Если любовь и была словом,
То я не понимал.
Простейший звук,
Шесть букв...
Но что бы это ни было, это прошло.
И с каждым днём я понимаю его лучше и лучше...
Marlon Roudette – New Age
Ему одиннадцать, так что он искренне начинает верить в любовь и счастье. В его жизни еще не было ничего плохого, он растет на добрых мультиках, учащих тому, что, как бы тяжело ни было, всегда будет хэппи энд. И Принц всегда спасает Принцессу, и живут они долго и счастливо. Ничто не может их разлучить и они обязательно подходят друг другу. Теперь он знает почему так, потому что они предназначены друг другу, так сказала мама. И маленький мальчик верит, что когда-нибудь он тоже найдет свою принцессу, которая подойдет ему. Они будут жить долго и счастливо. Как его папа с мамой.
Ему десять. И пьяный отец пытается в сотый раз объяснить зажавшемуся в угол мальчишке, почему развелся с его матерью. Так он знакомит его с понятием о родственной душе. Да только мальчик не хочет слушать, ему больно, страшно и он не верит в эту чепуху.
Он злится на то, что это вообще происходит.
Он не знает, кого винить в этом, поэтому винит всех по очереди. Бога, судьбу, злой рок, правительство, отца. Потому что именно он все разрушил. Именно он виноват в том, что произошло.
Ему десять и он не верит, что кто-нибудь когда-нибудь его полюбит.
Он уже знает, что в этом мире единственной, кто мог это сделать была мама. Кроме мамы его никто никогда не любил и никто никогда не полюбит. Его не любит отец, он балласт для брата и единственный человек, который хорошо к нему относится, чем-то сродни любви, это его учительница по математике. Она всегда говорит, что он очень умный мальчик, она всегда удивляется, когда после длительных прогулов он сдает контрольные на пятерки. Она приносит ему еду из дома и позволяет брать взрослые книжки из школьной библиотеки.
Ему пятнадцать и он с недоумением смотрит на своих друзей-подростков, на то, как они меняются друг другом, растрачивая себя на ненастоящую любовь.
Он не влюбляется в одноклассников, в актеров, в незнакомцев.
Он не просыпается с утра на чужой квартире в обнимку с кем-то.
Он думает, что это глупо, то, чем занимаются его друзья — это глупость.
Он не понимает, как можно отдавать себя кому-то чужому. У кого-то уже начинают появляться имена, он думает, что уже достаточно взрослый, чтобы знать. Потому что мало знать, нужно еще и успеть встретить этого человека. Жизнь для него протекает слишком быстро и словно мимо. Период юношеского максимализма уже не позволяет ему верить так, как раньше, ведь у него никого нет. У него нет имени, нет снов и он не знает, как будет выглядеть его вторая половина. А еще он уверен, что это будет не он
а.
Ему семнадцать и он презрительно фыркает, видя, как у всех вокруг бушуют гормоны, как приятели заводят подружек, втирая и им, и самим себе, что могут быть друг для друга тем самым, зная, что лишь обманывают себя.
Он думает, что знать чье-то имя не всегда к лучшему. Мама никогда его не знала. Зато отец в какой-то момент узнал свое. Из-за чего они и поругались. Из-за чего они развелись. Из-за чего она начала курить. Из-за чего она умерла.
Он не хочет знать свое имя. Оно ему не нужно.
Ему двадцать и он устал ждать.
Ему уже двадцать, а он никогда никого не любил. Все заканчивается досадой, раздражением на самого себя. Каждый раз. Какой смысл пытаться если все не то? Какой смысл ждать, если ему уже двадцать, а он до сих пор ничего не знает? Одиночество еще не гложет его, но ждать чего-то, что, возможно, даже не произойдет, начинает казаться глупым.
Ему двадцать и он уже на восемьдесят процентов уверен в том, что с ним никогда ничего не случится.
Он никогда не получит того, о чем рассказывали книги, фильмы, о чем постоянно болтают уже обретшие себя друзья.
Он никогда не найдет кого-то настолько родного, насколько ему хотелось бы и насколько он заслуживает.
Он никогда не делал никому ничего плохого, всегда старался быть для всех другом и первым, кому можно было бы позвонить в случае нужды. Но своего счастья он словно все равно не заслужил.
Он точно знает, что в мире один к миллиону никогда не получает имени, никогда не узнает свою родственную душу. И ему начинает казаться, что он и есть этот самый один на миллион. И если так, если он обречен всегда быть один, то зачем ждать? Зачем надеяться? Место всего этого занимают шумные вечеринки, новые знакомые и море алкоголя.
Ему двадцать и он слабо помнит, что происходило на последних выходных на протяжении уже… года, как минимум.
Он не верит в любовь и отворачивается, чувствуя направленную на него ласку. Все это кажется ему такой глупостью. Это просто фокус, это просто какая-то задумка ради управления людьми. Ради того, чтобы заставить их действовать согласно плану. Божественному или коммерческому.
Он уверен, что никто его не знает и не хочет знать, и никто никогда не полюбит его хотя бы отдаленно так, как когда-то любила лишь мама и учительница по математике.
Он не хочет ничего знать, он рад тому, что никто не претендует на него в своем неоспоримом праве.
Он рад тому, что один, хоть и становится все тяжелее тянуть себя в одиночку.
Но у него нет друзей, нет привязанностей, даже брата и того сейчас нет. Так что он может сорваться в любой момент и укатить хоть на другой конец Америки.
И никто не будет переживать о том, что с ним, как он, все ли в порядке, жив ли вообще.
Никто никогда не будет об этом переживать.
Никто никогда не будет поддерживать его, никто никогда не будет заботиться о нем.
Никто никогда не захочет быть с таким как он.
Он никогда не впишется в чью-то жизнь, он уже знает это.
Доброта умело маскируется презрительной снисходительностью. Храбрость неуемной яростью. Боль злостью. Радость легкой ухмылкой и прищуром холодных глаз. Никому не нужен такой, как он, и ему никто не нужен.
Ему двадцать пять и все его друзья женаты. У кого-то уже маленькие дети, семейные праздники и тихие радостные мелочи жизни.
Ему двадцать пять и он со стопроцентной уверенностью может сказать, что соулмейты это бред. Романтики в нем остается от слова ноль, а честность и открытость становится напускной.
Ему двадцать пять, но он никогда никого не любил. Никогда не чувствовал желания подарить другому человеку свою жизнь. Прожить с кем-то бок о бок до самого конца. Долго и счастливо.
Он в это больше не верит.
Он всегда снисходительно улыбается, прежде чем затащить кого-то к себе в постель.
Он научился лгать и выкручиваться, научился обещать и не выполнять своих обещаний.
Он больше не радуется ничему, не улыбается беспричинно, вся вера в светлое будущее преображается в закоренелый цинизм по отношению к таким, каким раньше был он сам.
Он злится на всяких влюбленных дурачков, его раздражают эти счастливые парочки, чужие разговорчики и шутки «только для двоих», количество бабла поднятого на продаже всего, связанного с соулмейтами, начиная от маскирующих браслетов, заканчивая домами и квартирами.
Он ненавидит все это, потому что уверен, что он тот самый один на миллион.
Ему тридцать и он чудом избегает отношений с миловидной официанткой со своего района. Точнее, он просто сбегает от нее.
Он больше не ходит в то кафе, он не отвечает на звонки и приходит в свою квартиру лишь поздно вечером, когда стемнеет.
Он знает, что она не та.
Он не хочет тратить свое время и ее. Потому что сначала нужно узнать имя и лишь потом найти.
Он не хочет прожить жизнь так, как отец с матерью. Узнав все слишком поздно для того, чтобы поменять.
Он видит знакомых, которые обрели себя, которые теперь счастливы.
Он видит друзей, что когда-то были конченными людьми, но и для них все изменилось.
Он видит, как люди меняются, он видит, как кто-то находит свое счастье, поддержку и опору в другом человеке.
Он видит, как совершенно разные люди создают на удивление гармоничные союзы и немного завидует им.
Он думает о том, насколько это нормально, просто позволить кому-то любить одну из версий себя, но он знает, что никогда не сможет довериться чужому человеку. Не тому человеку.
Он боится этого, поэтому постоянно избегает отношений и не дает никому подойти слишком близко.
Он не видит смысла в том, чтобы раскрывать себя не тому.
И он уже думает, что пошел в мать, что у него тоже никогда не будет никого, кому можно было бы отдать себя. Становится невероятно обидно, когда у только освободившегося брата он видит чье-то имя. Даже Мэрл заслужил быть любимым, но не он.
Ему двадцать семь и он понимает, что конец света существенно сокращает шансы на встречу со своим человеком. Хоть он и давно отказался от этой идеи, но крошечная надежда все же была. Теперь не осталось и ее, лишь отчаянье, и он незаметно для себя смиряется с мыслью о том, что всю жизнь будет один.
Ему сорок и все его надежды похерены и летят снежным комом в пропасть. Он знает, что апокалипсис отнюдь не подходящее время для поисков родственной души. У него, наконец-то, появляется семья. Впервые в жизни он чувствует себя нужным. У него появляется целая толпа людей, которых он любит. Любит искренне и готов умереть за них при необходимости. Хоть он и встречает откровенную заботу о себе и доброту все с тем же искренним недоумением, он знает, что они тоже любят его и никогда не бросят. Это странно для него. Ново и еще не понятно, он не уверен, что заслужил это, он даже не до конца уверен в том, что это правда. Но эта разношерстная семья и ее любовь дает ему силы идти дальше, они дают ему силы вставать по утрам, бороться с голодом и двигаться вперед. Это дает ему призрачную надежду на светлое будущее. Даже если он никогда не узнает свое имя.
Ему тридцать один год, пять месяцев и двадцать восемь дней и синяк на ключице невероятно чешется, он в шутку обвиняет в нем своего парня и заливается хорошо поставленным искусственным смехом, когда тот обещает сделать еще не один такой.
Ему сорок три года, два месяца и четырнадцать дней и синяк на руке чешется так сильно, что он раздирает его до крови в первый же день, за что тут же получает пачкой бинтов по голове от сердобольной Дэниз.
Ему тридцать один год, шесть месяцев и пять дней и синяк на ключице начинает приобретать довольно странную форму, он настороженно смотрит на свое отражение в зеркале и уже привычно чешет светло-фиолетовый след на своем теле, ему кажется странным, что он не болит. Даже с силой давит на него, специально, но все равно ничего не чувствует. Ему некого спросить об этом, к тому же, это всего лишь синяк, что может пойти не так?
Ему сорок три года, два месяца и двадцать один день и ему кажется, что это просто чей-то укус и умрет он от позорной лихорадки. В зомби-то апокалипсис.
Ему тридцать один год, шесть месяцев и одиннадцать дней и он с недоумением слушает претензии своего бойфренда. Он не понимает скандала на пустом месте и тот его откровенно раздражает. Пока он не подходит к зеркалу и не отворачивает ворот рубашки, по требованию Алекса. Удивленно и нахмурившись смотрит на то, что еще неделю назад было обычным синяком, а сейчас это словно выжженное на нем клеймо.
Чужое имя.
Незнакомое имя. И оно
не сходится с именем его парня.
Ему сорок три года, два месяца и двадцать восемь дней и он почти уверен, что
Джей здесь должно читаться как
Х, на испанский манер. Он не удивляется тому, что имя мужское, в конце концов,
Он знает нас лучше, чем мы себя. Но он благодарен и за это.
Ему тридцать два года, один месяц и девятнадцать дней и он чувствует, как останавливается сердце, слыша
его имя. Встретить в апокалипсис двух чудаков с одинаковым дурацким именем почти невозможно, если это не какой-нибудь Стив, Сэм или Том. Такое имя он и в жизни «
до» никогда не слышал, это имя заставляет его остановиться и обернуться. Представиться, в надежде, что его имя хоть как-нибудь отзовется в чужих глазах.
Ему сорок три года, десять месяцев и шесть дней и он недовольно кривится, слыша
И, вместо
Х, обессиленно возводит глаза к небу и зло спрашивает судьбу: «
Ты, блядь, серьезно?» Он очень хочет оставить парня со
своим именем на дереве.
Ему тридцать два года, один месяц и двадцать два дня и он с подозрением наблюдает за человеком, который зовет себя
его именем.
Он счастлив от того, что оно у него есть.
Он счастлив от того, что у него, наконец-то, появился шанс. Но он почти не верит в то, что это его судьба. Его судьба не может кататься на байке и размахивать пистолетом перед его носом.
Он с настороженностью следит за каждым его движением, и не может подгадать момента увидеть. Потому что он хочет увидеть.
Он хочет знать, что именно это легко впадающее в ярость и вечно смотрящее на него с нескрываемым раздражением существо его соулмейт, потому что так он хотя бы успеет смириться со злой шуткой судьбы. Но при этом он снова начинает надеяться, что ему не всегда суждено быть одному. Даже если это будет человек с холодным взглядом предлагающий свою помощь.
Ему ровно сорок четыре года и он с недоверием смотрит на чужие бледные ключицы, потом переводит взгляд на улыбающиеся пухлые губы и смеющиеся зеленые глаза, тяжело вздыхает и медленно стаскивает рубашку с одного плеча, открывая чужому взгляду небольшой синяк на предплечье.
— «
Знаешь, это не повод», — недовольно кривится он, надевая рубашку обратно и застегивая пуговицы.
Ему тридцать два года, три месяца и шестнадцать дней и он счастлив без видимой на то причины. Он искренне смеется в ответ на чужую попытку нахамить, на деле же спрятать свое смущение, и радуется тому, что рискнул на первый шаг.
— «
Знаешь, ты мой. И тебе придется с этим смириться».
Ему сорок четыре года и один день и он, в общем-то, не жалеет о том, что не оставил этого странного парня на дереве. Не то чтобы он именно этого и ожидал, нет, вообще не этого, и он все еще презрительно фыркает, слыша
И вместо
Х, но если это его судьба, то он, в общем-то, не против. Он не против такой вечно старающейся всем угодить, смотрящей с нежностью и притащившей спертый у Мишонн шоколад судьбы.
Ему тридцать два года, три месяца и семнадцать дней и он благодарен, что ему наконец-то дали возможность полюбить кого-то и почувствовать это в ответ. Он благодарен за то, что ему дали
имя, пусть даже этот охотник и странный, скрытный, вечно чем-то недовольный и хамит всем вокруг, он уверен, что ничего не происходит просто так, теперь он в этом уверен. Он благодарен за то, что ему дали шанс.
***
Ему тридцать три и он уверенно и нагло перетягивает одеяло на себя, зарываясь в нем и клубочком сворачиваясь под боком человека с его именем.
Теперь это имя принадлежит ему.
Теперь оно одно на двоих.
Теперь он знает, что значит любить, безумно, безрассудно, до боли и ни за что, просто за то, что есть, за то, что рядом.
Теперь он знает, каково это полностью доверять человеку все, мысли, чувства, эмоции, прошлое, свою жизнь, зная, что от него не отвернутся из-за какого-то глупого поступка.
Теперь он знает, что значит поддержка, моральная, когда больно настолько, что хочется повеситься, физическая, когда тебя вместо того, чтобы бросить, истекающего кровью где-то в Богом забытой полностью обчищенной деревушке, тащат на себе под палящим солнцем.
Теперь он знает, что такое забота, это когда человек с его именем, смущенно покусывая губу, быстрым движением протягивает ему что-то с последней вылазки, что-то, что он любит, что он хотел бы получить.
Теперь он чувствует понимание, внимание, сочувствие, теперь он знает, каково это, когда тебя любят в ответ точно так же сильно как и ты.
Теперь он умеет презрительно фыркать и отворачиваться, закатывая глаза.
Теперь он умеет стрелять из арбалета и точно знает, что из них двоих ему на кухне делать нечего.
Ему тридцать три и он, наконец-то, нашел свое место в жизни.
Ему тридцать три и он, наконец-то, счастлив.
Ему сорок пять и он мерзнет ночью, оказавшись лишенным одеяла, но вместо того, чтобы психануть и уйти или раздраженно разбудить, он лишь придвигается ближе и осторожно обнимает со спины, просто потому, что знает, второму постоянно холодно, а он в состоянии потерпеть ради него.
Ему сорок пять и он рад, что ждал.
Ему сорок пять и стихийное бедствие, ворвавшееся в его жизнь, не вызывает в нем раздражения, лишь благодарность за то, что оно, наконец-то, появилось.
Ему сорок пять и он научился понимать намеки, понимать все по одному усталому, грустному или провокационному взгляду. По любому взгляду, который на него кидает человек с его именем. По легкому взмаху руки, пожатию плеч, тому, как он закусывает губу или тому, как он высокомерно улыбается.
Ему сорок пять и он научился быть ответственным, ответственным за свою жизнь, не растрачивать ее попусту, не смиряться с тем, что приносит боль, не забивать болт на ножевое или температуру тридцать девять. Он научился ценить свою жизнь. Ценить каждый день, который ему был дан, просто потому, что теперь в нем есть чуть больше того, что ценить стоило бы.
Ему сорок пять и он научился разговаривать о том, что его не устраивает, о том, что ему нравится, о том, чего он хотел бы. Он научился высказывать то, что думает кому-то другому и обсуждать то, что его смущает.
Ему сорок пять и он научился держать в голове кучу информации о ком-то другом, о чьих-то предпочтениях, причем выходило это все так естественно, словно он всегда знал, на что у его второго «
я» аллергия или что он терпеть не может кока-колу.
Ему сорок пять и он ни разу не задумался о том, насколько нормально так любить кого-то другого.
Ему просто ни разу не приходило в голову, что может быть иначе, что он может этого не чувствовать или как-то снова загнать себя в рамки. Он просто чувствует, просто делает, он просто знает, что нужен.
Ему сорок пять и он, наконец-то, уверен в том, что его любят.
***
Ему сорок один и он не верит тому, что вторые выживают без первых.
Ему сорок один и он знает, что такое умирать — медленно и мучительно, захлебываясь кровью и болью, чувствовать, как останавливается сердце.
Ему сорок один и, казалось бы, это еще не конец, ты еще жив, еще можешь много сделать ради себя, ради других, ради всех тех, кого называешь семьей, еще вся жизнь впереди, как-нибудь да сложится, забудется, переживется, ты сильный и сможешь, но ему сорок один и ему плевать на все то, что говорят другие.
Ему сорок один и он забыл, когда последний раз ночевал дома, в постели, теперь кроватью ему служит сухая осенняя листва и еще мягкая не просевшая земля.
Ему сорок один и все, что у него осталось это чужой арбалет, мотоцикл и слегка косой наспех сколоченный крест, на который он повесил так и не подаренный им талисман в виде ангельских крыльев. Тогда это казалось забавным, теперь кажется провидением и насмешкой. Издевкой судьбы над ними.
Ему сорок один и у него, без видимой на то причины, отказывает сердце. Он чувствует это и даже знает, как называется. Но оно ему больше и не нужно, ничто больше ему не нужно. Он хочет лишь чтобы все закончилось как можно быстрее.
Ему сорок один и он точно знает, что не переживет эту зиму.
Ему сорок один, в револьвере лишь один патрон и он не доверяет себя судьбе, хотя со смешком крутит барабан, прежде чем нажать на курок.
Ему был сорок один год.
