К вечной жизни

Осень в этом году наступила в Вайтране за одну ночь. Дождь, пришедший с юга, не летне-теплый, а холодный, резкий, обрушился на покатые крыши и вымощенные камнем улицы, и наутро все увидели, как поникли светлые листья Златолиста, а еще день спустя они начали облетать. Ранним утром, выйдя на крыльцо дома, Авюльстейн Серая Грива глубоко вдохнул уже чуть морозный воздух, и, глядя на едва заметный парок от собственного дыхания, громко произнес, представляя себе, что говорит со стоящим рядом Торальдом: – Вот и осень без старика Балгруфа. Ярл Балгруф ушел прошлой зимой. Братья Бури взяли Вайтран – Авюльстейн точно так же стоял на крыльце дома Серых Грив, когда люди Галмара провели Балгруфа, его детей, его управителя с дочерью и хускарла по Ветреному Району дальше, к Равнинному и обожженным осадой воротам – они шли, кутаясь в одежду, пытаясь спрятаться от ветра и не поднимая голов, будто боялись поскользнуться на обледеневших камнях. Та зима была самой холодной на веку Авюльстейна, будто Братья Бури принесли в Вайтран не только слово Ульфрика Буревестника, но и весь виндхельмский снег – даже вода в заполняемых водой из рва «ярловых колодцах», окружающих ведущую к Драконьему Пределу лестницу, промерзла настолько, что дети могли бегать по ней, не боясь, что лед проломится. Авюльстейну последняя зима Балгруфа запомнилась тяжелой вовсе не из-за холода, а из-за Торальда: последнее письмо от него пришло почти год назад, в конце Месяца Заката Солнца, а после он исчез. Авюльстейн до последнего верил, что брат жив, но время шло, надежда становилась все тоньше, все бледнее, будто умирающий от тяжкой болезни, и, наконец, к исходу Месяца Первого Зерна, весь клан признал Торальда погибшим: от него остались лишь старые вещи, брошенные им в родовом доме, да найденная искавшими его имперская грамота о том, что Торальда держат в башне к северу от Солитьюда. Авюльстейн был в той башне, но там и следа уже не осталось ни от имперцев, ни от Торальда. Авюльстейн не бросил родового дома, даже теперь, когда все, и Йорлунд, и старуха Фрейлия, переселились в Драконий Предел. Когда его спрашивали, почему он один остался здесь, Авюльстейн отвечал, что нельзя оставлять родной кров, он – часть семьи, как люди из плоти. Но это была не вся правда: Драконий Предел, дворец-ловушка, пугал его – всегда пугал, но стал пугать еще больше после сделки Серых Грив с Соратниками. Эту сделку Авюльстейн помнит хорошо, и куда лучше, чем хотел бы – он понимал, что война есть война, и без предательств она не обходится, но в этой истории предательств было слишком много. Когда стало ясно, что Братья Бури пойдут на Вайтран, Балгруф купил Соратников, заплатил им, чтобы они сражались на стороне имперцев, и ни Вигнар, ни Йорлунд не смогли их переубедить – в Месяц Заката Солнца умер их предвестник, они были похожи на потерявшихся осиротевших детей, и пошли за ярлом не только ради денег. Говорят, они славно бились, и немало Братьев Бури полегло от их рук – но все же те вошли в город, и Соратникам пришло время расплатиться. Среди них был один эльф, данмер, его ранили в бою в бедро, но спустя день после боя, настала пора держать ответ, он стоял на ногах твердо, как и те, до кого не дотянулись ни клинки, ни стрелы – Авюльстейн был с Ольфиной в Йоррваскре, когда сам Галмар Каменный Кулак сказал эльфу, что пошил бы из его серой шкуры перчатки и нарядные сапоги своей жене, если б та у него была, а эльф лишь усмехнулся и плюнул ему под ноги, ни слова ни сказав – за что и получил удар прямо в перебинтованную рану, голой рукой, но такой сильный, что, вскрикнув, повалился на пол, будто убитый. И все же Братья Бури, воины, знавшие цену другим воинам, не взыскали с Соратников платы – взыскали ее Серые Гривы: Ольфина выступила вперед, и сказала, что Вигнар, новый ярл вайтранского удела, простит им отступничество, если они отдадут ему одного из своих в услужение. Не любого – лучшего из них, Вилкаса. Тот, раненый стрелой в плечо, стоял у стены пиршественного зала, будто хотел бежать через двери во двор, но боялся нарваться на мечи стражников – зато вперед вышел его брат, похожий один-в-один, только крепче сложенный, пошире и в плечах, и в поясе. Век Авюльстейну не забыть его взгляда – будто Вилкаса драконам на растерзание отдавать собирались, будто он чувствовал что, смотрел так, опустив голову, и говорил тихо, медленно, как ребенок: мол, Вилкас все равно раненный, а я и сильнее, и бьюсь не хуже, любой подтвердит – так что возьмите лучше меня. Авюльстейну сразу Торальд вспомнился, он едва не попросил Ольфину отступиться, но, все же, так ничего и не сказал, а она только улыбнулась и повторила – Вигнар хочет взять в услужение Вилкаса, и за услужение это будет платить, а если Соратники несогласны, то она сама распорядится, чтобы Братья Бури подожгли Йоррваскр. Вилкас мог бы стать новым предвестником, но Соратники решились отдать его в искупление своего проступка, и Йорлунд надел на него кандалы, которые выковал в Небесной Кузнице. Вот только услужение его больше напоминало плен: ни на миг Вилкас не покидал Драконьего Предела и редко выходил из запертых комнат. Авюльстейн видел его несколько раз, но тот был будто не прежний воин, а оживленный мертвец. Надетые Йорлундом кандалы, будто тесные браслеты, передавливали его руки, он ни слова ни говорил, и взгляд у него был пустой, как у деревенского дурачка. Авюльстейн думал: вот так, наверное, и Торальд наш кончился – будто волк, псами затравленный. Эта мысль его обжигала всякий раз, как на глаза попадался Вилкас, и, стараясь от нее сбежать, он все реже и реже приходил в Драконий Предел. – Вот и осень, – повторил Авюльстейн, глядя на небо. Оно было светлым и чистым, но солнце светило уже холодно и слепяще, по-осеннему. В прежние годы в День Сказок при свечах Серые Гривы и Сыны Битвы собирались за общим столом, говорили и пировали, славили богов и свою удачу в бою, многие из их родов за этим праздником надевали себе и возлюбленным на шею амулеты Мары, и оба рода поднимали кубки с медом во славу их будущего супружества – но теперь все это ушло, Вайтран с самого начала войны будто выстыл, как заброшенный дом. Авюльстейн долго верил, что все может пойти по-старому, но Сынов Битвы никто не звал в Драконий Предел, а приходя туда ради дела, они крались, как воры, беспокойно оглядываясь, точно опасаясь удара или насмешки. А ведь когда-то в девицу из их рода был влюблен Торальд, и даже едва не женился на ней, вот только она, прекрасная юная Мавен, нашла себе другого жениха и уехала с ним в Рифт – много слез по ней пролил Торальд, хоть и не сказал о них никому, кроме брата. – Пойдем домой, – тихо сказал Авюльстейн, – что нам стоять тут под открытым небом. Прежде чем войти в дом, он придержал дверь, будто пропуская Торальда вперед себя. * Йорлунд не заметил перемен в Вайтране с тех пор, как пришли Братья Бури и ушел Балгруф – все дни для него проходили одинаково, Небесная Кузница будто крала из его жизни все, кроме работы с металлом, но взамен подогревала в его сердце огонь, тот особый внутренний огонь, что не дает мужчине стареть – Йорлунд ковал дни напролет, без устали, как юнец, но с тем умением, которое приходит лишь с годами. Он выковал для Вигнара вещи, о которых тот просил: серебряные кандалы, которые могли удержать Вилкаса от превращения в волка, а после – тонкую серебряную трубку, и еще – особый посеребренный клинок, уже любого кинжала, твердый, прочный, обоюдоострый. Сам Вигнар был слишком стар и слаб, Йорлунд сам помог Ольфине испытать этот клинок на Вилкасе. У нее были сильные для женщины руки, но справиться с Вилкасом, пусть даже и одурманенного отравой, она не смогла бы, поэтому Йорлунд держал Вилкаса, обеими руками обхватив его голову, и волосы его обернулись вокруг запястий Йорлунда, будто браслеты. Он думал о том, что Вилкас и Фаркас выросли у него на глазах, превратились из неуклюжих щенков в могучих волков, сильных воинов, прославившихся своей отвагой, и Йорлунд, как и Вигнар, видели каждый их день – но, все же упрямец Вилкас пошел против слов Йорлунда, которые прежде слушал как самого Кодлака, а всякому отступничеству есть своя цена, и потому Йорлунд ни на миг не жалел, что вызвался помочь, чтобы все увидеть. Ольфина склонилась к Вилкасу, держа в одной руке клинок, а в другой – молоток, каким пользуются простолюдины, мастеря свою грубую мебель или чиня крыши домов, и Вигнар сказал, что она не должна ошибиться, а Ольфина в ответ напомнила ему о своих опытах с трупами в Зале Мертвых. Йорлунд не запомнил этих слов, увлеченный происходившим, одурманенный, как Вилкас – зельем. Он слышал о подобном, знал, что пыточные мастера Доминиона творят такое с некоторыми попавшими в их руки людьми, но мог лишь предположить, почему Вигнар решил сделать это с Вилкасом. Ольфина надрезала кожу у Вилкаса на лбу, кровь потекла по его лицу, будто алые капли дождя – прочертив ровные линии, они терялись в его усах и бороде, но Ольфина не остановилась, чтобы утереть их, лишь наклонилась ближе, прежде чем вбить клинок в череп Вилкаса – войдя прямо, лезвие нанесло бы смертельную рану, но скользнув вверх, оно повредило мозг лишь спереди, и, едва поведя рукой, Ольфина прорезала его медленным, но плавным движением пальцев, легко, как мясо грязекраба, запеченного в панцире, а потом резко вытащила клинок из раны и отложила его, чтобы выставить в нее трубку, по которой вниз быстро стекла кровь, смешанная с едва заметными ошметками мозга. Вилкас вздрогнул в руках Йорлунда, а потом – замер, вжимаясь в него затылком. После этого Вилкас переменился, стал тихим, молчаливым – Йорлунд знал, что так и будет, хоть и не спросил Вигнара, что заставило его избрать для Вилкаса подобную долю, и не хотел тратить время на то, чтобы узнать эту истину – стояла ли за этим простая жажда изощренной мести, или же нечто иное, но это было не было делом Йорлунда, ему было довольно того, что он видел. Также он видел и как продолжали свою жизнь Соратники: им потребовалось немало времени, чтобы найти нового Предвестника, но теперь одноглазый Скьор занял место Кодлака, и наставлял Соратников своим словом. Многие в городе по-прежнему смотрели на них лишь как на тех, кто пошел против Братьев Бури, но Йорлунд, как и Скьор, понимал, что с течением дней и месяцев все еще переменится, и для жителей Вайтрана Соратники станут воплощением доблести, щитом, который укрывает город ото всех бед. Все Соратники, казалось, позабыли, что среди них когда-то был тот, кого звали Вилкасом – они все так же пировали в зале Йоррваскра, упражнялись в воинском искусстве у его стен, и после – уходили в бой и возвращались с победами. Среди них появились и новые, девица Рия и рыжий мальчишка Эрик, Йорлунду нравилось, отдыхая от работы, смотреть, как они, похожие на щенят, резвились, оттачивая свое незрелое пока владение оружием, которое со временем станет подлинным мастерством. Только Фаркас помнил о брате, тосковал по нему – так устроены близнецы, если одному плохо, то и другой изводится, а еще говорят, что те, кто обделен умом, часто чувствуют такие вещи острее, чем те, у кого в голове ветер не гуляет, и если оно так, то, верно, сердце у Фаркаса болело, как рана, и обледенело сильнее вершины Глотки Мира. Поднявшись к Небесной Кузнице, Скьор смотрел на тренировавшихся с оружием Эйлу и Рию, и на Фаркаса, привалившегося спиной к стене Йоррваскра, будто пытавшегося примерзнуть к нему под холодным ветром. Скьор говорил, что отсюда, с высоты, все выглядело иначе, и, даже не разделяя его мыслей, Йорлунд рад был позволить ему приходить сюда. – Знаешь, как оно бывает: если у пса умирает хозяин, пес может продолжать его ждать, отказываться есть, не спать ночами, и, в конце концов, лучше пустить такому псу кровь, чем смотреть, как он страдает, – Скьор кивнул на Фаркаса, который даже не ежился, хоть усилившийся ветер и хлестал его по лицу и груди. – Он не пес, не забывай, он – волк, такой же, как ты, и у него достаточно сил, чтобы пережить любую потерю, поверь мне, – Йорлунд утер пот со лба. – Подожди, ведь не миновало еще и года. – Года не миновало, но не проходит и недели, чтобы он не пришел к Драконьему Пределу, чтобы потребовать позволения встретиться с братом, – Скьор повел плечами и повернулся к Йорлунду, чтобы больше не смотреть на замершего Фаркаса. – Он как будто боится забыть о нем, вернее, вот как: боится, что Вилкас исчезнет, едва он забудет о нем. Раз или два, говорят, им даже удавалось встретиться, только от этого стало еще хуже – в жизни не видел, чтобы взрослый мужчина так рыдал и бесновался. Йорлунд не сказал ни слова в ответ на эти речи: ему казалось, что, чего бы ради Вигнар ни забрал к себе Вилкаса, разлучать братьев не стоило, потому что дурно разрушать кровную близость. Ударяя молотом по раскаленной стали, он вспомнил, как по пальцам Ольфины текла кровь, похожая на ягодный сок, с которым смешались клочки кожуры и мелкие семена – то было самое подлое убийство из всех, что ему доводилось видеть. Вот что тревожило Йорлунда: пусть плоть Вилкаса и осталась жива, но, все же, он был убит, и не так, как делают это Соратники, а подло, с обманом – его забили, как скотину к праздничному пиру. Не так Вилкас хотел бы умереть. Но прежде, чем Йорлунд успел довести эту мысль до конца, дотянуть ее, как ткачиха тянет нить, Небесная Кузница пожрала ее, сожгла дотла в считанные мгновенья. * Каждый день Вигнар чувствовал, как смерть подходит к нему все ближе, и все его попытки скрыться только отдаляют ее приход, и она просто ждет момента, чтобы обрушиться на него всей тяжестью. Каждое новое утро придавливало его все тяжелее, будто в старинной сиродильской казни: Вигнар слышал о таком – человека приковывали лежа к каменной плите, сверху на него клали другую, тяжелую, но не слишком, а потом – кидали на нее мелкие камни или монеты, одну за другой, каждая почти ничего не весила, но все вместе они раздавливали прикованного насмерть. Точно таким же он видел время: одна минута не убьет, не убьют и две, но, собравшись вместе, минуты складываются в день, который может стать последним. Вигнар боялся смерти – не мучений, избавлением от которых она приходит, а самой погибели, исчезновения: если Совнгард и существует – то кто смог бы обещать Вигнару, что для него раскроются высокие двери Зала Доблести? Кто пирует там – мудрецы, убеленные сединами, или же погибшие молодыми неистовые воины? Вигнар не знал, и оттого тревожился. Уже не первый год он искал способ продлить жизнь: он слышал о жившем в Морровинде эльфе, которому миновала не одна тысяча лет, прежде чем его застала смерть, и пусть меры и люди ведут свой путь от разной крови, все же Вигнар верил: повторив с собой то, что сделал Дивайт Фир, он сможет прожить и двести, и триста лет, здесь, в Вайтране – пусть даже страдая от старческой гнили и болезней, которые она несет с собой, он все же предпочел бы смерти любой другой путь. И теперь путь этот был открыт для него. В прежние времена Вигнар обращался к иным способам: он платил молодым девушкам, а после – и девицам, едва вышедшим из детских лет, чтобы они отдавались ему, в соитиях он будто вбирал в себя их молодость вместе с солеными соками из тел, но позже понял, что этого мало, и начал пить их кровь – не ту, что течет из ран, а ту, которой женское тело делится само, когда приходит срок каждый месяц: некоторые зовут эту кровь «мертвой», потому что она берет начало от незачатых детей, но Вигнар знал, что она дарует ему больше сил, чем могло бы даровать любое чудодейственное зелье, и все же этой силы ему было слишком мало. В поисках своих он обратился к болезням, изменяющим человеческую плоть – Дивайт Фир, легенды и слухи о котором вдохновляли его, ставил опыты на больных какой-то загадочной болезнью, сотни лет назад забытой, превращавшей тела больных в бесформенные кучи снова и снова нараставшей плоти, наполненной страданиями, сводившими с ума, но, не имея возможности найти пораженных этим недугом, Вигнар остановился на оборотнях, которые точно так же мучились от болезненных перемен и были всегда близки для изучения. Не все Соратники знали о проклятье, которое обрушили на них гленморильские ведьмы, но Вигнар, хоть и не был в Круге – знал и видел, как сам Кодлак оборачивался зверем. Быть может, если бы не Ольфина, Вигнар и упустил бы возможность, но она предложила забрать у Соратников, как плату за отступничество, Вилкаса, которого уже прозвали будущим Предвестником. Ольфина сказала, что нужно отрубить Соратникам голову, чтобы они поменьше думали, эти слова понравились Вигнару, хорошо ему запомнились, ведь если отрубить оборотню голову, пока он в зверином обличье, то он обратится в человека после смерти. И Серые Гривы отрубили Соратникам голову, забрав у них Вилкаса, а потом – забрав у него самого волю и право собой распоряжаться. Вигнару не жаль Вилкаса – тот всегда был слишком надменным, упрямым, самовлюбленным, он предложил Соратникам принять деньги Балгруфа, он бился с Братьями Бури так, будто воистину их ненавидел, и даже в годы расцвета Кодлака редко слушал его слова. Таких, как Вилкас, рано или поздно находит чужой злой меч или нож, который втыкают под ребра в толпе, и они с Ольфиной лишь приблизили то, что должно было случиться. Кровь оборотней опасна, если не уметь с ней обращаться, но Вигнар умел лучше, чем кто бы то ни было еще, он за проведенные в Йоррваскре годы успел изучить ее, и знал – нельзя просто пить ее, важно знать, в какие фазы луны она безвредна и не превратит в одержимого жаждой убийства зверя, и помнить, что нельзя брать ее от уже перекинувшегося, только от того, в ком спокоен волчий дух. Волчий дух Вилкаса успокоился почти год назад: для того, чтобы обернуться зверем, нужны желание и страсть к крови, но теперь Вилкас был их лишен, и стал покорным, как старый домашний пес, умеющий лишь дремать у ног хозяина, и едва ли способный вонзить зубы в плоть добычи или хотя бы зарычать на врага. В первые недели, когда рана на лбу еще заживала, и позже, пока был заметен след от нее, Вилкасу было позволено ходить по Драконьему Пределу под присмотром Хронгара, когда-то верно служившего своему брату Балгруфу, но принявшего иную власть будто благословение – Вигнар сомневался в силе того простого вмешательства, которое они произвели, но быстро понял, что все сомнения напрасны: Вилкас не требовал больше вернуть себе оружие, не рвался назад к Йоррваскру, и даже не расчесывал раны на плечах, оставленные ножом Вигнара, лишь сидел, неподвижный, часами вглядываясь в тень от черепа Нуминекса. Таким его и увидел ворвавшийся в Драконий Предел брат – Хронгар не решился оттаскивать Фаркаса от Вилкаса, лишь стоял подле, и смотрел: Вилкас не говорил, только качал головой в ответ на все вопросы брата, и лишь когда тот схватил его за руку и попытался потащить за собой, точно ребенок, которому не терпится показать другим увиденную диковинку, Вигнар прикрикнул на Фаркаса и приказал стражникам вывести его прочь. Вилкас не обернулся, чтобы снова взглянуть на брата, но начал едва заметно раскачиваться, обхватив себя за плечи, и расцарапал в кровь едва поджившие разрезы на руках. После этого Вигнар решил запереть Вилкаса, и Ольфина выразила согласие – Вигнар во многом опирался на ее решения, позволяя ей решать мелкие городские проблемы в то время, которое посвящал поискам пути в бессмертие, и ее слова были единственными, к которым он прислушивался. Под кухнями Драконьего Предела нашлась запертая комната, где не было ничего, кроме рассохшегося от времени стола, лежавшего на нем клинка, похожего на акавирский, да паутины по углам. Клинок, о котором никто из слуг ничего не знал, отнесли в оружейную, а комнату отдали Вилкасу. Прежде, чем в стенах были закреплены кольца для серебряных цепей, Вигнар распорядился поставить там кровать, и застелить ее мягкой периной, чтобы новое прибежище Вилкаса менее напоминало темницу. Не испытывая к нему привязанности как к бывшему брату по оружию, все же Вигнар считал в те дни еще нужным показать доброе отношение к тому, из чьей плоти и крови собирался возвести собственный дворец бессмертия, в сто крат красивее Зала Доблести из легенд, но со временем он понял, что то существо, которым стал Вилкас после того, как у него был отнят разум, не может заслужить уважения. Когда-то бывший горделивым и горячим нравом воином, день ото дня Вилкас все больше напоминал животное, будто его зов крови превратился в насмешку, и, глядя на него, Вигнар понял, что нет более смысла ограничивать себя в своих опытах. Сначала он решил отнять у Вилкаса левую ногу, чуть выше лодыжки, до времени оставив икру нетронутой. Мелко нарезанное мясо Вилкаса было передано Ольфиной на кухню, и, хотя среди слуг поползли неприятные слухи, все же в вечернюю трапезу Вигнар вкусил плоти оборотня, приготовленной как крольчатина. Мясо было волокнистым, даже жестким, но таившаяся в нем сила показалась Вигнару слаще меда, и от этого мясо стало для него нежнее телятины, взятой от бедра едва рожденного бычка. Это мясо исцелило старческие боли, терзавшие нутро Вигнара, наутро после трапезы тот почувствовал себя помолодевшим и едва сдержался от того, чтобы приказать Хронгару забить Вилкаса, как забивают домашний скот, и отдать на кухню всю его плоть разом – понимая, что едва ли сможет найти замену в ближайшее время, Вигнар смирил свои желания терпением. Месяц спустя Вилкасу точно так же отрезали правую ногу, и на этот раз Вигнар присутствовал при этой несложной операции, жадно ловя взглядом каждое движение. Ольфина, по ее собственному желанию, придерживала ногу одурманенного зельем Вилкаса, а Хронгар, помогавший в Великую Войну целителям, резал – сначала коротким ножом он обрезал натянутую кожу так, что кровь потекла на подложенные тряпки, расплываясь по ним некрасивыми пятнами, потом еще одним, напоминающим мясницкий, разрубил мясо, и уже другая, более неистовая, будто волчья, кровь резкими рывками рванулась наружу, пачкая уже не только тряпки, но саму кровать, и грудь Ольфины так, что это было почти неприлично, Потом пилой с мелкими зубцами, какой не разрежешь доски, Хронгар начал торопливо перепиливать кости – сначала ту, которая была толще, и лишь после – тонкую. Когда простое огненное заклинание, наложенное перед целительным, обожгло кожу и голую плоть Вилкаса, воздух наполнился соблазнительнейшим запахом жареного мяса – такого, какое, должно быть, едят герои легенд в Совнгарде, запивая хмельным медом. Вигнар помнит, как, когда он проглотил слюну, в той был привкус дыма и огня. Но сегодня он спустился к запертой комнате совсем не ради того, чтобы смотреть, как лезвие входит в плоть. – Приветствую, ярл, – голос Хронгара, сторожившего Вилкаса, звучал глухо, будто доносился со дна рва, защищавшего Драконий Предел. Вигнар учтиво кивнул ему, как и вошедшая следом Ольфина. Вилкас, голый, будто после окончания трансформации, сидел на застеленном старым одеялом полу, склонив голову, и цепь, приковывавшая его стене, свободно болталась – но, услышав шаги, он чуть приподнялся, чтобы встать на четвереньки, и попятился к стене, все так же не поднимая головы – цепь натянулась, и теперь казалось, что он держит последнее звено зубами. После того, как у Вилкаса отрезали кисти рук, пришлось вставить серебряное кольцо ему в нижнюю челюсть, пробив кость, чтобы пристегивать к нему цепь – едва ли теперь, лишившись разума из-за точного удара особого клинка, Вилкас был способен сбежать, но Вигнар предпочитал чрезмерную осторожность чрезмерной беспечности, и временами задумывался о том, не стоит ли к этому кольцу добавить еще пару, в ключицы, где кость толще и прочнее. – Корми его хорошо, только следи, чтобы не разжирел, выводи размяться почаще, – Вигнар потрепал Вилкаса по холке, как коня или пса, и Хронгар отвел взгляд, будто ему противно было на это смотреть. Вигнар усмехнулся. – Прошлой ночью ему холодно было, скулил все время, – Хронгар повел плечами, – я ему одеяло подал, а то камень промерзает. – Разумеется, ты должен заботиться о его благополучии, и делать для этого все, что считаешь нужным, – Вигнар подошел к Вилкасу сзади, и, склонившись ниже, точно так же потрепал его и по бедру: мышцы утратили прежнюю упругость, будто, подпитывая своей кровью и плотью Вигнара, Вилкас медленно терял собственную молодость. – Ладно, довольно разговоров – уходи. И ты, Ольфина, тоже. Хронгар учтиво кивнул, а Ольфина, казалось, усмехнулась: она всегда находила нечто забавное в том упорстве, с которым Вигнар искал путь к вечной жизни, и, пусть даже не говоря ни слова вслух, все же выражала презрение к его поискам, хотя не препятствовала им ни словом, ни делом. Вигнар улыбнулся ей с учтивостью доброго дяди-покровителя и отвернулся прежде, чем за ними закрылась дверь. Кто-то мог бы предположить, что, оставшись наедине с Вилкасом, известным не только доблестью, но и любовными похождениями, Вигнар предается утехам страсти, но тот даже и не помышлял о подобном: Вилкас был его путем в бессмертие, и невозможно было бы взглянуть на него в той или иной мере иначе. Принимая в себя его сладкую плоть, Вигнар совершал единение более сокровенное, чем любое соитие. Дернув за цепь, Вигнар понудил Вилкаса поднять голову, и тот заглянул ему в глаза. То был пустой, бездумный взгляд не зверя, но покорного скота, столь подходивший тому, кто вынужден вечно стоять на четвереньках – первое время Вилкасу больно было упираться в пол культями рук, отрезанных по запястье летом, но со временем он, казалось, не просто привык, - смирился со случившимся с ним, и смирение это казалось Вигнару прекрасным: оно было тем, чего в прежней жизни Вилкасу так недоставало, и, теперь, в определенной мере, он стал совершенством. Вигнар жалел, что никто, даже его старый друг Делвин, не сумел найти семян той болезни, над которой трудился Дивайт Фир, бесконечно продляя дни своей жизни – ведь, сколько бы не был осторожен Вигнар, но плоть рано или поздно исчерпается до дна. О, если бы он только мог выращивать на Вилкасе новое и новое мясо, которое можно было бы срезать без потерь – тогда более ничто бы не потревожило спокойствие Вигнара, и, обеспеченный пищей до тех дней, пока Драконий Предел не истлеет от времени до тончайших песчинок, он мог бы обратить свой рассудок к чему-то более значимому, чем страх перед временем. Но, лишенный возможности вечно питаться от Вилкаса, Вигнар все чаще спрашивал себя, о том, что будет дальше, о том, как и кого из оборотней он сможет запереть в этой комнате, когда и ноги, и руки, и бока, и все нутро Вилкаса окажется съеденным. Взяв Вилкаса за подбородок, так, что пальцев коснулось его кольцо, теплое, окруженное живой плотью, Вигнар на миг представил себе, как приведет сюда же и Фаркаса: тот всегда был так простодушен и глуп, что если ему и понадобится вбить клинок в голову, то только ради остановки превращений. Увлеченный своими фантазиями, Вигнар сильнее сдавил подбородок Вилкаса, воображая себе другой вкус крови на губах, и плоти – на языке, и двух близнецов, которые будут закрыты здесь вместе, прикованы к стенам, один – в начале своего пути, еще сильный, опутанный цепями, другой же – у самого завершения, когда руки будут отрезаны до подмышек, ноги – до паха, и спина расцветет открытой раной. Это ли представлял себе неистовый Террфиг, навлекая на Соратников зов крови, навеки обращая их доблесть в проклятие? О, нет, Вигнар был уверен – Террфиг даже и помыслить не мог о том, что кровь зверя может стать не оружием для Соратника, но причиной, по которой на него станут охотиться, как охотятся на саблезубов ради их гладкого меха. Потревоженная цепь зазвенела, когда, встав на колени перед Вилкасом, будто перед любовником, Вигнар прижался раскрытым ртом к напряженно вытянутой шее, бесконечно жалея, что не может впиться в нее зубами прямо сейчас, чтобы выпить все сразу, до дна. Он чувствовал языком и губами биение сердца, размеренное, но сильное, как та жизнь, которая давно бы угасла в более слабом, но в Вилкасе горела все так же ярко, пусть даже и не каждый смог бы ее увидеть. Миг спустя Вигнар подался назад и снял с пояса нож, короткий, но с прямым лезвием, как тот, которым Хронгар делал первый разрез, и, повинуясь недавней мысли, яркой, как видение, провел лезвием по правой лопатке Вилкаса, намечая на коже крестообразный разрез, и лишь потом прорезал ее плавными, медленными движениями – Вилкас вздрогнул и издал неприятный звук, наполовину всхлип, наполовину скулеж, но не сдвинулся с места: боль приелась ему, и он давно уже перестал ей противиться. Вигнар раскрыл его рану, оттянув вырезанные углы, и затем, достав иглу и нить, такие, как те, что используют вышивальщицы, несколькими стяжками пришил отвернутую кожу к целой, так, чтобы рана не могла зажить: он хотел взглянуть на то, как, сопротивляясь смерти, боли, самому тлену, тело оборотня попытается возвратить себе целостность – но сейчас в нем говорила не жажда найти истину, но то простое жестокое любопытство, с которым дети мучают щенков или котят. Вигнар понимал это, и все же не мог противиться желанию еще раз утвердить свою власть над пленником. Закончив, он обнял Вилкаса сзади и прижался ухом чуть ниже раны, так, что уже подсыхавшая кровь испачкала его усы. * В «Гарцующей кобыле» всегда была свободная комната для Ольфины: новая хозяйка, Изольда, сменившая ворчливую Хульду, рада была помочь любому из Серых Грив, и, принимая двойную плату, берегла для Ольфины не только комнату, но и тайну – за закрытыми дверьми по-прежнему ждал ее Йон Сын Битвы, любовь к которому она берегла, как бедняк бережет последнюю нарядную одежду. Поздним вечером Ольфина спешила в «Гарцующую кобылу», накинув на плечи легкую шаль, чувствуя, как колотятся в лицо первые снежинки, а после – как в тепле таверны они обращаются в воду, скатывающуюся по лбу и щекам. Тесная заставленная комната напротив той, где когда-то любил встречаться с девицами Идолаф, казалась Ольфине куском прошлого, видевшегося уже бесконечно далеким, хотя с тех пор, как все переменилось, не миновало и года. Она не жалела почти ни о чем – Соратники заслужили того, чтобы им пустили кровь, некоторых только наказание может сделать послушным. Ольфину тревожило лишь то, что она помогала сумасшествию Вигнара, его умопомрачению развиваться, как развивается болезнь – но безумие, одержимость бессмертием, было слабостью Вигнара, и Ольфина не жалела, что решилась испачкать руки, взяв это сумасшествие, как берут новорожденного ребенка. Но в этой маленькой комнате с узкой кроватью она вспоминала другую комнату – из стен которой еще не тянулись цепи, но где на низком столе лежал клинок, в полумраке казавшийся черным, источенным алым узором. Ей вспоминался запах предательства, долго таившийся в подземельях Драконьего Предела. – Здравствуй, – сказал Йон, поднимаясь с кровати и гася легким прикосновением ладони единственную свечу, как если бы боялся, что ее свет может привлечь чужие взгляды. Молча, с нежной улыбкой, Ольфина скинула с себя одежду, и, опустившись перед ней на колени, Йон прикоснулся губами сначала к коже, нежной и тонкой, как у девицы, а потом уже к лону, влажному, теплому, и Ольфина замерла, когда он запустил язык глубже. Закрыв глаза, она на миг представила себе Вилкаса, запертого в подвале – его беспомощность, неспособность отказать или сопротивляться, в которой таилась особая привлекательность, вернее – она таилась в той абсолютной власти, которая возможна только над тем, кто потерял свою волю: Вигнар правил Вилкасом, как король Олаф правил Скайримом, безраздельно, упиваясь своим владычеством. Подаваясь вперед, отвечая телом на движения языка Йона, Ольфина закусила губу и тихо застонала. Она не видела, но знала, что, опустив левую руку, Йон ласкал себя резкими, спешными движениями – ему нравилось ухаживать за Ольфиной именно так, встав на колени, обнимая одной рукой за бедро. Запрокинув голову, она свела ноги ближе, точно обнимая Йона в ответ, и в тот же миг на нее накатило судорожной волной наслаждение, оно наполнило Ольфину до краев, она застонала уже во весь голос, и выгнулась, вцепившись в волосы Йона. Потом, когда все закончилось, они легли на кровать подле друг друга, обнаженные. Йон и Ольфина знали тела друг друга достаточно хорошо, чтобы не нуждаться в лишних взглядах, но любовь их была такова, что ни один взгляд не показался бы им таковым. При свете одних лишь лун, глядевших в окно, Йон выглядел не бледным, а серебряным, мокрые от пота волоски на его теле поблескивали, будто залитая росой трава. – На западе снова война, – сказал вдруг Йон, перевернувшись на живот, и, глядя на его сильную, гладкую спину, Ольфина снова вспомнила Вилкаса. – Изгои опять восстали в полную силу, они с Братьями Бури, я слышал, убивают друг друга сотнями. – Ульфрик Буревестник не удержит трон, – Ольфина положила руку на его поясницу. – Скоро в Скайриме будет новый король. Королева. Йон засмеялся, подгребая под себя одеяло – она не могла сказать точно, верил он ее словам или нет, но сама Ольфина верила, что совсем скоро все переменится: ведь, если Вигнар умрет, ярлом не станет ни Авюльстейн, повредившийся умом после смерти Торальда, ни Йорлунд, которого не волнует ничто, кроме Небесной Кузницы, будто спалившей его душу – только Ольфина могла занять его трон, и знала, что сможет это сделать, а после точно так же подчинить себе искалеченный войной Скайрим, как Вигнар подчинил себе искалеченного Вилкаса. Сев на бедра Йона, как мужчина садится на женщину, Ольфина вытянула руки вперед, представляя себе, как недели спустя, когда подойдет к концу Месяц Заката Солнца, и ступени высокой лестницы, ведущие в Драконий Предел, укроются настом, она легко толкнет в спину Вигнара, спускающегося к Облачному Району – скользкий лед и холодный камень уйдут у него из-под ног, и он шагнет к вечной жизни, о которой так мечтал, вечной жизни в одном из пределов Обливиона, где место тем, кто позволяет гордыне стать безумием, а этому безумию – выжрать себя без остатка. – К вечной жизни, – засмеялась она, упираясь ладонями в подушку, и, не понимая смысла слов, но чувствуя радость, переполняющую Ольфину, Йон повторил за ней: – К вечной жизни.