Порождение

Невозможно строить города с любовью в сердце. (Клайв Баркер) Вуон знает, что это – ненастоящая Илзевен, помнит об этом каждый миг, но давно уже осознал, что лучше обладать тенью настоящего, чем не иметь ничего. Именно поэтому он и воздвиг Умбриэль – подобие настоящего города, населенное подобиями живых. Он закрывает за собой все врата, все двери, будто замуровываясь наедине с душой Умбриэля, сосредоточием его естества – и оно поворачивается к нему лицом. Лицом Илзевен. Тончайшие сплетающиеся жгуты свиваются вместе, образуя очертания женской фигуры, их наполняют переливы света, превращая призрачную тень в совершенную копию – Вуон закрывает глаза, всего на мгновенье, и, открыв их, видит перед собой Илзевен, настоящую, живую, такую, какой сохранил он ее в своей памяти: такую, какой она была до того, как Инжениум начал вытягивать ее душу. С каждым шагом навстречу ему, Илзевен будто неуловимо теряет очертания, когда жгуты расплетаются, но Вуон даже не замечает этого, подходя к ней. Илзевен обнимает его за плечи, а щупальца, подобные дреугским, сзади обхватывают его бедра – он не видит, только чувствует это прикосновение, когда целует сомкнутые губы Илзевен, и та подается вперед, прижимаясь своим нагим телом к нему. Все ее тонкие жгуты тянутся к застежкам и складкам его одеяния, ползут по ним, раскрывая, как порой нетерпеливые дети раскрывают пальцами еще не распустившиеся бутоны цветков: выворачивая их наизнанку, обнажая их суть, и, тем же самым, убивая красоту, вместе с самой жизнью. Тысячи рук Илзевен и десятки щупалец Умбриэля раздевают Вуона – медленно вначале, но потом, как если бы сам Умбриэль мог утратить власть над страстью, скидывают с него полурасстегнутое одеяние, едва не разрывая вышитую ткань, высвобождая тело. Прижавшись к нему, Илзевен раскрывается там, где Вуон не видит ее, оплетает его бедра и пояс множеством жгутов – одни чуть тоньше пальца, другие – не толще волоса, нежные, хоть и торопливые, они скользят по члену, еще расслабленно висящему, но быстро наливающемуся кровью от этих прикосновений. Закусив губу, Вуон подается вперед, и одно из толстых щупалец Умбриэля раздвигает его ягодицы. Оно двигается между ними, влажное от теплой и липкой слизи, та, обильная и густая, пачкает кожу Вуона, стекает по бедрам к коленям и ниже, а щупальце проникает внутрь в тот же миг, когда язык Илзевен проскальзывает в рот Вуона, подающегося вперед, обнимающего ее за плечи – и Илзевен отвечает на объятья, запуская язык еще глубже, чуть щекотно лаская член и мошонку Вуона своим раскрывающимся нутром, она прижимается все теснее, будто хочет вобрать Вуона в себя целиком, укрыть его в себе, как в коконе. Щупальце, вошедшее в него сзади набухает, становится толще, а потом, повернувшись, расплетается, как канат на отдельные нити, на множество таких же тонких жгутов, как те, из которых сплетена сама Илзевен. Умбриэль сотворен из магии и мощи — не чародейская машина, как Инжениум, а подлинное волшебство, чистое, как то, из которого творили айлейды свои волшебные камни и колодцы неиссякающей магической силы, но не ограниченное рамками Мундуса, мира простых вещей, а свободное, будто скальный наездник, парящий над землей. Умбриэль – дитя Вуона, порождение совершенства и усердия, и сам Вуон – его часть, не сердце или душа, как когда-то мятежный Умбра, а отражение Клоаки Сущности, ее исток, утроба душ, в которой те медленно изменяются, сбраживаются, как заключенные в кувшин ягоды, готовящиеся стать основой для пьянящего напитка. Тело Вуона, пусть и измененное магией – магией даэдра и его собственной – остается самым материальным вместилищем на Умбриэле, самым настоящим: все остальное подобно лукавой магии Клавикуса Вайла – подлинно лишь в Обливионе, и чтобы подлинность всех, населяющих Умбриэль, не иссякла, Вуон вынашивает в себе их души, как женщины вынашивают детей. Илзевен, воссозданная Умбриэлем по его собственному желанию, вдыхает в него семена душ, и, просочившись в Вуона, они медленно растут среди его плоти, питаясь его душой и его телом, как паразиты, проникающие с пищей и селящиеся в мышцах, в сердце или печени, чтобы плодить себе подобных внутри чужого тела, и, в срок, выбрасывать яйца наружу, продолжая свой род и чужие болезни. Растущие внутри Вуона души выходят прежде, чем созревают. Умбриэль забирает их, вытягивает своими щупальцами, чтобы, проведя по причудливой паутине нитей, вывести ко дну Клоаки, где они завершат свое развитие. Лицо Илзевен раскрывается, разворачивается, как свиток, она подается вперед, проталкивая Вуону в рот новые и новые тонкие жгуты, они удлиняются, как и ее язык, проскальзывая все глубже – до тошноты глубоко, так, что Вуон едва не задыхается. Глубже продвигается и толстый отросток, проникший в него сзади – Вуон невольно сжимается, когда, снова поворачиваясь, щупальце становится еще толще и распускается еще шире: это еще не болезненно, но он знает, что чуть позже, боль придет. Сейчас же движения и больших, и тонких щупалец нежны; когда Илзевен вбирает в себя длинные жгуты своего лица, Вуон глубоко вдыхает, едва сдерживая стон, и крепче прижимает ее к себе – она снова почти настоящая. Ему нравится видеть ее лицо, когда это происходит, так становится легче. Вуон полюбил Илзевен первым, прежде чем Сул, но понимает, почему сама она выбрала Сула, а не его – дело не в красоте лица или умении красиво говорить: Сул не смог бы сотворить нечто подобное Умбриэлю, как дреуг не может взлететь, даже вложив в желание подняться над землей всю свою силу – потому, что сила, как и знание, еще не все. Вуон безжалостен там, где Сул милосерден, слишком добрый к другим, чтобы использовать свой разум для подлинного творения, слишком добрый к самому себе, чтобы увидеть в своих словах и мыслях хотя бы тень той жестокости, без которой невозможно торжество разума, такой, как у Вуона – вот каким он запомнил Сула: едва ли готовым осознать, что Аэдра разорвали Лорхана на части, завершив сотворение Нирна. Вуон пьет и ест чужие души, и весь Умбриэль живет бесконечным повторением смертей – своим порождением. Толстые щупальца поднимают Вуона в воздух, и в этот миг Илзевен разворачивается полностью, превращаясь в бесформенное сплетение тонких жгутов, облепляющих Вуона, глядящих его – лицо и шею, и грудь, сворачиваясь вокруг сосков, рук и ног, и члена – они скользят по влажной головке, оборачиваются вокруг ствола, дергаясь вверх и вниз, в такт движениям щупальца внутри, и, хватая ртом воздух, Вуон выгибается в высшем наслаждении, его семя пачкает полные прозрачным светом тонкие щупальца, и даже призрак Илзевен исчезает, будто развязанный узел. Но порождение продолжается. Другие щупальца, больше и сильнее, поднимают Вуона еще выше, будто желая вознести над самим Умбриэлем. Закрыв глаза, он замирает, и, расщепившееся на сотни тонких, тоньше волоса, нитей, щупальце у него внутри, начинает втягивать души – Вуон не способен увидеть, но он знает, как это происходит: оно проскальзывает глубоко, заполняя его внутренности, раздувая низ живота, едва не доходя до желудка, а, после – тончайшие отростки пронизывают его, как иглы, оставляющие мириады тончайших ран, которые затянутся целительной слизью, каждый отросток шарит в темноте плоти, в поисках прозрачных глобул, где томятся души – чтобы проколоть их, и, впитав, отправить вниз, в Клоаку. За миг до того, как все щупальца снова сворачиваются в одно, испачканное кровью и фекалиями, полупереваренной пищей, выскальзывающее наружу, оставляя за собой заживляющую слизь, Вуон стискивает челюсти, с трудом давя крик боли. Потом все останавливается: другие щупальца неспешно опускают его на пол, одно из них касается лица Вуона, скользит по раскрытым глазам, будто желая выпить слезы, но слез нет. Если Умбра – семя из которого взошел Умбриэль, то Вуон – земля под этим семенем, они – отцы города и живущих в нем, его породители. Поднимаясь с пола, надевая промокшую от слизи одежду, Вуон думает о том, что, прежде удерживая лишь Умбру, используя его мощь, насилуя, как безжалостный супруг – нелюбимую жену, которую пытается принудить к рождению детей, теперь он творит то же самое и с собой, насилует себя Умбриэлем, снова и снова, причиняя боль за болью. Потому, что истинная жестокость настоящего творца, как истинный разум – и настоящая магия, есть единое целое со страданием и могут существовать лишь так.