе рухнуть, проклятая дрянь, чтоб тебе рухнуть на всех этих скотов и раздавить.