Свет в одном лишь касании

Криденсу не нужно было звать Грейвса. У него могло не быть информации, он мог скрывать ее, он мог утаивать, болезненно отводя глаза — Грейвс все равно приходил, приходил сам, словно чувствовал, что он нужен Бэрбоуну. Криденс знал, что нужно Грейвсу. Но Криденс не был уверен, может ли он сказать. Нет, даже не так — он не был уверен, хочет ли говорить, потому что… не имел понятия, чем все кончится и как. Грейвс выполнит свое обещание? Грейвс поможет? Грейвс, Грейвс, Грейвс, будет ли он… рядом?.. Останется ли он рядом с Криденсом, даже если выполнит свое обещание? Криденс не был уверен, но благодаря своей матушке прекрасно понимал: он никому не нужен. С какой стати он мог бы стать кем-то важным для Грейвса? Кем-то особенным, даже нет — просто кем-то? Как он мог надеяться на это? От мысли о том, что Грейвс может лгать, у Криденса сжимало в груди. От взгляда же на Грейвса, в очередной раз появлявшегося в темной подворотне, сердце сироты начинало кровоточить. — Этому ребенку нужно помочь, Криденс. — Я знаю, — произнес тонкими губами Бэрбоун, снова смотря куда угодно, но не на Грейвса. Не на его плечи, широкие, такие мягкие, такие сильные, в которые Криденс лишь изредка мог уткнуться носом и только тогда ощутить себя… нужным. Хоть кому-то, хоть как-то, хоть когда-то. Не в его глаза, вовсе не искренние, но заботящиеся, заинтересованные хотя бы сейчас, хотя бы в этот момент, мгновение. Не на его палочку — такую же, какая может когда-нибудь быть у самого Криденса и, главное, точно так же слушаться его. — Пожалуйста, найди его скорее. Только ты можешь помочь мне в этом, Криденс. Криденс слишком хорошо понимал, что хочет слышать этот голос — низкий, бархатный, мягкий, проникающий вибрами прямо под кожу и вливающийся в мысли, — чаще, чем еженощно в своих снах. — Я найду, — мазнул языком по сухим губам Криденс, подбородок к груди своей прижимая, и сделал шаг назад. — Подожди, еще не все, — остановил его взмахом руки Грейвс. Грейвс был сильным волшебником. Криденс не знал других, но он видел то, что может Грейвс — и это завораживало. Как и пугало, ведь Криденс не знал, сам ли он не двигался или же это Грейвс привязал его к себе, не давая отойти дальше, чем могли бы позволить невидимые нити, что соединяли их, с каждой встречей все больше, больше опутывая Криденса по рукам и ногам. Грейвс подошел, и его каблуки гулко отстучали по каменной мостовой. Он взял руку юноши, осторожно, тепло и аккуратно, словно уже знал, что с ними — а он, наверное, и правда знал. Ведь если бы не Грейвс, вряд ли Криденс сейчас был в состоянии держать меж пальцами даже ложку: его ладони превратились бы в мясо, смешанное с гнилой капающей кровью, уже давным-давно. Прикосновения Грейвса были теплыми и даже… светлыми. Свет этот Криденс чувствовал лишь там, где Грейвс прикасался — но и этого было уже много. Этого света было больше, чем когда-либо могла его дать ему «мать». В одном лишь прикосновении. — Спасибо, — прошептал Криденс, чувствуя, как его голос дрожит, и наконец-то невидимые путы спали, он смог отступить. — Подожди. Тон Грейвса стал серьезнее, и в нем на секунду промелькнула сталь; этого хватило, чтобы Криденс вздрогнул, а потом покорно кивнул. — Сними пиджак и рубашку, Криденс, — вкрадчиво произнес волшебник. — Ч-что?.. — пробормотал юноша, и голос его осип чуть. По плечам пробежал холод — и стало страшно, Криденс не знал отчего, и лишь Грейвс смог избавить его от двоящихся мыслей. — Просто сними, — сказал Грейвс вновь, и теперь слова его проникли и в голову Криденса. Он не знал, по-настоящему или нет, но не повиноваться не смог. Это был переулок, но их никто не мог увидеть. Криденс знал. Грейвс забрал его пиджак. Он смотрел, как Криденс расстегивает свои пуговицы нарочито медленно трясущимися руками, смотрел не отрываясь. А потом просто вздохнул и сам, приблизившись еще, осторожно положил свои ладони на Бэрбоуна, раздевая его. Криденс не стал снимать рубашку полностью — Грейвс не стал возражать. Он просто повернул его лицом к стене ближайшего дома; Криденс смог вдохнуть сырой запах темных кирпичей после дождя, и ему захотелось сейчас зажмуриться, лбом в стену уткнувшись. Он чувствовал на себе взгляд Грейвса, изучающий, внимательный, вдумчивый. Буквально. И Криденсу было стыдно. Он вздрогнул, когда тяжелая рука легла на его шею, мягко кожи касаясь, и будто соединилась с телом Бэрбоуна. Всего одно касание — никто еще не касался Криденса так нежно, даже сам Грейвс. Ведь он боялся причинить... Вся спина Криденса была в алых полосах, алеющих, желтеющих синяках и боли, боли, боли, тело сироты сворачивало, крутило и выжимало каждый миг его существования. Он, казалось, чувствовал, как плачет его бренная оболочка, плачет кровью, истекая, бледнея, теряя жизнь с каждым ударом приемной матери. А теперь он чувствовал лишь то, как боль уходит, словно вливаясь в ладонь Грейвса, теплую, полную живительного света, прорывающегося к сердцу Криденса. Губы Криденса разомкнулись. Он просто хотел, чтобы Грейвс не прекращал его касаться, даже если спина будет болеть, даже если тело будет ломить, а раны — кровоточить, он хотел, чтобы Грейвс к нему прикасался. Терпеть боль Криденс давно научился, но никто не говорил ему, что боль в сердце можно вылечить умиротворением. Этим умиротворением был Грейвс. Криденс почувствовал его дыхание на своем плече — горячее, мерное, спокойное, — и прикрыл глаза. Он как чувствовал, что это больше не повторится. Потому-то, наверное, ему и захотелось, чтобы Грейвс касался его ран вечно.