Драбблы по "Крови тамплиеров"

Когда-то Арес говорил ему, что, после определенного предела, до которого очень легко дойти таким, как они, только с помощью боли можно почувствовать себя живым. Тогда эти слова не показались Давиду интересными, они потерялись среди множества странных вещей, сказанных Аресом. Но теперь Давид понимает их смысл. Иногда он просто режет себя, поддевает край кожи острием ножа и медленно приподнимает над влажно блестящими мышцами, так высоко, как только может — кровь заливает все, Давид почти не видит их волокон, но это не важно. Важно, чтобы рана не затянулась сразу. Пока она открыта, он чувствует себя настоящим. Пока кровь толчками выплескивается наружу — Давид давно понял, какие из крупных сосудов можно задевать без особого риска — он знает, что его сердце бьется. Но иногда этого знания мало и он, срезая тонкие ремешки кожи, вгоняя нож до самой кости, пишет на теле слова молитв, заученных с детства, в надежде, что раз Бог — Бог-Отец, его предок, забывший об оставленных на земле потомках, как забыл о своем сыне, пока тот умирал на кресте — больше не слышит слов, обращенных к нему вслух, то, по крайней мере, сможет прочесть своим всевидящим оком эти письмена. Если так, то Бог предпочитает отвечать молчанием на все просьбы, на все вопросы. Ночью, лежа в постели — всегда один, Стелла оставила его, и Давид знает, что это было верное решение — он представляет себе, как рядом ложится Лукреция и обнимает его. Она теплая, ее тело влажно от крови, но она все равно пахнет духами и ладаном. Она называет Давида «сыном», снова и снова, шепчет ему на ухо бессвязные нежные фразы, молитвы, обещания. Это — единственная благая весть, которую Давид еще способен услышать, и ему все равно, что он сам придумал каждое слово. Если он не нужен отцу — ни бросившему его в монастыре Роберту, ни закрывшемуся навеки на небесах Богу-Отцу — то, возможно, Давида не оставит хотя бы призрак матери.