Мысли вслух
Я не знаю точно, когда это случилось. Но я твердо уверен, что это навсегда изменило как ее жизнь, так и мою. Мне неведомо, произошли ли эти изменения в хорошую сторону или, наоборот, в плохую, но я могу с легкостью утверждать, что они негативно сказались на мне. Они заставляют мое сердце рваться на части, а мысли приводить в самый худший и омраченный ужас. Она изменилась, очень изменилась. В ней исчез тот запал, который меня покорил, в ней пропали все эмоции, оставив после себя лишь несгладимое чувство безразличия ко всему происходящему в мире (тут я вполне могу заблуждаться, ведь не имею возможности ссудить об этом с другой стороны). Я не хотел бы говорить громких слов «Уж лучше бы я ее не знал». Но, действительно, уж лучше бы я не знал ее… ту… прошлую (и я прекрасно знаю, каково ей не нравится слышать что-то о себе прошлой). Ту яркую, свободную и радостную. Потому что этот облик серости затмил мое внутреннее солнце. Он убил моих бабочек, он уничтожил все цветы, оставив на их месте пустыню. От чего мне становится невыносимо больно, когда я вновь и вновь начинаю наш диалог ни о чем. Он идет по одному и тому же шаблону и каждый раз уходит в никуда. Я помню все в ней. Помню тонкие и длинные пальцы. Помню густые роскошные волосы цвета каштана. Помню длинные стройные ноги и аккуратные колени. Помню худые костлявые плечи. Помню карие глаза, которые убили меня одним только взглядом. Я все помню это, да. Этот яркий образ отпечатался в моей голове, и только долгие и упорные волны времени смогут выбить это все оттуда. Мне чертовски жаль, что все это лишь воспоминания. И мне чертовски жаль, что все это сейчас скрывается за завесой ситцевой ткани угрюмых серых цветов. Ее облик потерял краски, он потерпел крушение в пучине однодневности и обыденности. Ей не идут эти равнодушные тона. Они заглушают ее истинную красоту. Мне некомфортно. Ввиду этих обстоятельств, я перестал ощущать тепло и свою надобность ей. Меня заменили. Из ее жизни меня вытеснили книги и воображаемые миры. Из ее жизни меня вытеснила боль мира и ее собственная ненависть по отношению к себе. Она перестала относиться ко мне серьезно. Я остался лишь тенью реальной жизни, реального мира. Ее мира. Я растворился в тучах мечтаний завтрашнего дня, что убило меня и возродило вновь, превратив в черствого злыдня. Поэтому я хочу проститься. Я хочу проститься, лишь бы не мучить нас обоих. Лишь бы освободить нас от пут обязанностей в поддержке связи, которая была утеряна.В данный момент
Сейчас он стоит напротив ее дома. На улице пробирающий до мозга костей ветер, готовый сорвать с человека не только одежду, но и кожу. Но его это не тревожит. Он упорно стоит против ветра; полы его длинного черного плаща развиваются сзади, шею задувает, проникая под тонкую рубашку, заставляя его исхудалое тело дрожать при каждом сильном дуновении. Нижняя пухлая губа непрерывно колеблется, вместе с ней танцует маленький огонек сигареты, дым от которой неустанно летит ему в лицо, покрывая собой глаза легкой пеленой, заставляя глаза слезиться еще больше, чем от ветра. Сколько лет прошло? Точно сосчитать ему так и не удалось. Но, судя по обильной щетине на его лице, немало. Мог ли он тогда знать, что даже спустя столько лет окажется здесь? Разумеется, много раз представлял, как бы он стоял перед этим старым домом, стоял бы молодой, полон желаний и требований к своей жизни и будущему, стоял бы вновь и вновь, возможно, даже изо дня в день. Сейчас он не маленький мальчик. В данный момент он полностью сформировался в этой жизни, добился многих успехов, прежде всего, исполнил свои мечты. Сейчас он мог бы жить в любой стране мира, будь то солнечная Италия или снежная Гренландия. И вопреки возможностям, он здесь, в (как бы он мог назвать это место еще несколько лет назад) дыре, захолустье, куда желание поехать билось в груди долгие годы, и в одночасье растаявшее, казалось бы, навсегда. Около двух десятилетий назад ему чудилось, как он будет ждать ее на этом самом месте (хоть он точно не был уверен, что именно за место, где оно, как выглядит, и существует ли вообще; но твердо знал, вернее, чувствовал, что таковое есть, каким он его и представлял все это время). И как же крепка его память, которую, порой, возникает желание проклинать, как же тверда его память, что он до сих пор помнит все о ней: начиная именем, заканчивая адресом. Он четко запомнил все детали: какой длины были ее волосы, цвет глаз, улыбку, ямочки на лице, смех. По одному только слову ему удавалось угадать ее настроение, и, если оно было плохим, знал тысячи способов изменить это. Хотел ли он забыть? Безусловно. Много раз, сгорая в пьяном угаре после очередного концерта. Но каждый раз брал в руки ручку и писал, писал о ней. Она являлась для него и музой, и проклятием, и всем, и ничем, и благословением, и мукой. Забыть все те мелочи, что вырисовывали ее прекрасный облик, ему хотелось не столь сильно, как-то, что послужило концом их истории. Ввиду своего пылкого нрава, он поставил точку на их общем сценарии. В то время твердо уверенный в том, что делает правильно, он не мучил себя сомнениями в надобности данного действия, как со временем не мучил бы себя воспоминаниями. Он не переставал помнить. Но эти воспоминания не приносили с собой боль, которую до сих пор он испытывает, когда произносит ее имя глубоко внутри себя, словно нашептывая собственному сердцу эти пять букв. Ветер, в который раз, взмыл его длинные волосы вверх и опустил на лицо и плечи. Он провел худой бледной кистью, дрожащей еще пуще прежнего (синеющей на глазах) по впалым острым скулам, вздохнув. Вся его жизнь — одно большое путешествие, именно то, чего ему всегда хотелось, но мог ли он назвать себя счастливым? Он не знал, но был уверен, что станет им, оставшись один. И был уверен, что ей это также пойдет на пользу. «Прощай» с его уст прозвучало, как нож по вене, так же больно и так же равнодушно, как ему тогда казалось. И лишь сейчас до него дошла мысль, то он сам себе врал, врал все это время, пытаясь только казаться равнодушным (коим никогда не был в отношении ее), тем самым убивая жизнь внутри нее своими словами, вызывая лишь ненависть и злобу к себе. Помнит ли она его? Этот вопрос давно висит у него в голове, но ответ ему не суждено узнать. Пыталась ли она написать? Набирала ли сообщение, а затем удаляла его с мыслью, что не нужна ему, как делал это он сотни раз? Просматривала ли фотографии, перечитывала ли переписку? Быть может, рука ее поднималась позвонить, но она поспешно сбрасывала дрожащим пальцем, упиваясь слезами? Лишь сплошные вопросы, на которые нет ответов. Ветер усилился, еще пуще прежнего заглядывающий внутрь людей. Он отвернулся от его порывов в надежде закурить. Обвив рукой зажатую синими губами сигарету, зажег спичку, поднес к концу, но огонь преждевременно погас. Повторив попытку успешно, спрятал в карман коробок спичек уже деревянной рукой, холод который продлился до плеча, переходя на шею. Его взгляд вновь устремился на дом. «Живет ли он до сих пор здесь?»: мелькнула мысль, которая мгновенно уползла в пучину неведения. Скурив сигарету до фильтра, он выкинул ее в сторону, выстрелив, и ветер мгновенно подхватил окурок и унес прочь. Погрузившись в раздумья, он разглядывал землю под ногами. Вся ее серость чертовски давила, царапая глаза шероховатостью, но она идеально подходила под настроение погоды, столь мрачной и жестокой. Он вспомнил ее молчание. Она не разрыдалась, не попыталась что-либо изменить, не остановила его. Лишь притворилась глухонемой и в этом угнетающем молчании ушла прочь из жизни так же легко, как и появилась. Заунывный вой ветра прервал домофон. Из подъезда навстречу стихийному бедствию вылетел ребенок (столь бесстрашный и отчаянный) и с криками, свойственными детям, полетел, словно по ветру, мимо него вперед. Он отпрянул ближе к дереву, избегая столкновения, встретившись затылком со старой и трухлявой древесиной. Проследив за ребенком, он перевел взгляд на подъезд, откуда, вслед за ребенком, вышла молодая женщина. Еще больше слившись с деревом и пожелав остаться незаметным, он внимательно прошелся по образу женщины. Тело его дрогнуло, покрывшись мурашками, будто вот-вот случится что-то жизненно важное. Он не волновался так с тех пор, как подписывал свой первый контракт, и это волнение сказалось на нем до головокружения. Он мигом вцепился в дерево, устояв на ногах. В чертах ее лица он пытался найти что-то знакомое и родное, но, убедившись в обратном, наполнился грустью, угнетающей его дух. Состояние его было двоякое. Он до безумия хотел увидеть ее еще раз, просто увидеть и знать, что у нее все хорошо. Он бы понял это, даже не заговорив с ней, понял бы по чертам лица, по походке. Но, увидев бы ее сейчас, вспомнил, насколько сильно ее любит, что могло бы убивать его изо дня в день на протяжении долгого периода времени. Вкусив горечь разочарования, он тяже вздохнул, проследив печальным взором весь путь матери с ребенком от дерева, где он стоял, до угла дома, за которым они полностью исчезли, растворившись. «Я буду помнить, — произнес он себе под нос еле слышно. Скорее, эта фраза прозвучала в голове, где-то глубоко внутри, но точно не слетела с губ. — Буду помнить. Буду любить. Насколько долго позволит мне память. Потому что только она у меня и осталась». И он ушел прочь. И от него осталась лишь пара окурков.