Пресыщение воров

1. Однажды в Альд’Руне Чернотопье – странный, жестокий край, который умеет хранить тайны и свои, и чужие. В его трясинах покоится больше правды, чем во всех библиотеках мира, но правду эту никто не сможет вытащить на свет, слишком глубоко ушла она в саму плоть Нирна, как кинжал входит в податливое тело жертвы. Аргонианин Жабий Язык не помнил Чернотопья, где появился на свет – он вырос в Морровинде, рабом среди рабов, а после стал вором среди воров, но Хист никогда не теряют схакслил, даже если те теряются сами. Аэнгот Ювелир ничего не знал о Хисте и аргонианском народе: Жабий Язык был его другом, и в определенном, скабрезном смысле, – даже больше, чем другом. Они вместе отметили успешную продажу месяц назад украденных двемерских безделушек, и теперь Аэнгот намеревался продолжить отмечать внизу, в своей личной комнате в «Крысе в котелке». Выпив, он всегда становился болтливым, говорил о чем-то своем, но Жабий Язык не обращал внимание на эти слова, хоть это и была его работа: слова. Он слушал чужие беседы и пересказывал их другим, выкрадывал из споров и перешептываний чужие тайны, узнавал то, что другой купит за хорошие деньги, уговаривал незнакомцев заплатить за краденый товар не меньше, чем за чистый. Но время разговоров кончилось, Аэнгот спустился в подвал вместе с Жабьим Языком, подошел к их секретной двери. Жабий Язык вошел первым, а Аэнгот запер дверь на ключ, дважды проверил надежность замка и лишь после зажег стоявшую у кровати свечу – он не доверял магическому свету, еще больше не доверял темноте, когда кончалась работа и начиналось личное дело. Другой едва ли мог бы при слабом и чадящем огоньке разглядеть хотя бы собственные вытянутые руки, но зрение босмеров остро и привычно к полумраку – как и зрение аргониан. Жабий Язык видел каждый завиток волос Аэнгота, первые нити блестящей седины в бороде и усах – точно так же, как тот видел каждую его чешуйку, даже на груди, где они, мелкие, плоские, сливались воедино и при солнечном свете, если смотрящий не был так зорок. Жабий Язык начал раздеваться первым, хотя ему не было никакой нужды в обнажении. Он расстегнул рубашку, умело обращаясь с пуговицами, хотя легко мог бы вспороть своими когтями шелк, как и плоть. Аргониане умеют быть очень осторожными, именно поэтому из них выходят лучшие рабы. Аэнгот стянул полурасстегнутую рубашку через голову, и, распустив шнуровку на штанах, сел на кровать. Жабий язык встал перед ним на колени, на миг скрываясь в тени – его язык действительно был необыкновенно длинен, настолько, что мог дважды обернуться вокруг члена Аэнгота. Влажный от густой слюны язык скользил вверх-вниз, не распрямляя своих колец – они то сжимались туже, то ослабевали, и Аэнгот безмолвно вздрагивал, а Жабий Язык, склонившись ближе, обхватив бедра лапами, сдернул его штаны уже до колен. Аэнгот откинулся на спину, и, опустившись еще ниже, так, что острые зубы были опасно близки к уязвимой мошонке и кудрявые светлые волосы липли к бежавшей из раскрытой пасти жидкой слюне, Жабий язык развернул одно из колец, чтобы скользнуть языком Аэнготу между ягодиц – и проникнуть внутрь. Жабий Язык был терпелив и умел в любовных ласках, именно поэтому Аэнгот и избрал его своим спутником – не только за ум и ловкость, хотя и они были важны, именно их он увидел на невольничьем рынке Тель Аруна, когда решил выкупить Жабьего Языка, и ни разу не пожалел о своей покупке. Запрокинув голову в жадном стоне, он чуть приподнялся, и Жабий Язык провел кончиками когтей по его уязвимо обнаженной груди, а потом одним резким движением вогнал свои когти в живот Аэнгота, несколькими рывками пробил себе дорогу к сердцу и стиснул его так сильно, что оно лопнуло в его руке. Уже мертвое, тело Аэнгота задергалось, затрепетало, будто пойманная на крючок рыба. Подняв голову и развернув язык, Жабий Язык чуть встряхнулся, будто хаджит, чей мех намок под дождем. Равнодушно скользнув взглядом по Аэнготу, истекавшему кровью, он отбросил вырванное сердце как бесполезный мусор, и повернулся спиной к стене, прижимая к груди перепачканную руку, как если бы это она, раненая, кровоточила. Его чешуя слилась с неровной стеной, Жабий Язык на миг исчез, потом – пришел в движение, вставая удобнее, и исчез снова. Для аргониан Чернотопья многое значит их месяц рождения, знак-покровитель, дарующий блага и направляющий судьбу: рожденные под знаком Змеи никогда не покидают болот, а рожденные под знаком Коня не заводят семьи, но более всех важен знак Тени – тот, кто увидел свет под властью этого знака, становится убийцей, и не должен обращаться к иному труду. Темные ящеры бесшумны и незримы, их чешуя сливается с тенью, и сами они становятся тенями. Жабий Язык родился под знаком Тени и должен был стать темным ящером – но, появившийся на свет рабом, он был отрезан от собственной судьбы, будто цветок, срезанный с ветки и пустивший корни в другой земле, живущий в оранжереях саммерсетских волшебников, он день ото дня, пока не завянет, задыхается без связи с родным, изначальным корнем, с сохранившимися в земле следами семени, из которого когда-то взошел. Жабий Язык не знал Хиста и не стал, как должен был, темным ящером. Но теперь он возвращался в Чернотопье, Хист позвал его голосами братьев по крови, и Жабий Язык решил принять этот зов – не потому, что верил в судьбу и предначертание, а потому, что Гильдия Воров для него давно уже стала камнем на шее, а не домом. Братья из Чернотопья обещали принять его к себе, если он убьет одного из глав Гильдии. Жабий Язык не стал выбирать и искать джентльмена Джима Стейси или охотиться на Сладкоголосую Хабаси, когда можно было пойти по более легкому пути. Он ни на миг не жалел об Аэнготе, хотя когда-то они и звались друзьями, а, быть может, Аэнгот действительно его любил – не все аргониане способы понять и ощутить чувства такими, какими их испытывают люди или меры. Склонив голову, Жабий Язык замер, прижавшись к стене лбом – стоило выждать, недолго, но достаточно, чтобы его уход не показался странным. Жабий Язык понимал, что, может быть, если кто-то захочет найти Аэнгота прямо сейчас, то, не услышав ответа на стук в дверь, может решиться ее выбить – в друзьях у Аэнгота была не только Гильдия, но и парни из Бойцов, которым поперек горла встала Камонна Тонг, и другие, кто может просто вышибить дверь, чтобы не ждать – а он не хотел бы, чтобы его нашли здесь, вот так, около трупа и в крови. Пусть даже шанс и был ничтожен, Жабий Язык помнил: ни один шанс, даже самый ничтожный, нельзя упускать из виду, потому что не знаешь, какой из них, счастливый или несчастливый, окажется для тебя решающим. 2. Та, ради которой стоило убивать Сжоринг Жестокосердный родился в Виндхельме, в Снежном Квартале, прибежище бедняков, и Королевский Дворец вечно закрывал от него солнце – именно поэтому Сжоринг так и не смог полюбить Исграмора, построившего этот гигантский каменный курган, гору посреди города, упиравшуюся в небо, уродливую, старую, грязную. Весь Снежный Квартал, с крошащимся камнем домов, казался насмешкой над теми, кто так гордился древностью Виндхельма. Спустя несколько месяцев после того, как Тарстен Буревестник убил короля, Сжоринг, которому едва сравнялось одиннадцать лет, вместе со всей семьей отправился в Сиродил, на юг, и там, день за днем глядя на лейавиинских нищих, хаджитов и аргониан, выпрашивающих мелкие монетки, глядя на стражников с холеными, чистыми, имперскими лицами, постепенно начал тихо ненавидеть Империю, правящий ей род Септимов, а больше всего – Тайбера Септима, который это начал. Едва ли заметив это сам, он потерял последнее уважение к тем, кого нордлинги считают своими героями, раньше, чем научился владеть топором. Именно поэтому Сжоринг Жестокосердный никогда не считал себя нордом, и если бы его спросили, он сказал бы, что точно так же может звать себя аргонианином, потому что вырос в Лейавиине, или данмером, потому что в Снежном Квартале Виндхельма селились также и данмеры, перебравшиеся из Морровинда – их там было почти столько же, сколько нордов. Отец Сжоринга, Аргис Жестокосердный, украл Зубчатую Корону, сказав, что Тарстен недостоин ее. В заколоченном сундуке, среди платьев матери и старшей сестры Сжоринга, корона покинула Скайрим – так клан Жестокосердных стал ее хранителями: Сжоринг получил корону от отца, как получают наследство и знал что найдет, кому передать ее, если не сумеет ни жениться, ни завести детей. У его оставшейся в Сиродиле сестры был муж, и, может быть, уже родились сыновья или хотя бы дочери. Семьей Сжоринга же была Гильдия. Сжоринг сберег Зубчатую Корону, вверенную ему по праву наследования, точно так же сберег ее историю, и теперь хранил корону в Гильдии, потому что верил – здесь она будет в безопасности. Не думая, что скайримскому народу еще суждено найти нового достойного короля, и не веря, что когда-нибудь сможет поверить в свой народ так, как верил его отец – Сжоринг все же ценил данное обещание выше, чем собственную веру. В действительности, он был нордом в большей мере, чем сам это признавал, клятвы, как и узы крови значили для него больше, чем собственные представления о правильном или ошибочном. В Гильдии Бойцов никогда не было места вопросам или сомнениям, и этим она сразу понравилась Сжорингу, а сам он, сильный, умелый в обращении с оружием, сразу приглянулся их рекрутеру: норды в те времена редко поступали к ним, предпочитая становиться Соратниками, к которым присоединялись все, кто знал, с какой стороны подойти к мечу. Сжоринг не сказал бы, что поднялся к месту главы морровиндской Гильдии легко и быстро, но все же – его оружие, его сила, и пустяковое для воина, но важное для тех, кто ведет воинов в бой, умение когда надо говорить правду в лицо, а когда надо – держать язык за зубами, скоро возвели его в ранг помощника главы лейавиинского отделения. А несколько лет спустя, когда прежний управитель Гильдии Бойцов Морровинда умер, Сжоринг отправился на Вварденфелл, где сумел доказать, что заслужил его место. Представители Камонны Тонг обратились к Сжорингу сразу после того, как Гильдия Бойцов устранила кальдерских воров, проворачивавших свои дела в местной таверне, «Лопате Шенка», прямо под носом у легионеров – кто-то должен был это закончить, и Сжоринг закончил. Он сам, с двумя воинами, которым доверял как самому себе, подкараулил проклятого мерзавца Ри’Шажирра и его курьера, Нельса Ллендо, чтобы пустить им обоим кровь и оставить развороченные тела на корм скальным наездникам. Камонна Тонг узнали об этом и предложили Сжорингу сделку: Гильдия и Камонна Тонг будут покрывать друг друга, а, коль скоро выгода Камонны Тонг будет больше, разницу они готовы выплатить деньгами. Сжоринг согласился, не сомневаясь ни на миг – потому что понимал: честь – это еще не все, есть много путей к победе. Он никогда не любил Камонну Тонг, не принимал их представлений о чести, считая их всего лишь обычными головорезами – но Гильдии Бойцов была нужна поддержка не только самой Камонны Тонг, но и стоявшего за ней Дома Хлаалу. Сжорингу не доводилось встречаться с Орвасом Дреном, но разговоров, ходивших о нем, было достаточно, чтобы уважать его власть, его оружие, его людей – если Орвас был хотя бы отчасти так страшен, как о нем говорили, то лучше было не спорить с теми, кто работает на него и работает хорошо. Поэтому Гильдия помогала Камонне Тонг прятать продажу лунного сахара, охраняла их курьеров, покрывала все грязные дела – и получала за это щедрую плату. Сжоринг ни на миг не жалел о том, что связался с ними, точно так же, как не жалел о том, что перебрался на Вварденфелл. Он встретил Хиньярси случайно. Она работала в «Доме земных наслаждений», но не считалась одной из тамошних девушек – некоторые, в основном хаджиты, снимали ее за пару монет, но не поднимались с ней наверх, как с танцевавшими на сцене или сидевшими у стойки, а просто затаскивали Хиньярси в душную каморку, где хранились тряпки и метлы, и там торопливо, жадно совокуплялись с ней, как животные. Сжоринг был первым, кто заплатил и за саму Хиньярси, и за комнату, отвел ее туда, к застиранным до серости, но все же чистым простыням, к кровати с жестким матрасом, который все же был мягче, чем подстилка, на которой Хиньярси проводила каждую ночь. Она была всего лишь хаджиткой-рабыней, но Сжорингу Хиньярси казалась прекраснее всех свободных женщин, что он видел в своей жизни. Ее шерсть была золотисто-коричневой, расцвеченной полосками на спине, более длинной и мягкой на животе и на груди, ее глаза сияли будто звезды, и, прижимаясь к Сжорингу всем телом, Хиньярси тихо мурлыкала от удовольствия. Ему всегда нравились хаджиты – их расписная шерсть казалась ему красивее, аккуратнее человеческой одежды или гладкой кожи, их мурлыкающие голоса были куда благозвучнее, чем голоса людей или меров, но более всего Сжоринга привлекали их движения, то лениво-неспешные, то стремительные, как молнии, порой – смертоносные. Еще совсем мальчишкой Сжоринг любил наблюдать за лейавинскими хаджитками, стиравшими белье, покупавшими еду или просто прохаживавшимися по улицам, а потом – за теми немногими из хаджитов, кто решался вступить в Гильдию. Сжоринг любовался ими всеми, даже мужчинами, хотя сердце его всегда лежало только к женщинам. Хиньярси выгибалась под Сжорингом, когда он целовал ее покрытые шерстью лопатки, прежде чем рывком вогнать свой налитый кровью член в ее раскрытое лоно – как и все хаджитки, она была сложена широко и удобно для тех, кто, как Сжоринг, был одарен в известной степени больше обычных мужчин. Легко принимая в себя и его непомерно большой член, и временами руку до середины предплечья, Хиньярси чуть слышно мурлыкала, а Сжоринг замирал, думая о том, что пальцы, которые так умело сжимают рукоятку любого оружия, теперь пойманы в ловушку из плоти, нежную, но сильную. Порой они занимались любовью и иначе: садясь на Сжоринга верхом, будто наездница, Хиньярси царапала его грудь, плечи, руки и бедра поверх старых шрамов, оставленных чужими клинками. После страстных ласк Хиньярси слизывала пот с кожи Сжоринга, терлась лицом об его грудь, похожая на котенка, засыпала в его объятьях, безмятежная, мирная. Иногда ему казалось: это и есть настоящая любовь, а не просто благодарность за то, что он обошелся с Хиньярси не так, как все те, с кем ей доводилось сходиться прежде. Сам Сжоринг любил Хиньярси искренне, горячо, ощущал высокое, искреннее чувство, похожее на то, о котором слагают песни – и он хотел бы, чтобы их связь была такой же и для Хиньярси. Почти все хаджиты Морровинда были рабами, и она тоже. Сжоринга всегда мало интересовали жизни и истории других рабов, но ему было жаль, что он не может забрать Хиньярси к себе, и не потому, что боялся осуждения других бойцов, а потому, что, не имея собственного дома, лишь комнату среди гильдийских спален, – мог ли он содержать женщину? И мог ли он, не имеющий права как лишенный дома, покупать рабов, надеяться на то, что Хиньярси останется с ним, если он позволит ей зваться свободной? Он никогда не сказал бы вслух, что боится сделать ее свободной, но правда была такова, и, даже не принимая подобной истины, все же Сжоринг не мог отвернуться от нее: он боялся. Не боялись другие – те, кто захотел похитить Хиньярси, и она рассказала Сжорингу об этом, может быть – радостная при мысли о свободе, может быть – испуганная приходом их, незваных гостей, говоривших о спасении для всех, но обликом больше похожих на преступников. Они решили освободить ее. Пара данмеров из Двух Ламп, упрямцев, жадно сосавших деньги из Дома Хлаалу – все в Морровинде знали об этом: одной рукой Хлаалу покрывали бандитов Камонны Тонг, а другой – подкидывали монеты состоявшим в Двух Лампах. Как у Телванни есть заклинания огня и холода, как у Редорана есть оружие и доспехи, так у Хлаалу есть Две Лампы и Камонна Тонг. Сжоринг не хотел, чтобы они забрали Хиньярси у него, и потому он выследил их, будто зверей, убил – они хотели освободить его возлюбленную, увезти в далекий Эльсвейр, украсть у него, грязные подлецы. Сжоринг ни на миг не пожалел, что одному из них разрубил череп надвое, обнажая мозги, а другому – загнал в живот меч, повернул его в ране, так чтобы эти двое, мертвее мертвого, уже никогда не вмешались в дела рабов и их владельцев. Хиньярси ничего не сказала ему, узнав о смерти освободителей, и Сжоринг знал, что поступил верно, эти смерти не тяготили его. О том, что сказали бы об этих убийствах иные воины Гильдии, Сжоринг не тревожился. Он был таким же, как его отец, в ночи прокравшийся в Королевский Дворец, чтобы украсть корону, которую не имела права носить на своей голове Тарстен Буревестник: есть преступления, которые легко оправдать в собственных глазах, и которые совершаются из желания предотвратить другие, худшие. Сжоринг чувствовал, знал, что умрет не от раны в бою, а от удара в спину, но верил что до поры Камонна Тонг и братья по Гильдии смогут защитить его – может быть, это была наивная вера, но, в конце концов, у него всегда была только вера – в себя, в свое оружие, в братьев по оружию, разница не так уж и важна. Спавший в своей постели чутко, но недостаточно чутко, Сжоринг не ведал всего, что происходит в темноте или при свете солнца – не знал ни что другой норд, десятилетьем младше и живущий совсем близко, уже заплатил госпоже Дезель за Хиньярси, чтобы запереть ту в подвале своего поместья до поры, не знал, что смерть, простая и быстрая, придет к нему раньше, чем он предполагал. Сжоринг проснулся в миг, когда острое лезвие распороло его беззащитное горло от уха до уха, но не смог издать ни звука, лишь уперся руками в тонкий матрас, пытаясь приподняться. Умирающее тело уже не слушалось его, он будто тонул в булькающей крови, вытекавшей из раны. Вздрогнув в последний раз, Сжоринг Жестокосердный замер – уже навсегда. 3. Покидая Вивек Инглинг Полутролль никогда не был в Скайриме. Он родился в Бруме – в тот самый год, когда Тарстен Буревестник, сойдя в виндхельмском порту с борта своего корабля, наводившего страх по всему Белому Берегу, отправился прямиком в Королевский Дворец, чтобы одним ударом топора снести голову королю Валунду Милосердному и объявить себя новым верховным королем. С замиранием сердца Инглинг слышал от взрослых повторение речи короля Тарстена, который обещал скормить своим псам всякого, кто пойдет против его права на властвование во всем Скайриме. А чуть позже, узнав о том, что легендарная Зубчатая Корона была украдена и не досталась Тарстену, Инглинг – тогда еще мальчишка – поклялся найти ее, чтобы вернуть в Скайрим. Детские мечты обычно тают, как снег по весне, но только не эта – взрослея, Инглинг не забыл о желании отыскать корону верховного короля, ни когда перебрался в Имперский Город, ни позже, когда, оставив Сиродил, переселился в Морровинд. Теперь близкий к желанной короне как никогда, он не чувствовал волнения или беспокойства, только мирную радость победителя. Ему оставалось лишь взять ее в руки – но сначала нужно было забрать корону у вора, чья семья вывезла ее из родных земель, и Инглинг, более складом ума похожий на имперца, чем норда, не собирался сам рисковать, входя в чужой дом, где никто не ждал его. Украсть у подлого преступника – не преступление, но лишний риск всегда казался ему не доблестью, а глупостью. Именно поэтому Инглинг решил работать с Марцелом – бретонским вором не из Гильдии, умелым и достаточно сообразительным, чтобы с ним стоило вести дела. Сначала Инглинг оплатил несколько незначительных краж, годных лишь на то, чтобы узнать, достаточно ли Марцел хорош, а потом решился сделать настоящий заказ. В подвале поместья Инглинга Марцел чувствовал себя неуютно, постоянно дергал плечами, растирал запястья, будто ежась от холода, и пытался отвернуться от крыс – но они внимательно смотрели на него из своих клеток. – Крыски – они как люди или как меры, в каждом месте живет свой род. Вот эти, – Инглинг указал на больших, жирных бурых крыс, спавших в своей клетке, – из Сиродила, хорошие, крепкие, жадные, если дорвутся до еды, то не остановятся, пока не сожрут все. А вот эти, – он подтолкнул Марцела к низкой клетке, разделенной перегородками на несколько мелких, будто ящик для винных бутылок так, что ни одна крыса не видела других. Все они были золотисто-желтыми, будто песок и красноглазыми, – с Саммерсета, у них там мало еды поэтому они едят друг друга – самки едят самцов, самцы – детенышей, детеныши – своих матерей. А знаешь, какие крыски – мои любимые? Марцел покачал головой, и Инглинг сжал левой рукой его плечо, чтобы тот даже и не попытался сдвинуться с места. Потом он приоткрыл одну из клеток чтобы вытащить небольшую серо-бурую крысу, скорее похожу на мышь. Она прошлась по его широкой ладони, принюхиваясь, медленно перебралась на пальцы, и, легко обвив средний хвостом, свесилась с руки – улыбаясь, Инглинг поднес ее к лицу Марцела, и в тот же миг крыса будто обезумела. Она рванулась вперед, молотя по воздуху лапами, щелкая зубами, пища, будто пытаясь издать какой-то боевой клич, и, не обращая внимания на то, что пальцы Инглинга сжимают ее хвост, пыталась дотянуться когтями до лица Марцела. – Она из Валенвуда, – ласково произнес Инглинг, сжимая плечо Марцела сильнее, чувствуя, как тот напрягся, жалея, что не может сбежать, – и чует чужака лучше, чем любой солдат квама. Все, что не пахнет как ее родной валенвудский лес, она хочет разорвать на куски, если бы я не мазал руку жиром босмера, она бы уже обглодала мои пальцы до кости, а если бы я не держал ее, она бы прыгнула тебе на лицо и выкусила бы глаза раньше, чем ты успел бы закричать. Инглинг снова открыл клетку и скинул крысу с пальцев. – Если ты решишь меня обмануть, Марцел, попытаешься убежать или обокрасть, я найду тебя и засуну тебе одну такую в штаны, а когда ты закричишь – засуну еще одну в рот, понял? – Чего ты хочешь, Инглинг? – сглотнув, Марцел отступил на шаг, не сводя взгляда с валенвудской крысы. – Люблю разговоры о деле, – Инглинг позволил ему отойти на середину комнаты, заполненной крысами, голодными крысами, готовыми вцепиться в глотку любому. Огромные твари родом из Скайрима, злобные хаммерфельские хищники, слепые плоскомордые уроды, живущие под Орсинумом – все они чуяли страх Марцела, и Инглинг тоже чуял. – Ты влезешь ночью в Гильдию Бойцов, зайдешь в покои Сжоринга Жестокосердного, заберешь оттуда корону – ее ни с чем не перепутаешь, она большая, красивая, из кости. А потом – перережешь Сжорингу глотку вот этим. Инглинг вытащил из кармана блестящий новенький септим, заточенный с одной стороны, острый будто бритва. – Я не убийца. – Ты перережешь ему глотку и вложишь монету в рот, потому что такие убийства любит Камонна Тонг, с которой он спутался. Пусть в этой истории будет немного тумана. – Я не убийца, – повторил Марцел, но взял монету, и Инглинг улыбнулся ему. – Как сказал бы твой другой благодетель, Крассиус, – он протянул руку к волосам Марцела, будто хотел погладить его, как одну из своих крыс, но тот отпрянул, – в первый раз может быть немного страшно, но потом привыкаешь. – Что я получу за это? – Ты получишь больше, чем за все предшествовавшие кражи, могу обещать это, – Инглинг снова улыбнулся. Он никогда не обманывал тех, с кем работал, таково было его важнейшее жизненное правило, но это вовсе не значило, что он каждому давал то, чего тот хотел. Марцел открыл рот, как будто хотел сказать еще что-то, но ни слова так и не произнес – он мог бы отказаться, но не решился. Инглинг не знал, почему – из-за денег, которые получал за кражи, или из-за того, что действительно боялся, ему было чего бояться: даже среди прочих советников Дома Хлаалу, Инглинг Полутролль славился умением приводить в исполнения свои угрозы. Точно так же как и обещания. Марцел Мауард вернулся к нему чуть более дня спустя – поздней ночью, прижимая к себе корону, он не замечал, как рвет ей собственную одежду. У него был испуганный вид ребенка, пробудившегося от сна, полного чудовищ – и обнаружившего их всех стоящими у кровати. Марцел, незаметный для ординаторов, вышагивавших с ночным дозором, вошел в Поместье Инглинг, и Звезда, рослый, крепкий норд, охранявший вход, пропустил его внутрь. Не поднимаясь с места, Звезда громогласно окликнул хозяина, и несколько секунд спустя тот вышел из спальни, чтобы вместе с Марцелом спуститься в подвал, место крыс – место темных дел. Марцел все так же пах страхом, и выглядел измотанным, будто бежал от самого Маар Гана, ни на миг не останавливаясь для отдыха. На левом манжете его рубашки темнели капли, уже подсыхающие, красные, Инглинг взглянул на них прежде, чем на корону – он будто боялся, что она окажется лишь тенью того великолепного сокровища, о котором он слышал столько раз. Но она ничуть не разочаровала его. – Вот твоя корона, – Марцел облизнул губы, – забирай ее и заплати мне. – Она красивая, правда? – Инглинг принял корону бережно, как мать принимает дитя. Он знал, что Марцел едва ли считает ее красивой – нужно быть нордом, чтобы понять красоту Зубчатой Короны, чуда, сотворенного из драконьей кости: она выглядела грубой, как все творения нордских мастеров, но в грубости этой было больше красоты, чем во всем изяществе имперских атрибутов власти. Инглинг бережно опустил корону на клетку со скайримскими злокрысами. – Что ж, значит, пришла пора расплатиться с тобой. Учтиво улыбаясь, он резко ударил Марцела в висок кулаком, и прежде, чем тот, ловкий бретон, сумел бы прочитать хотя бы самое простое заклинание, обхватил обеими руками его шею, чтобы легко свернуть ее одним резким движением. Отступив на шаг, Инглинг позволил Марцелу упасть на пол. Всякая смерть оставляет после себя труп, которому нужна могила, но Инглинг уже нашел место, в котором найдет покой это мертвое тело. Кости Марцела были тонкими и хрупкими, они сломались под тяжестью веса Инглинга легко, будто стекло, труп совсем просто было уложить в ящик. Инглинг не сомневался, что не пройдет и недели до того момента, как все узнают о непричастности Камонны Тонг к смерти Сжоринга, но нескольких дней ему будет довольно, чтобы добраться до Чернотопья, а в Гидеоне его встретит Хульд, старый друг, которому Инглинг доверяет так же, как самому себе. В прежние времена Тарстен Буревестник был королем и без Зубчатой Короны, был героем в глазах Инглинга – но те годы давно миновали, теперь же он, истрепанный от времени, более не жил, а отчаянно хватался за последние мгновения жизни, слишком старый, чтобы и дальше удерживать трон. Инглинг знал, что, вернув в Скайрим корону, получит нечто большее, чем просто благодарность нордского народа: он получит право предстать перед главами всех холдов и сказать, что хочет быть королем. Нордлинги ценят неистовство в бою, но не менее ценят и звонкую монету, а с Инглингом мало кто из его народа мог сравниться в умении сторговываться, что в честных сделках, что в мошенническом обмане. Отмыв руки от крови, Инглинг снова взял корону, и, ничуть не стыдясь, надел ее – она была тяжелой, древняя кость, гладкая, не согревающаяся об кожу, давила, будто прибивала к земле. Такой и должна быть настоящая власть – из тяжести, которая перевесит любую гордость, но и из твердости, которая пересилит любое время. Сняв корону, он направился к запертой комнате, где спала на своей тонкой подстилке Хиньярси, молодая хаджитка. Инглинг мог бы купить любого раба для своей поездки, но купил именно ее, будто желая, чтобы история Сжоринга завершилась подобно истории героя легенд – многие норды питают слабость к красивым сказкам, как дети, и Инглинг не был исключением. Ему нравились легенды, красивые истории о героях-победителях, и пусть сам себе он не казался одним из них, все же порой он представлял себе, как, с течением дней и лет, возвращение короны станет песней, такой, как «Песнь о Довакине» или «Сказание о славных воинах Исграмора». Инглинг вывел Хабаси из комнаты – она двигалась медленно, неловко, одурманенная лунным сахаром. Лунный сахар притупляет не только сознание, но и боль, Инглинг давал его своим крысам, когда собирался их резать, а то, что подходило крысам, подойдет и хаджитке. Позволив ей сесть на пол у низкого стола, он достал из шкафа все необходимое, и принялся за работу. Позже, закончив дела, Инглинг поднялся по лестнице вверх, к Звезде. Тот, низко склонившись, будто уснул на своем низком стуле, и лишь механически-монотонные движения рук выдавали в нем бодрствующего – Звезда точил охотничий нож осторожно, бережно, как если бы тот был живым существом. – Я отправляюсь в Эбенгард завтра, – сказал Инглинг, и Звезда кивнул ему, – как мы и договаривались, ты должен отправить ящик, стоящий у моей спальни, в Хай Рок сегодня же утром, а ящик из подвала отвезешь на Солтсхейм сам. Ты помнишь все, что я тебе говорил? – Все. Я помню все, – тихо ответил Звезда и, расправив плечи, вернулся к своему оружию. Медленно натачивая нож, он будто натачивал собственную жизнь, свое будущее, делая его блестящим и острым, будто бритва. – Я сделаю все как вы сказали, господин. 4. Дорога на Эбенгард «Шесть рыб» были приятным заведением, хоть и имперским до последней крошки под половицами, но Анделу Индарису никогда тут не нравилось. – Я хочу бросить Дом Хлаалу, я просто, Обливион меня побери, хочу уехать из Морровинда и не возвращаться сюда, – он говорил сбивчиво, как будто правду, но Хабаси давно уже привыкла делить на десять любое слово Хлаалу. – У меня маленький сын, меньше всего мне хочется, чтобы все эти освободители рабов или бандиты из Каммона Тонг потащили мою семью на дно вместе с Домом. Мне нужно немного денег, вот и все. Хабаси зевнула, показывая острые зубы, бессловно торопя Андела: ему уже случалось обращаться за помощью к Гильдии Воров, всякий раз он бесконечно долго тянул разговор, будто стыдился – то ли того, что просит совершить преступление, то ли того, что сам никогда не пойдет на нечто подобное, и способен лишь выпрашивать у других помощь, стараясь не запачкать руки. – Инглинг Полутролль собирается вывести с Вварденфелла, а потом и из Морровинда древнюю нордскую реликвию – Зубчатую Корону. Андел склонился к Хабаси ближе. Она хорошо знала таких, как он: им нравятся украденные блестящие безделушки, но они не рискнут своими шкурами чтобы получить большой куш – поэтому вечно крутятся у ног Гильдии, выпрашивая подачку, надеясь на то, что со стола упадет лишняя крошка или плохо обглоданная кость. Порой их слова бывают полезны, но временами ведут в ловушку – каждое из них стоит взвешивать отдельно от прочих, чтобы узнать истинную ценность всей фразы. – Полутролль вывозит из Морровинда контрабанду в своих крысах, это знают многие в Доме: он скармливает крысам, или, распоров их животы, зашивает внутрь камни, амулеты и кольца, я слышал – даже двемерские монеты. – Если эта корона действительно корона, из тех, которые носят на голове, то, думаю, в крысу ее не зашьешь, – Хабаси на миг выпустила когти и быстро облизнула лапу. – В этот раз Инглинг сам отправляется в Чернотопье, а не посылает одного из прислужников Дома, и везет с собой только что перекупленную где-то в Суране рабыню. Поверь мне – он вполне способен зашить корону в хаджитку, чтобы потом выпотрошить ее, как потрошит своих крыс. Хабаси взглянула на него с недоверием. Андел поджал губы. – Можешь мне не верить, Хабаси, твое дело. Я отправился из Вивека так скоро, как только смог, чтобы обойти Инглинга – и если ты действительно хочешь получить корону, тебе лучше поторопиться. – Значит, ты говоришь, он отправляется в Эбенгард? – Едет по главной дороге и будет здесь совсем скоро, и если не хочешь упустить момент, то лучше поспеши. Он будет без охраны, я точно знаю, дорога ведь безопасная, – Андел сложил руки на коленях. Он ерзал на месте, как будто мог сказать еще что-то, о не мог собраться с духом, или просто едва удерживался от того, чтобы не сбежать из «Шести рыб» прочь. – У него при себе будут и драгоценности, он везет крыс, целую повозку, мне так сказали. И я хочу получить половину всех камней, или что там у него в крысах. Хабаси усмехнулась – Андел говорил о добыче так, будто нападение уже состоялось, и остается только разделить украденное. – Если не соврал, то ты получишь все, что заслужил, – Хабаси поднялась с места, давая Анделу понять: если ему нечего сказать, то разговор закончен. Он снова взглянул ей в глаза, будто умоляя поверить. Андел был совсем молод, ему едва ли сравнялось и шестьдесят лет, в такие годы женятся разве что эшлендеры, но Андел до последнего надеялся, что Дом поддержит его и жену с ребенком. Хабаси знала, как обходятся в Доме с такими, потому что ей доводилось работать с другими Хлаалу – на безвольных, вроде Андела, они возят поклажу, как на вьючных гуарах, кормя их обещаниями лучшей жизни, до тех пор, пока те не сдыхают от натуги. – Когда он должен приехать? – Он движется очень медленно, думаю, будет здесь завтра к полудню, – Андел на миг отвел взгляд. – Я слышал, он хочет уплыть на том корабле, который отчаливает завтра вечером. Хабаси не могла сказать, что не сомневалась в его словах – но, все же, решилась последовать им и встретить Инглинга Полутролля. Ей не раз доводилось слышать о торговле боевыми крысами – половина Вивека поговаривал, мол, это просто прикрытие для чего-то более прибыльного. Стоило рискнуть. Если Хабаси улыбнется удача, то, везет он корону или нет, а при себе у Инглинга, если слухи хоть на четверть правдивы, полно товара, который можно сбыть за хорошие деньги. В Эбенгарде Хабаси работала одна. Балмору Гильдия Воров покинула, как покидают дом, в котором течет с потолка или проваливается пол – Камонна Тонг наполнила город дешевым лунным сахаром, наполовину разбавленным удушайкой и раскрошенными гуарьими костями, а потом предложила всем торговцам города платить за защиту от Гильдии Воров. Разумеется, воры оставили город прежде, чем торговцы поняли, что отказаться от услуг Камонны Тонг невозможно, а кудрявая рыжая голова Клагиуса Кланлера, отказавшегося внести свою долю золота, покатилась по гладким камням главной площади. Выходя из «Шести рыб», Хабаси уже выстраивала план нападения – действовать нужно было быстро, она понимала это: или отправляться в путь сейчас, или же забыть о том, что сказал Андел – или играть, чтобы выиграть, или не начинать вовсе. Хабаси подумала о Камонне Тонг, об их преступлениях, и о своих собственных, и поняла, что сделает это: ограбит на Инглинга, заберет его деньги, хотя бы просто потому, что не может больше перебиваться карманными кражами, просто ожидая перемен к лучшему – это недостойно вора. Выходя за ворота она почувствовала, как на плечо ей легла рука – рука аргонианина, холодная и тяжелая. – Откуда ты здесь? Голос показался ей смутно знакомым, и, обернувшись, Хабаси узнала говорившего: это был Жабий Язык, аргонианин из Альд’Руна, тоже из Гильдии – грабитель, наводчик, скупщик краденного. Несколько раз Хабаси встречалась с ним, хотя работать вместе им не приходилось, но Аэнгот Ювелир, по слухам, доверял ему как самому себе, и это – уже кое-что. – Есть одно дело, – Хабаси повела плечами. – А что ты здесь делаешь? – Бегу подальше. Хочу обратиться в Миссию Чернотопья, может быть, меня вывезут отсюда, – Жабий Язык быстро облизал губы, – кто-то убил Аэнгота, и я боюсь, что кто бы это ни был, он доберется и до меня. Камонна Тонг уже в Альд’Руне. Хабаси качнула головой, будто не зная, что сказать, хотя у нее была тысяча и еще тысяча слов: если кто-то действительно убил старину Аэнгота, дела были плохи, даже хуже, чем ей казалось. А другая тысяча слов была о том, что ей нужна помощь: есть вещи, которые лучше делать одному, и вещи, которые лучше делать с тем, кому доверяешь – Хабаси не назвала бы Жабьего Языка самым близким из тех, кого знала в Альд’Руне, но сейчас она не сомневалась, потому что это в природе воров, таков их девиз: хватайся за удачу, пока можешь. – Мне нужна твоя помощь в этом деле. Кажется, можно будет неплохо заработать. – Насколько неплохо? – Мой друг сказал, что сюда направляется человек, везущий с собой камни, много камней. – Хорошая добыча. – И если охотиться на нее – то сейчас. Жабий Язык долго тянул с ответом, как будто в нем боролись жажда наживы и желание удрать из Морровинда как можно быстрее, но Хабаси улыбнулась ему, и, медленно моргнув, он кивнул в ответ. Рука об руку отправились они вверх по славной эбенгардской дороге, окруженной высокими деревьями, вымощенной новым камнем: на ней погибло много воров и грабителей, но не меньше и тех, на ком они испытывали свое оружие. Инглинг Полутролль шел пешком, ведя за собой нагруженного гуара и рабыню, замотанную в бинты от паха до груди. Он был без охранников – Андел не обманул: может быть, Инглинг хотел показаться беднее, чем был, или понадеялся на слухи о том, что имперцы сторожат дорогу на Эбенгард лучше, чем свои форты, а может – скрывал свои дела даже от охранников, которых нанимал Дом. Причины не волновали Хабаси, она, как и Жабий Язык, укрывшись в сумерках, видела не причины или основания поступков, не чужую участь, а добычу. Сумерки прячут лучше, чем темнота – потому что в темноте ждешь прячущейся угрозы, а сумерки кажутся мирными, будто день, но, на самом деле, именно в них всегда таится наибольшая опасность. Хабаси умела прятаться и умела ударять в нужный момент – многим в Гильдии убийство казалось чересчур грязным делом, и сама она учила приходивших к ней новичков десять раз думать, прежде чем пускать в дело нож, но порой чистой кражи бывало недостаточно – убийство проще, быстрее, оно – грубое, но окончательное и непоколебимое решение, которое лучше всего подходит, если у тебя нет времени на то, чтобы сочинить хитрую сказку мошенничества или заранее найти место, где легче всего запустить руку жертве в карман. Инглинг Полутролль хоть родился нордом, сильным, плечистым, но не умел держать оружия, был торговцем и вором, а не воином. Его смерть оказалась быстрой: Жабий Язык вышел на дорогу, вынуждая того остановиться, а Хабаси, быстрая, как солнечный луч, прыгнула на Инглинга сзади, впилась когтями ног в бока, и раньше, чем он успел хотя бы вскрикнуть, засадила нож ему в голову, в уязвимое место чуть ниже затылка. 5. Прощай, Сладкоголосая – Почему эти люди считают, что они – лучше нас? – Хабаси склонилась к мертвому телу Инглинга Полутролля, не опасаясь, что хаджитка-рабыня убежит. Та, с трудом удерживавшая равновесие, медленно ветрела головой по сторонам, одурманенная и едва ли способная на побег. Жабий Язык склонился рядом, опустив одну руку Хабаси на плечо. – Потому что они лучше нас, – тихо сказал он, а потом одним резким, ловким движением разорвал ей горло, засадив когти так глубоко, как только мог. В шеях хаджитов сосуды расположены иначе, чем у меров и людей, но, если распарываешь все, то не можешь не задеть хотя бы одного из них, это – верный способ убийства, не хуже вырывания сердца, такой же безотказный. Жабий Язык знал это так твердо, как если бы учился, Хист передал ему это знание мыслями, общими для темных ящеров, точно так же, как и для всех аргониан. – Они не убийцы, даже если и воины. Он мог бы сказать еще множество слов, но, зная, что некому их слушать, склонился к телу Инглинга, обшаривая его карманы. Жабий Язык никогда не был одним из тех, кто полагается на удачу больше, чем следует, думая, что одного этого будет довольно, чтобы получить мифическую «милость Ноктюрнал», которая покрывает любые ошибки и дарует выигрыш даже тогда, когда положение хуже безнадежного. Покровительство Ноктюрнал казалось Жабьему Языку не более, чем выдумкой для дураков – и все же встреча с Хабаси была чистой удачей. Он стянул с привалившейся боком к гуару, ничего не понимающей и не чувствующей, хаджитки-рабыни кандалы – обычные, грубо выкованные, они показались ему похожими на сокровище: это будет так просто – ночью, в кандалах, он прокрадется по эбенгардской площади, чтобы постучать в дверь Миссии Чернотопья. Если они поверят, что он – один из беглых рабов, то отправят его на родину без лишнего шума, тайно, именно так, как ему это нужно, и если все, что говорят о Миссии и их помощи Двум Лампам – правда, то они не станут рыться в его карманах. Значит, он сможет протащить с собой в Чернотопье что-нибудь ценнее, чем рабские оковы. Снова вернувшись к телу Хабаси, Жабий Язык вытащил нож и аккуратно срезал, как цветок или гриб, ее правое ухо – оно понадобится позже, если потребуется доказать, что от его рук погиб не только Аэнгот Ювелир; может быть, в последнее время Хабаси и значила для Гильдии меньше, чем Аэнгот, но ее все еще знали, помнили как умелую воровку. Может быть, в Чернотопье, до которого скоро дойдут вести и о смерти Аэнгота, тоже помнят Хабаси, когда-то торговавшую с местными ворами. Он думал о многом, о бесконечных днях, которые придут за завтрашним – о бедах и радостях, которые ждут там, впереди, за поворотом. Точно так же, возможно, теряясь в путанице прикосновений, Аэнгот Ювелир думал о своем будущем, а потом в несколько секунд все для него закончилось. А теперь все закончилось и для Жабьего Языка – вора, убийцы, аргонианина, который хотел просто вернуться на родину, но не успел. Стрела вонзилась ему в спину. Жабий Язык резко развернулся, но не успел скрыться в тени, как делают это темные ящеры, потому что новая стрела ударила его чуть ниже глаза, пробив тонкую чешую лица – она вошла в его мозг, и Жабий Язык повалился на землю третьим мертвым телом. 6. Спиральный спуск Андел вздохнул. Сейчас он чувствовал только отвращение, но в тот момент, когда тетива ударила его по руке, он ощущал нечто совершенно иное, похожее на восхищение: внутреннюю дрожь, какой не ощущал ни разу прежде – и она была прекраснее всего, что с ним случалось. Она была осознанием власти над чужой жизнью и смертью – и подобного он действительно ни разу еще не чувствовал. Вложив в лук третью стрелу, он совершил и второе убийство: одурманенная лунным сахаром хаджитка, едва способная без поддержки стоять или идти, упала на землю будто с облегчением. Темная кровь из раны в груди потекла на дорогу, мешаясь с пылью, и Андел, отбросив лук, подошел к мертвой рабыне. Он снял с пояса короткий нож и распорол им сначала бинты, плотно оборачивавшие ее тело, а потом – свежие швы на ее животе. Он надеялся увидеть внутри корону – не всю, должно быть, Инглинг расплавил ее металл, чтобы провезти отдельно легендарную драконью кость и ее оправу, но в спрятанных внутри хаджитки мешках, грубо сшитых из кожи нетча, не было ничего даже похожего на древний нордский венец. Там лежали прекрасно ограненные камни – рубины, изумруды, амулеты из серебра, двемерской бронзы, и резной кости, какие делают эшлендеры – Андел ни разу в жизни не видел ничего подобного, не видел вместе столько драгоценностей. Зачарованный блеском камней, он невольно продолжил обшаривать тело хаджитки, как обшаривают сундуки и ящики – ее внутренности, теплые, мягкие, скользили под пальцами, и прикосновение к ним показалось Анделу удивительно приятным, но, вдруг осознав, что делает, он замер. Неспособный сейчас испытывать стыд, он лишь с удивлением отметил, что член его напряженно-тверд, и едва не потянулся к нему рукой чтобы в несколько быстрых движений, достичь разрядки. Пусть Зубчатой Короны не было – ни в теле рабыни, ни в вещах Инглинга, но Андела это ничуть не тревожило: он не хотел получить корону, он хотел получить то, что можно продать – а еще он хотел убить. Это желание поселилось в нем давно, но он не мог воплотить его, боялся поверить в снова и снова приходившие к нему фантазии о чужой смерти, предпочитая видеть в них лишь пережиток детской жестокости. Он не был воином: ни таким, как крушащие черепа врагов норды из Гильдии Бойцов, ни таким, как ловкие убийцы Камонны Тонг – умея стрелять из лука, Андел ни разу не выпускал стрелы в живое существо, даже в зверя. Зная, как мог бы легко лишить кого-то жизни, порой, подойдя к окну, представлял, что стреляет в случайного прохожего, и тот падает на землю, заливая ее кровью – так, как упал миг назад мертвый аргонианин. Андел не планировал это убийство по-настоящему, хотел его совершить, в первые минуты говорил себе, что просто смеха ради придумывает, как подойдет к мертвому Инглингу и его убийцам, не будет делать этого в жизни – но все же взял с собой и лук, и стрелы, как если бы ни в чем не сомневался. Убить хаджита легче, чем покрытого чешуей аргонианина, и между тем Андел ни на миг не усомнился в том, что вторая его стрела, точно так же, как и первая, безошибочно достигнет цели. Он хотел совершить это преступление и совершил его. Чужая смерть всегда делает убийцу сильнее, теперь Анделу было жаль, что не он лишил жизни Инглинга Полутролля – заносчивый норд, тот считал себя большим Хлаалу, чем сам Андел. Но все же стоило следовать за ворами, прячась лучше, чем они сами, чтобы увидеть смерть Инглинга. Глядя на его труп, Андел думал о своих словах, которые и убили его – точно так же, как убило бы оружие. Он побоялся брать с собой все те драгоценности, что были в хаджитке, но и оставить их здесь не мог, и потому, быстро перебрав их, взял лишь несколько камней, снова вложил их в один из нетчевых мешков, а потом поднял из раскрытой раны небольшой кулон и спрятал его в кармане – и на миг почему-то тот показался тяжелым, слишком тяжелым для такого маленького украшения. Андел двигался быстро, будто заранее зная, что будет делать, если придется скрывать следы убийства: кровь на дороге никто не смог бы спрятать, и все, что ему оставалось – просто оттащить тела к обочине, как это сделали бы простые разбойники. Он не хотел оставлять драгоценности на трупе, и, понимая, что едва ли сможет незаметно вывести с Вварденфелла их все – пусть он и данмер, не чужеземец, но лишний раз лучше не рисковать, стражники могут досмотреть любого, а у Андела не было денег на оплату пошлины – он торопливо раскопал землю у корней того большого, старого пробочника, за которым прятался, и ссыпал туда часть драгоценностей. Потом, чуть дальше от дороги, он вырыл еще одну неглубокую могилу для других камней и украшений, чтобы похоронить и их. Земля будто смывала кровь с пальцев Андела, как это сделала бы вода. Инглинг Полутролль поехал не по главной дороге, и Андел не был уверен, что тела кто-то найдет прежде, чем сам он ступит на борт корабля, чтобы навсегда покинуть Морровинд – и, все же, какая-то странная, но приятная внутренняя тревога заставляла его прятать следы произошедшего. Закончив, Андел отвязал со спины гуара две крепко сколоченные клетки, плотно забитые крысами – их было не меньше дюжины, половина уже сдохла или находилась на последнем издыхании, и все они казались тяжелыми как камни. Почему-то Андел вдруг ощутил смутное, неприятное сомнение: за животных придется доплачивать, и если сказанное ему – ложь, то любая плата покажется слишком большой, но потом, откинув эти мысли, он взял клетки и направился в Эбенгард, на прощание крепко ударив гуара по спине, чтобы тот отошел от трупов. Короткая летняя ночь уже подгоняла его, но Андел не чувствовал и тени сонливости, ощущая себя свободным, будто раб, снявший кандалы. Он вышагивал спокойно, без спешки, как если бы все время Нирна лежало у него в кармане, затерявшись среди затертых монет, и утренний свет застал Андела на входе в Эбенгард. Ллатаса, его жена, ждала в «Шести рыбах», держа при себе узел с вещами и Фарвила – уже слишком большой для материнских рук, он едва не падал, непрестанно вертясь, пытаясь увидеть, услышать, потрогать все вокруг. Ллатаса, неловко перехватив сына другой рукой, поднялась с места, и Андел шагнул ей навстречу, поставив клетки с крысами на пол таверны. – У меня есть для тебя подарок, – холодно произнес он, протягивая ей взятый с тела хаджитки кулон. Возможно он выглядел слишком дорогим в сравнении с простыми одеждами, но даже небогатая женщина может позволить себе пару украшений, едва ли кулон будет выглядеть подозрительно. Ллатаса надела кулон – алый рубин в тонкой оправе блестел, как ее глаза, и, повинуясь разом нахлынувшему желанию, Андел обнял ее, как не обнимал уже много месяцев. Она улыбнулась, прижавшись к нему всем телом, ни о чем не спрашивая – она была глупа, Анделу всегда казалось, что она была глупа – или, может быть, он считал глупостью ее молчаливое согласие со всем, что он творил, с каждой его ошибкой, каждым проступком. – Не знала, что ты повезешь каких-нибудь животных, – сказала наконец Ллатаса. Ее голос звучал тихо, мирно, будто шуршание песка. – Это крысы Инглинга Полутролля, – честно ответил Андел. – Я хочу отвести их в Сиродил и продать там, это даст нам немного денег. Он держал ее за руку, и улыбался, глядя на своего сына. Ему казалось, что прежний Андел Индарис умер, или кто-то вывернул его наизнанку, изменив все то, что было у него внутри и снаружи. Снова и снова вытирая руки об одежду, он будто пытался избавиться от последних следов крови, но они давно уже были стерты об жесткую вварденфельскую землю – только запах не исчезал, он будто ширился в воздухе, расползался, как дым от костра. Ни слова не говоря, Андел направился к выходу из таверны, и Ллатаса последовала за ним, также молча. Каждый шаг, казалось ему, пел своим особенным голосом – и пусть волшебная греховная радость убийства уже затихала, на смену ей уже готово было явиться нечто новое, видевшееся ему сейчас не менее прекрасным. – Все будет хорошо, – шепнул Андел, обращаясь не столько к супруге или сыну, сколько к самому себе, глядя на яркое небо над Эбенгардом, на корабль, на котором должен был уплыть с Вварденфелла Инглинг Полутролль, – я клянусь каждым проклятым Альмасиви и величием Обливиона: все будет хорошо. 7. Звезда Звезда обернулся, сходя на берег, будто надеясь последний раз увидеть Вварденфелл, но тот давно уже скрылся за горизонтом. Солтсхейм был лишь промежуточной остановкой, и Звезда не собирался задерживаться здесь надолго – его ждал Скайрим, место, где он сможет спрятать Зубчатую Корону до тех пор, пока не найдется тот, кто действительно будет достоин ее, тот, кто сядет на трон истинным верховным королем. Инглинг Полутролль едва ли смог бы стать таким, по крайней мере, Звезда был в этом уверен: носящий Зубчатую Корону, должен быть настоящим нордом, таким, как Исграмор, как Харольд или Олаф Одноглазый – и однажды Скайрим найдет такого короля. Тяжелый ящик, в котором на снятых шкурках крыс покоилась корона, оттягивал руки Звезде, и тот был рад опустить свою ношу на пол в углу таверны Вороньей скалы. Если бы слова Инглинга все еще имели значение, Звезда должен был бы отправиться из Солтсхейма в Чернотопье, и там, в Гидеоне, встретиться с Хульдом, приятелем Инглинга, чтобы передать ему корону на хранение, а потом – получить за свою работу хорошие деньги и перебраться куда-нибудь подальше, на юг Чернотопья или в Эльсвейр. Но теперь Инглинг был мертв – Звезда не сомневался в этом ни на миг: даже если Индарис не послушал совета и упустил свой шанс, найдутся и другие, кто захочет получить драгоценности – а значит, сделке конец. От мыслей о том, что ни Инглинг, ни кто-нибудь из подобных ему не получит короны, у Звезды стало тепло на душе, и, прихлебывая мед – слишком жидкий, но все же вкусный, – он откинулся на спинку низкого стула, краем глаза присматривая за ящиком. В Скайриме много мест, где можно спрятать что-то, и еще больше – где можно спрятаться самому, гробницы, пещеры, города, руины. На миг закрыв глаза, Звезда увидел перед собой будущее: своих детей и внуков, которым передаст секрет спрятанной короны, превратив его в легенду так, что со временем его ложь станет правдой, началом новых песен или саг – когда придет время настоящего короля, когда Инглинг Полутролль, Сжоринг Жестокосердный, недостойные воры, навсегда забудутся и в родных краях, и в Морровинде.