Профессор фигни не скажет

Питер не знал, как и когда это произошло- не настолько пристально он следил за своей жизнью. Началось с привычных колкостей, которые Питер отпускал, совершенно не задумываясь, не отдавая даже себе в этом отчета. Питер шутил, Курт фыркал — беззлобно, добродушно и с какой-то ноткой абсолютного принятия. Курт боялся всего и от всего шугался — Питер и над этим подшучивал. Тогда Вагнер скалил зубы и хлестал хвостом воздух — кажется, это должно было устрашать, но если кого и устрашало, то только самого же Курта. Он ведь и отражения-то своего побаивался. В какой-то момент эти абсолютно беззлобные подколы со стороны Питера достали всех, кроме него самого. Курт научился его игнорировать, только лишь кончиком хвоста дергал едва ли не презрительно. Все ученики устало наблюдали за потугами Ртути, вьющегося вокруг Вагнера и пытающегося развести Змея на эмоции. Питеру и самому уже тошно стало от такого своего поведения, но прекращать он не собирался, нет. Все ядовитые, хоть и безобидные по сути своей шуточки комом встали в горле Питера в тот день, точнее вечер, когда он, бесцельно шатаясь по школьным задворкам, увидел Вагнера в его же окне — скрючившегося в три погибели, жалкого. Курт, с ногами взобравшись на подоконник, съежился в углу окна, закрыв глаза. Хвост, обычно подвижный, бессильно висел, лишь изредка извиваясь меж побегами плюща, оплетшего всю внешнюю стену. Может, так он спал, рискуя свалиться вниз. Может, опять молился на своем родном немецком своему богу, которому, как он думал, он одному был не безразличен и не смешон. Отвлекшись от своих едких шуточек, Питер стал замечать такое состояние Вагнера гораздо чаще — он видел Курта, замирающего в оцепенении на переменах, видел, как тот, преодолевая желание опуститься на все четыре конечности, торопливо покидает галдящую толпу учеников после уроков, а после, на секунду все же припадая к полу, словно ломаясь пополам, исчезает в снопах темных искр. Половину своей жизни Курт Вагнер провел в клетке, а теперь, свободный, сам запирается в комнате — в клетке, что побольше — спасаясь от назойливого внимания Питера. Питер не уверен, но тогда, кажется, ему впервые стало стыдно. Воровать, например, стыдно не было никогда. Еще чуть позже Питеру искренне понадобилось извиниться. Попросить прощения. Помириться с Куртом, хотя тот вроде бы с ним и не ссорился. Как не ссорился ни с кем и никогда, кажется. На тот момент на обычно неуемного Питера уже стали с интересом поглядывать друзья и хорошие знакомые, Джин, кажется, была несколько озадачена его непривычной серьезностью и феноменальной молчаливостью. Скотт в открытую спрашивал, какого черта происходит. Ха, если бы только Питер сам знал, что происходит! Следующим этапом этой необъяснимой череды событий снова стал поздний вечер, когда Питер обнаружил себя стоящим у дверей комнаты Вагнера. Непонятно, почему, но Максимофф был абсолютно уверен, что Курт у себя, и скорее всего опять забился в угол и свернулся калачиком. -Это Питер, открой дверь. Пожалуйста. И Курт дверь открыл. Встал на пороге — дежурно добрый, натянув приевшуюся до ломоты в скулах улыбку, которую раньше Питер воспринимал как искреннюю. -Что-то случилось, Питер? — Максимофф неопределенно дернул головой, вроде как «нет». И как у него только совести хватало измываться над существом, которое готово сквозь землю провалиться только от стыда за свой нелепый акцент? -Я вроде как поговорить с тобой хотел. Я зайду, можно, да? Курт спешно отшатнулся в сторону — все же ходить на двух ногах ему хоть и удавалось, но с видимыми усилиями. Он сутулился, а ноги постоянно полусгибал в коленях, словно бы был готов на них упасть. -Заходи, конечно. Некоторое время — и достаточно, по его меркам, долго, — Питер молчал, переступая с ноги на ногу, а потом выпалил: -Ты не злись на меня. Я ведь не специально. Я редко думаю над тем, что говорю. Я это… не со зла. Вот. -Про что ты? -Про что? О чем. Правильно будет спросить «о чем». Ну вот, опять, да, — Питер нервничал, Питер совершенно растерялся. -Не важно. Мне не за что на тебя злиться, — Курт, кажется, каждое слово едва ли не на вкус пробовал прежде, чем произнести — только бы правильно, только бы не ошибиться. -Ну… я пойду тогда, — Питер, не дожидаясь реакции и плюнув на правила приличия, унесся прочь из комнаты Вагнера. С того момента произошла еще куча не до конца понятных Питеру явлений — так, например, Курт постепенно перестал шугаться по углам, наконец спину выпрямил и расправил плечи — и оказался едва ли не на голову выше Питера. Тогда Максимофф испытал какой-то необъяснимый трепет — он узнал настоящего Ночного Змея, а не ящерицу, снующую по тенистым углам. Максимофф так же не мог себе объяснить, как так случилось, что по вечерам он стал засиживаться у Вагнера до глубокой ночи. Бывало, время пролетало за разговорами, но бывало и так, что Курт ни слова не говорил, с головой уходя в какую-нибудь книгу. Сам Питер читать не очень любил, а на домашние задания из принципа клал огромный болт, поэтому просто сидел без дела или шатался по комнате Курта, незаметно, как ему самому казалось, поглядывая на него. Так, Курт был все же крайне забавным малым, особенно когда пытался переворачивать страницы книги или тетради, или старался хоть сколько-нибудь разборчиво выводить буквы на бумаге — все в этом пятипалом быту давалось ему с трудом. Курт весьма забавно фыркал, сдувая пряди челки, лезшие в глаза. Честно говоря, Питер в жизни не видел более нелепой прически, и как-то даже на полном серьезе попытался всучить Вагнеру заколку, честно спертую у Джин. Однажды, обнаружив себя среди ночи сидящим в кресле в комнате Вагнера, Питер понял, что заснул, наблюдая за тем, как Курт прилежно залипает в книги. Сам Змей спал, раскинувшись на кровати. Впервые Питер понял, насколько Курт на самом деле высокий, насколько огромный — раскинувшись на кровати, он занимал ее абсолютно всю. Он все же был не совсем человеком, оттого и пропорции тела имел не самые человеческие. Например, Вагнер имел талию, какой могла бы завидовать даже Мистик, удивительно широкие и вместе с тем скульптурные плечи, ключицы, словно высеченные из лазурита неведомым мастером-эстетом. Будучи полностью одетым, Курт казался тощим, худым, однако тогда, когда на нем были лишь свободные шорты, Питер видел, какое на самом деле мощное и сильное его тело, такое гибкое, изгибистое, и тугое, как лоза. Не до конца еще очнувшись ото сна, Питер зачарованно разглядывал причудливый узор на теле Вагнера; скользил взглядом по контурам мышц, упругих, сухих, сокрытых под бархатистой синей кожей. В этом теле не было ничего лишнего, ничего, что было не нужно, без чего можно бы было жить. Это тело демонстрировали в цирке уродов, на это тело делали ставки, на него пялились обезумевшие в азарте люди, когда как оно создано было, чтобы восхищать, удивлять, завораживать — Вагнер был произведением искусства, лаконичным и совершенным. Однако сам Курт иногда не без печали сообщал, что очень сожалеет о том, что его руки несовершенны в сравнении с руками обычных людей — всего-то три пальца, в которых и карандаш-то едва удержишь. Его руки, например, не способны были играть на фортепиано, а ведь он всегда хотел. Курт говорил, что хотел бы иметь руки, как у какого-то Рахманинова — кто это, Питер понятия не имел, но догадывался, что этот кто-то имеет отношение к миру фортепианной музыки, которую Вагнер так любил. на эти рассуждения Курта Максимофф обычно ничего не отвечал, только головой кивал неопределенно — с его точки зрения, Вагнеру вполне соответствовали такие трехпалые кисти — сильные, цепкие, во много раз более ловкие, чем его собственные. Да, почерк у Курта действительно был нечитаем, зато именно этими руками ему удавалось держаться за жизнь все то время, что его демонстрировали в клетке, или вышвыривали на арену, обнесенную электрическим контуром. Не особо мучая себя размышлениями о том, что он собирается делать — как, впрочем, и всегда — Питер перебрался с кресла на кровать к Вагнеру, примостившись на свободном краю, предусмотрительно аккуратно передвинув хвост Курта, чтоб случайно его не придавить. Вагнер спал глубоким сном, грудь его мерно вздымалась и опускалась в такт редким дыхательным движениям. Спящий Вагнер все же был довольно мил — во сне он не хмурился, не скалился. Он спал, как ребенок — безмятежно, слегка приоткрыв рот, так, что лишь тонкая полоска эмали голубоватых зубов блестела за губами в неверном ночном полумраке. Питер совершенно бездумно дотронулся до дурацкой, но милой челки Вагнера с тем, чтобы откинуть ее с лица Курта. Зря он, в самом деле, отказался от заколки — у Джин таких десятки, она так и не заметила пропажи, — заколка пришлась бы очень кстати, без челки Вагнер тоже был довольно мил. Закалывал бы свою челку, когда садился за книги, поберег бы зрение. К челке Вагнера у Питера было множество вопросов — например, почему она не вьется, ведь на затылке, например, у Вагнера крупные, тугие кудри, хоть и короткие, и обрезаны абы как, будто бы ржавыми ножницами в спешке. Или почему в челке синяя прядь. Или где Курт вообще умудрился такую прическу сделать. Или почему бы ему не отрастить волосы. А что, было бы миленько. Питер довольно долго лежал так, на краю кровати Курта, и разглядывал его, как диковинного зверя. Чуть позже Вагнер заворочался и перевернулся на бок, оказавшись лицом к Питеру. И вот тогда Питер понял, что пора бы ему отправляться в свою кровать, пока не натворил дел. Оказавшись в своей комнате, Питер рухнул лицом в подушку, и мучительно старался избавиться от мысли о том, что у Вагнера очень красивые губы, и что никто и никогда его не целовал. Некоторое время спустя уже Питер сторонился Курта, который, напротив, успел стать душой компании. Дьяволенок веселился, смеялся, и если иногда и спотыкался при быстрой ходьбе, то не испарялся тут же неизвестно куда, чтобы страдать от позора, а легко усмехался и шагал дальше. Долго так продолжаться не могло, поэтому Питер совершенно честным путем раздобыл два билета в кино, с тем чтобы в идеале уединиться с Вагнером на задних рядах. Просто сидеть с ним рядом и знать, что никто не смеется над ним, и он не смеется ни над чьими тупыми шутками. Ничего другого и ожидать было нельзя, ведь Курт — прилежный ученик, Курт — католик, Курт в любом ряду кинозала будет смотреть фильм. Так и было. Какой фильм показывали в кинотеатре, Питер не помнил, и, покупая билеты, даже не взглянул на них. Курт же, как всегда, разглядел, запомнил, полушепотом повторил каждое слово, написанное на плотном бумажном прямоугольнике, пробуя на вкус каждый звук. Питер автоматически, не отдавая себе в том отчета, поправил пару ошибок, вызванных раскатистым, гортанным немецким «р». Весь сеанс Питер, не отрываясь, смотрел на лицо Курта — потустороннее, сосредоточенное, увлеченное фильмом. Ему казалось даже, что у Курта шевелятся уши, когда герои на экране начинают говорить слишком быстро и нечленораздельно, или все сразу — змей словно пытается успеть за репликами актеров, синхронно переводя речи каждого на свой родной язык. Когда Курт чем-то увлечен, его рот по-детски приоткрыт — такие выражения лиц Питер часто видел у учеников на лекциях профессора Ксавьера. За час с небольшим, что шел фильм, Питер, казалось, успел выучить ход каждой линии причудливого узора на лице Курта. Едва закончился фильм, Курт тут же засыпал Питера вопросами — в основном о том, как стоит понимать некоторые контекстные фразы. И Максимофф отвечал, благодаря провидение за то, что Курт не захотел говорить с ним о сюжете фильма. Еще Питер благодарил высшие силы за то, что его язык, в общем-то, способен работать на автопилоте и автономно ничуть не хуже, чем если бы его хозяин был искренне заинтересован диалогом. Всем, что действительно занимало ум шустрого болтуна, был Вагнер, его губы, едва заметно двигавшиеся вслед за репликами киноактеров в попытке воспроизвести правильное произношение и артикуляцию, его уши — совершенно чудные уши, наверняка способные двигаться, его красно-желтые в темноте глаза, в которых отражались и пропадали отсветы экрана. На самом деле все это занимало и будоражило обычно легкий рассудок Питера уже очень и очень давно. Затем случилось необъяснимое — Вагнер замолчал, остановился, как вкопанный, на несколько секунд, затем парой широких шагов нагнал Питера и, глядя куда-то в сторону, быстро, украдкой, неуверенно сомкнул свои пальцы вокруг его запястья. Тогда уже Максимофф едва не споткнулся, но посчитал своим долгом так же молча и без лишнего текста продолжать шагать, как ни в чем ни бывало. Ладонь Вагнера, неуверенно сжимающая запястье Питера, была прохладной, грубой. Почему-то Питеру казалось, что Курт из последних сил сдерживается, чтобы не разжать пальцы и не испариться прочь, сгинув в клубах искристого дыма. -Возьми уже меня за руку нормально, обычно это не так делается, — все же, долго молчать Питер не умел и не мог, а напряжение в воздухе становилось физически ощутимым. Шагать ровно, не подволакивая ноги или не усвистать далеко вперед было очень, очень сложно. — Вот так возьми, — Питер легко тряхнул рукой, в которую так неловко вцепился Курт — тот в ту же секунду отпустил и отскочил на шаг в сторону. — Нет, подойди. Вот так, смотри. Не страшно. нормально все, — Питер взял трехпалую, дрожащую ладонь в свою, едва ли отдавая себе отчет в том, что легко поглаживает большим пальцем внутреннюю сторону ладони Вагнера.- Знать бы мне, что на тебя нашло, друг мой монохромный. -Профессор говорит, мне нечего стыдиться, — путая слова и звуки, выговорил Курт. Питер понятия не имел, к чему это вообще сказано. -Ну, профессор фигни не скажет. -Профессор сказал мне, что это даже не мутация, и что не грех, так всегда было, и что сейчас… — Курт продолжал самозабвенно нести какую-то ахинею. -Слушай, давай по существу, я же не профессор, я не умею читать мысли. -Scheiße! — Курт, хлестнув воздух хвостом, исчез. Питер понятия не имел, что значило это слово, но догадался, что в очередной раз не вовремя открыл рот. На занятиях на следующий день Курта не было, но Максимофф совершенно точно знал, или, по крайней мере, был уверен, что знал, о чем же его застенчивый друг общался с профессором, и о чем они совершенно точно смогут поговорить сегодня вечером — если, конечно, Питер догадается вовремя заткнуться.