Down

Он ходил на тонких брусьях, едва держащих его, скрипевших так противно. Каждый раз мое сердце замирало, каждый раз — словно в первый. Но, конечно же, только для меня. Вообще, я не знал, откуда он, не знал, как его зовут, сколько слогов в его фамилии, на что он любит смотреть, а на что — нет, но он все это знал обо мне. Вообще, он мог разбудить меня и повести смотреть на закат в тот момент, когда я в этом больше всего нуждался, он мог исчезнуть, когда у меня все было хорошо, мог запросто появится в момент моего одиночества, а на рассвете — снова. Он играл с собой, со мной — со всеми — в прятки. Прятался от собственной тени, ронял осколки слез на пол, когда я — все — не видел. Он вообще состоял из прекрасных, не испорченных линий, подчеркивал их, а потом стыдился взглядов на себя, потому что, ну, знаете, все они такие — боги. Я не мог с точностью утверждать о его небесном начале, но для меня — всех — он был таковым, он не был мелким божком, скорее — ангелом. Самым прекрасным, самым чистым и… Вообще, он был Люцифером — он был больше бога по силе духа, был чудесником и колесил по стране со своими невероятными историями. — Мы никогда не встретимся больше, знаешь? — конечно, я знал, но не хотел верить, он вернул в меня желание что-то делать, стал моим воздухом, пусть это и слишком сопливо. — Завтра, — он затянулся воздухом, как самой тягчайшей сигаретой, — я уже буду не тут. Я буду даже не там. — В его голосе не было сожалений и воодушевлений, только старая привычка быть одиноким в дороге. Я даже не предлагал ехать с ним, потому что он сам вряд ли бы этого захотел. Потому что, знаете, иногда надо думать не только о себе. Мы были двумя разными гранями находящимися параллельно друг другу — он никогда не думал, что он может умереть, никогда этого не хотел, он всегда сам всем помогал, всегда всех любил и никогда не ссорился ни с кем — просто молча уходил. А я? А я взрывной, я эгоист, я… Ну, знаете, я в петлю лез — и вовсе не метафорически. В общем, он всегда оставался для всех — меня тоже — человеком, кто спасает. Кто никогда ничего не просит, кто никогда не был уличен ни в чем сверх. Он всегда уходил на рассвете, уходил один, оставлял за собой только свет — белый, чистый. Света, которого самому ему было мало.