Элементы произвольной программы с букетом фиалок и неизвестным

      Губы подрагивали горячим дыханием, рот был полон сладкой слюны, которую я не успевал сглатывать, глаза застилало кружевной, искрящейся звёздочками эйфории пеленой. Виктор перегнулся ко мне, лизнул в край рта, подбирая языком вытекшую каплю, дёрнул моё колено ещё выше. Я полулежал на боку, одной рукой вцепившись в простыни, другой — периодически зажимая себе рот, чтобы заглушить крики. Виктор, просунув руку мне под колено и задрав его, методично двигал бёдрами, прижавшись сзади. Его твёрдые соски упирались мне в лопатки, тёрлись о мокрую от пота кожу, и от этого по телу бежали мурашки. Если бы он двигался чуть быстрее…       — Быстрее, Виктор, — простонал я, тычась лицом в подушку и закусывая её угол.       Темп немного изменился, толчки стали отрывистее, глубже. Пожалуй, и этого было мало. Но если я повторю просьбу, что Виктор обо мне подумает? Я пошарил ладонью по животу, упёрся ею в лобок, поглаживая тыльной стороной основание члена. У меня встало в первую же минуту, и теперь пенис ныл, требуя дополнительной стимуляции. Я не слишком с этим торопился: судя по ощущениям, кончать Виктор ещё не собирался, всё было в самом разгаре, и мой оргазм его бы конкретно «обломал». Я пару раз проехался запястьем вдоль ствола и оставил пенис в покое, возвращая ладонь к груди.       Виктор дыхнул мне в ухо, покусывая мочку, пробормотал:       — Будут ещё какие-нибудь указания?       — Бака… — Я зажмурился. — Сам прекрасно знаешь…       Никифоров опять вздёрнул моё колено выше, нижнюю половину тела даже чуть приподняло над постелью, сделал несколько вращательных движений тазом, очень медленно, перед глазами у меня поплыло. То, что было дальше, минут пять до оргазма, можно описать как «фантастический трах», других слов не найду. Виктор знал, что мне хочется быстро, и кровать под нами, а вместе с ней и мы, вернее, она вместе с нами, затряслась, как в лихорадке. Я прижал член ладонью к животу, из его края уже начало подтекать, но кончать ещё было не время. Виктор секунд через тридцать вдруг сбавил темп, возвращаясь к прежним медленным круговым вращениями бёдрами, после — опять прибавил скорости, и так снова, и снова, и снова, пока мы оба, совершенно обалдевшие, пьяные от секса, не обмякли после очередного витка, с трудом сдерживая дрожь и крики. Виктор отпустил моё колено, прочертил ладонью вверх, на постель брызнули капельки пота. Я машинально сдвинул ноги, чуть шевельнулся, пытаясь перевернуться на живот, но остановился, почувствовав, что мужчина придержал меня за ягодицы. Наверное, ему хочется побыть так… Он высвободился через пару минут со вздохом нескрываемого удовольствия, тут же обхватил меня руками за плечи и талию, придвигая ближе к себе. Я вякнул что-то нечленораздельное то ли в знак протеста, то ли наоборот.       — Так-то мы с тобой обещание держим… — отрывисто, слово — через вздох, сказал Никифоров.       — И не говори… — сокрушённо подтвердил я.       Мы с Виктором договорились, что на время подготовки к Кубку чемпионов воздержимся от близости, и даже спать решили в разных комнатах, чтобы не искушаться лишний раз, но и недели не прошло, как нарушили нами установленное правило: Виктор пришёл ко мне ночью, и поначалу мы просто играли друг с другом, а потом…       — Прости, — шепнул Никифоров.       — Да ладно… ничего такого.       — Завтра тебе на тренировке трудно будет.       — Всё равно у меня уже всё готово, можно чуток и расслабиться, — возразил я.       Для Кубка чемпионов я готовил ту же программу, что и для прошлых соревнований, — «History maker». Собственно и готовить-то было нечего: на тренировках я отрабатывал лишь каскад с «коронным» риттбергером, принёсшим мне титул чемпиона и мировой рекорд. Виктору же, наоборот, предстояло слепить программу с нуля: после «воскрешения» он толком и не выступал, не считая проходных соревнований и показательных выступлений в различных ледовых шоу.       Но обо всём по порядку.       — Ты обещал, — напомнил я, когда нам принесли приглашения на Кубок чемпионов.       Виктор кивнул и подтвердил своё участие, но восторга по этому поводу нисколько не выказал. Мне всё ещё не давали покоя слова, что ему не хочется выступать вместе со мной — против меня. Пояснять он не захотел: до сих пор не удалось поговорить с ним об этом.       — Думаю, тренировки нам лучше раздельно проводить, — предложил Никифоров.       — Не хочешь, чтобы я смотрел? — засмеялся я.       — Мы соперники, — совершенно серьёзно возразил он, — поэтому…       — Нечестно, мою-то ты уже видел, — пробормотал я себе под нос, несколько озадаченный. Соперники?       В общем, мы решили, что с утра каток будет в распоряжении Виктора, а вечером — в моём. Я выбрал вторую половину дня сознательно: Виктор скорее жаворонок, а значит, эффективнее и плодотворнее для него будет заниматься по утрам. К тому же ему нужнее: программы у него как таковой не было, а мне оставалось лишь отшлифовать пару моментов.       — Думаю, воспользоваться программой, с которой я выступал на Юношеском чемпионате, — ответил Никифоров, когда я обеспокоился этим обстоятельством. — Конечно, кое-что подправлю, добавлю сложности, но в целом она неплоха.       Я покраснел, но не стал объяснять, почему. Юношеская программа… Именно тогда-то я в Виктора и влюбился! Увидеть то выступление снова…       — А музыка? — спросил я. Странно, но я совершенно не помнил музыкального сопровождения, хотя каждый каскад, каждый элемент так чётко запечатлелся в памяти, как будто я видел это только вчера.       — Возьму «Suite Bergamasque…» Дебюсси. Мне очень хотелось однажды её использовать, сейчас самый подходящий момент.       И мы нырнули в тренировки с головой.       В прессе между тем опубликовали список участвующих фигуристов, я проверил на три раза — но Плисецкого среди участников не нашёл.       — Выясним, почему? — предложил Виктор, которому и самому было любопытно.       — Ты же не будешь ему звонить?       Никифоров позвонил, но не Плисецкому, а Отабеку, рассудив, что тому должно быть известно о планах любовника. Мы связались с ним по Скайпу.       — Фельцман запретил, — ответил Алтын на вопрос Виктора.       — Как это? — не понял я.       — Ну… понимаете, Юрочка на тренировке попытался повторить четверной риттбергер, но не получилось, и Фельцман ему запретил даже пробовать. Думаю, опасается травм: на таком заходе их очень легко заработать. А Пли-Пли психанул и вообще отказался ехать.       — Как ты его назвал? — переспросил Виктор, приподняв брови.       Алтын чуть покраснел и пробормотал:       — Это я так…       — Постельное прозвище? — пробормотал Никифоров себе под нос, теперь уже покраснел я.       Каких-то особых словечек у нас с Виктором не было. Для меня даже просто называть его по имени уже было чем-то особенным, почти сокровенным. Но Виктор часто дразнил меня «чемпионом», припоминая, что случилось между нами после Олимпиады. И всё бы ничего, но всё чаще дразнил он меня этим именно в постели! Не знаю, может, моё тогдашнее поведение произвело на него впечатление, или втайне ему хотелось, чтобы это повторилось… вслух он ничего не говорил, а я только краснел.       — Приехать не смогу, — говорил между тем Отабек, — но трансляцию непременно посмотрю. Интересно будет на это взглянуть! Верно?       Виктор натянуто улыбнулся.

***

      Событие широко освещалось прессой: съезжались настоящие мировые знаменитости, у каждого был тот или иной чемпионский титул, а то и несколько. Пожалуй, больше всего наград было у Джей-Джея и у Виктора. Мои достижения — хотя бы по количеству — были весьма скромны. Прошёл слушок, что пресса нацелилась именно на меня: я выполнил тот четверной риттбергер лишь однажды, и теперь все гадали, могло ли это быть простой случайностью — «повезло», — или я «прокачал» уровень. Если не получится, если упаду или не докручу нужное количество оборотов… Я вздохнул. Не хочу об этом думать! Стопроцентного выполнения на тренировках я так и не достиг.       Но я почти не нервничал — был занят приятными мыслями: наконец-то исполняется моя детская мечта! Я и Виктор на одних соревнованиях, мало того — у него практически та же самая программа, и костюм похожий, правда, на этот раз волосы короткие. Я чуть ли не пританцовывал, переодеваясь. Никифоров был молчаливее обычного и по моей просьбе застегнул мне молнию на костюме, но спину не поцеловал — как обычно это делал.       — Волнуешься? — спросил я.       — Не особо, — рассеянно отозвался мужчина. Кажется, мыслями он был далеко, и я не уверен, что думал он о предстоящем выступлении.       — Если тебе есть, что сказать, так говори уже, — подтолкнул я его.       Он захлопал глазами и чуть приподнял плечи:       — Да нет, ничего такого…       «Странно всё это», — подумалось мне. Но времени, чтобы прижать его к стенке и вытянуть из него правду, не было: длинный звонок возвестил, что пора начинать.       Мы выступали в самой середине, между Виктором и мной один человек, Виктор выступает раньше меня (а после меня должен был выступать Джей-Джей). Мы стояли в отведенном нам месте, разминались и одним глазом поглядывали на выступающих. Очередь Виктора была всё ближе, ближе…       — Тебе уже сейчас выступать.       — …       — Удачи!       — …       — Я куртку подержу.       — …       Он не ответил ни на одну из моих реплик. Я сообразил взглянуть ему в лицо и вздрогнул. Думаю, Виктор меня вообще не слышал. Или ему не было до меня никакого дела. В этот самый момент мы были как два совершенно чужих друг другу человека. Сердце у меня съёжилось: такого Виктора я ещё не видел. Он был полностью сосредоточен на предстоящем выступлении, ему не было дела до вопросов, ему было плевать на пожелания, он был на сто процентов отстранён от реальности. Пожалуй, это был первый раз, когда я увидел серьёзно настроенного Виктора. Я отступил на шаг, прижал ладонь к груди. Сейчас выступление для него важнее меня, важнее нас. Я и подумать не мог, что…       Виктора пригласили на лёд.       Я помотал головой, отгоняя неприятные мысли. Как только вернётся, поздравлю его с удачным выступлением — он непременно удачно выступит! — и всё будет по-прежнему. Но всё же, как серьёзно он настроен…       Заиграла музыка, Виктор начал прокат. Я в полном восторге встречал каждый элемент: детские воспоминания оживали прямо на глазах. Да, тот самый бильман. А этот прыжок — как тогда взвились затянутые в хвост волосы! А вот этого не помню… Ну да, конечно, Виктор же говорил, что усложнит программу. Что это? Что это только что было? Трибуны взорвались овациями. Это… это был четверной риттбергер? Я ведь не ошибся, правильно сосчитал обороты? Четверной риттбергер?!       Внутри стремительно стало холодеть. Никифоров добавил в программу четверной риттбергер — в том же самом каскаде, что выполнял я, — но заходил на него обычно, без лишних троек, и выполнил его лучше, чем я. Я должен был сейчас испытать гордость за любимого, должен был порадоваться за него: он идеально выполнил такой сложный прыжок! Но я со страхом понял, что ничего подобного не испытываю. Мысль в голове вертелась только одна: «Что мне-то теперь делать?»       В этот самый момент я очень хорошо понял, почему Виктор так противился тому, чтобы выступать друг против друга. Потому что, как бы мы друг друга ни любили, ни он, ни я ни за что на свете не могли бы произнести или подумать что-нибудь вроде: «О, отлично! Ты так классно выступил, уступаю тебе первое место!» Потому что сейчас я думал только об одном: не хочу проигрывать! Даже если это Виктор, всё равно не хочу!       Да, должно быть, я был жалок в этот момент. Профессионал вообще бы не задавался подобными мыслями: лёд — это лёд, а личная жизнь — это личная жизнь. Как я могу так думать, так чувствовать?! Я едва ли не завидую ему, вместо того чтобы болеть за него. Господи, как же я жалок, но… я не хочу проигрывать!!!       Голова раскалывалась. Что делать? Что мне теперь делать? Я непременно проиграю, потому что ни за что не выполню прыжок так же чисто, как выполнил Никифоров. Разница между нами не просто огромная — вселенская!       Виктор закончил выступление, вернулся, я машинально протянул ему полотенце. Он уже был самим собой, чуть устало улыбнулся и пробормотал:       — Ну вот и закончилось, наконец-то…       Для него — да. Я кивал, почти не вслушиваясь. На лёд вышел другой фигурист. Четыре минуты! У меня всего четыре минуты, чтобы что-то придумать, или я проиграю. Четыре минуты… что я смогу сделать за четыре минуты?! Мысли лихорадило, я продолжал кивать совсем уже невпопад и теребил воротник костюма, который, казалось, сдавливал горло как ошейник, хотя это была всего лишь шелковая стойка. Как же я жалок…       Что, он уже возвращается?! Как быстро пролетели эти четыре минуты! Виктор поцеловал меня в висок, я потерянно поднял на него глаза.       — Юри? — испугался он. — Что такое? Ты плохо себя чувствуешь?       — Нет, нормально всё, — придушенным голосом возразил я, перешагивая одной ногой на лёд, и замер на несколько секунд, потому что отыскал выход. Да, только это и остаётся…       Прости, Виктор, но я не проиграю. Я просто не имею на это права: если я сдамся, если пущу всё на самотёк, то я… то тогда я просто недостоин тебя, недостоин твоей любви и тех затраченных усилий, что ты предпринял, чтобы вытащить меня. Или сломаться и выиграть, или… Прости, Виктор, возможно, это моё последнее выступление.       Я мотнул головой, проехал к центру катка, с улыбкой махая трибунам, встал в начальную позицию. Ладно, что бы из этого ни вышло, я это сделаю. Никто ещё, наверное, не переделывал программу прямо во время проката… Что ж, значит, я буду первым. Каскад с четверным риттбергером я передвинул ближе к началу, прыжок удался — хуже, чем у Виктора, но я и не рассчитывал на что-то другое. Несколько разных второстепенных элементов, а потом…       «Не смей, Юри!» — кажется, кричал Никифоров и даже пытался выйти на лёд, но его не пустили. А, так он понял, что я собираюсь сделать? Ну, это же мой Виктор, ничего другого я от него и не ждал. Просто смотри на меня! Я зашёл на тройку, раскрутился — прыжок! Все обороты на месте. Да, отлично, а теперь ещё раз. Голова немного кружится, но это ничего. Прыжок. О, просто отлично справляюсь! Возможно, хватит сил и на третий… Нет, не хватило оборотов — вышел тройной, но это уже неважно. Дорожка. Да, теперь нужно выполнить волчок… ну, неплохо, молодец… и либелу… ох, что с моим телом! Мышцы взбунтовались, но оставшиеся элементы я выполнил чисто. Теперь выпрямиться, развернуться… и ногу, да, поставить конёк на ребро, вот так… Что за звук? А, это трибуны хлопают… Господи, как же я устал!.. Я махнул пару раз и бухнулся на колени, упёрся ладонями в лёд. Пот капал на каток, или это были слёзы? Кошмарное ощущение: как будто не моё тело, смогу ли я его поднять? Нужно ведь встать, ещё раз помахать, может, улыбнуться даже, а ещё доехать до бортика и добраться до скамейки, где уже ждут камеры… Господи, как же я устал!       Я с трудом поднялся — в коленях щёлкнуло — и, оттолкнувшись ногой, покатился к воротцам. Шум — в ушах, или это всё трибуны? Да какая уже разница! Просто доехать до бортика и куда-нибудь сесть… или лечь. В висках грохотало, к горлу подбиралась тошнота — я бы мог отключиться в любой момент, знакомые симптомы! Но я всё же доехал до воротец, перешагнул через деревянный порожек.       — Зачем ты это сделал, Юри?!       Я повёл глазами. А, это Виктор меня подхватил и ведёт к скамейкам. Что он там говорит? Плохо слышу из-за шума в ушах. Но если сяду, то мне непременно полегчает. Скамейка, скамейка, как же далеко эта скамейка… Шаг, ещё один — вот честное слово, прямо как на реабилитации! Ну наконец-то! Металлическое сиденье грубовато вжалось в ягодицы — слишком быстро на него плюхнулся, синяк будет, — на плечи вспорхнуло полотенце. Я прижал его конец к глазам, утирая застилавший их пот.       — Ты с ума сошёл? Что ты творишь?       Я с силой зажмурился, потом открыл глаза — да, помогло, вижу и слышу чётче. Виктор орал на меня, хватался за голову. А камеры мигали объективами. Краем уха расслышал, как где-то ругнулся Джей-Джей: «Да это, блядь, монстры какие-то, а не люди!» (Репортёры подхватили эту реплику, и репортажи вышли под названием: «Монстры на льду».)       — Не при камерах, Виктор, — выговорил я, услышав, что и Виктор пропустил пару крепких словечек.       — … я хотел эти камеры! — ещё крепче загнул он. Нет, он на меня реально разозлился.       — Зачем вы это, в самом деле, сделали? — спросил кто-то из репортёров.       Щёлкнули объективы, ощетинились микрофоны и диктофоны. Я понял, что от меня чего-то ждут. Объяснения, или оправдания, или какой-то коронной фразы — всего того, чего у меня не было. Но нужно было что-то сказать.       — Что я сделал? — повторил я, чтобы потянуть время. — Ничего особенного. То, что делал всегда до этого момента. Катался на пределе возможностей. В моём состоянии любое из выступлений может оказаться последним, вы это знаете, и я это прекрасно знаю. Поэтому я всегда выкладываюсь на полную катушку, чтобы, если это на самом деле станет последним выступлением, у меня не осталось сожалений, что я чего-то не сделал, не успел, не решился на что-то. Только и всего.       — Господи, Юри… — кажется, всхлипнул Виктор и притянул меня к себе за плечи.       Я уткнулся лицом в его грудь, прикрыл глаза. А, пусть себе щёлкают объективы! Это уже неважно, вообще ничего не важно. О, и оценки объявили? Нет, не расслышал толком: в ушах всё ещё шумит.       — Юри, ты меня в гроб загонишь! — простонал Никифоров. — А если с тобой что-нибудь случится?!       — Да ладно, ты преувеличиваешь, — возразил я слабо, — я не падал, в больницу не попаду…       В больницу я попал, на самом деле. Брякнулся в обморок прямо на церемонии вручения наград. Хорошо, что Виктор подхватил, не то бы разбил голову о мраморный постамент. Полторы недели с физраствором в вене — вот чего мне стоила победа на Кубке чемпионов. Никаких травм или осложнений, это было физическое, а больше нервное истощение. А когда пришёл в себя, у меня случилась истерика, врачам даже пришлось вколоть успокоительное.       — Не хочу, не хочу, — сквозь слёзы повторял я, — больше никогда, никогда!       Лишь немного успокоившись, я объяснил Виктору, что означали мои слова. Да он и так знал.       — Мы больше никогда не будем выступать друг против друга! — всхлипывая, говорил я. — Ни за что на свете не хочу снова это пережить! И пускай это непрофессионально! Я лучше вообще никогда выступать не буду, чем снова…       — Юри, прекрати. — Виктор прижал мне руку ко рту. — Я понял. И ты понял.       — Поэтому… поэтому… — шамкал я под его ладонью, — поэтому ты не хотел, поэтому отказывался, потому что знал…       — …что не хочу быть твоим соперником, да. Мы ведь прежде всего спортсмены… и страшные эгоисты, — чуть улыбнувшись, сказал Виктор. — В момент выступления обо всём забываешь, верно? Желание победы сводит с ума. Я не хотел, чтобы ты испытал подобное. А впрочем, возможно, тебе этот опыт был необходим. Но больше в одних соревнованиях мы участвовать не будем. Как бы непрофессионально это ни было.       — Ужасно себя чувствую, — признался я.       — Ещё бы! Господи, меня чуть инфаркт не хватил, когда ты три раза подряд его сделал.       — Два, — неуверенно возразил я, — на третий оборотов не хватило.       — Три, Юри, три, и это не считая первого, который ты сделал в начале.       — Правда? — рассеянно отозвался я. Удивительно, что теперь меня это не волновало — ничуть не волновало. Вероятно, успокоительное подействовало.       — Иногда мне даже страшно: какого же монстра я создал… — пробормотал Никифоров себе под нос.       — Что?       — Нет, ничего.       Я прижался щекой к его ладони и прикрыл глаза. Я и не думал, что могу быть таким жадным. Я поставил мировой рекорд, Виктор его побил, и я тут же побил рекорд Виктора и вообще все мировые рекорды вместе взятые лет на десять вперёд. Четыре четверных за программу, из них три — подряд. Даже у Виктора в карьере не было ничего подобного. Удивительно, что после всего этого я не сломался.       — Ну и как мы будем решать, кому участвовать в следующих соревнованиях? — спросил я, не открывая глаз. — Приглашения наверняка обоим придут. Если мы решили одновременно не участвовать.       В ответ — хохот. Я открыл глаза, воззрился с неудовольствием на Никифорова.       — Боже, ты в состоянии и об этом думать? — простонал он. — У меня сейчас голова как воздушный шарик, а ты уже дальнейшие планы строишь?       — Да прекрати смеяться… — Я шевельнулся, вяло шлёпнул его по колену. — Я ведь серьёзно… Виктор!       — В «камень, ножницы, бумагу», как тебе такой вариант? — отсмеявшись, сказал Виктор. — Мы неплохо справлялись до этого.       — Ладно, пусть остаётся «камень, ножницы, бумага», — согласился я.       — Но с этого момента я тебе запрещаю…       — Запрещаешь? — уточнил я.       — Да, запрещаю. Никаких экспериментов на льду! Никаких четверных риттбергеров! Никаких не отработанных элементов! Никаких…       — А не слишком ли много ты мне собрался запрещать?       — И никаких возражений.       — Ох…       — Ты и так… мы и так, — тут же исправился он, — играем с огнём, ты же прекрасно это знаешь. Меня под суд отдать надо, что я тебе попустительствую. Если что-то произойдёт, то это будет всецело и полностью моя вина: я ведь заставил тебя вернуться на лёд.       — Виктор! — резковато оборвал я его.       — Да, Юри?       — Если не хочешь, чтобы мы поссорились, никогда больше об этом не говори. Ясно? «Заставил»… как у тебя вообще язык поворачивается такое… Как будто ты не знаешь, что ты на самом деле для меня сделал! Да я только сейчас живу по-настоящему!       Виктор прикусил губу, быстро провёл ладонью по глазам и прижался лбом к моему лбу:       — Прости. Я не должен был так говорить. Но мы оба знаем, что я во многом прав. Ты уверен, что хочешь всё это продолжать, Юри? Ох, впрочем, зачем я это спрашиваю? — вздохнул он, заметив мой сердитый взгляд. — Нас обоих с катка только вперёд ногами вынесут. Надеюсь только, что это нескоро случится!