***
Тогда мело точно так же: это отчётливо запомнилось Виктору. Белая свистящая круговерть — и тонкий, словно чёрной тушью нарисованный Юркин силуэт. — Ты что тут мёрзнешь? — спросил весело, подъехав ближе. — Автобус ждёшь? — Нет, блин, личный вертолёт! — Юрка переступил с ноги на ногу, покрепче обхватил себя руками, пытаясь согреться. — Грёбаный снег. — Залезай, домой отвезу. А то заметёт всего! Юрка кивнул. Отряхнулся, словно кот, залез в машину и съёжился на заднем сидении, едва не слившись с обивкой. Сколько он проторчал на этой остановке? Полчаса? Час? — Может, тебе чаю дать? Там в термосе осталось вроде… Юрка помотал головой. Некоторое время в салоне висела тишина. Виктора это тяготило: молчать вот так, без повода, на пустом месте, он не умел. — Юр, что с тобой? Влюбился, что ли, неудачно? — Удачно. — О! — Неожиданное попадание в точку Виктора совсем не смутило. — И кого можно поздравить? — Себя поздравь, — донеслось с заднего сиденья. — Идиот.***
— О чём думаешь? — Да так, — мотнул головой Виктор. Говорить о собственной бессильной глупости ему не хотелось. Какое право имел он принимать чувства, на которые не мог толком ответить? Это не оправдывалось никакими поисками вдохновения, никаким желанием вернуть себе утраченную искренность. Ничем. Юри промолчал в ответ, и Виктор мысленно поблагодарил его за это. — Давай, может, мелкого уложим? А то разбудим ещё… — перевёл тему он, борясь с желанием хоть немного пошевелить затёкшим плечом. — Я принесу плед, — Юри сел, поправил моментально съехавшие на кончик носа очки. — Сейчас. Вместе они устроили сопящего Юрку на диване, подоткнули плед — тёплый, шерстяной, в яркую сине-зелёную клетку. Пока возились, пришёл Маккачин, тёплый и немножко сонный, оглядел непутёвых хозяев и свернулся на полу возле дивана. — Пост сдал — пост принял, — хихикнул Виктор, не удержавшись. Юри опустился возле пса на колени, потрепал по макушке: — Правильно, Маккачин. Охраняй.***
Стоило им выйти из комнаты, как Виктор тут же остановил Юри, положив ладони ему на плечи. Снял с него очки — жалоб на запачканные стёкла обоим хватило ещё в первые пару месяцев — и приник к губам, извиняясь за уклончивость ответов, за все промахи и провалы, и — за многочисленные недостатки. О которых по-настоящему знали всего несколько человек. Тоже особая степень близости, если вдуматься. — А помнишь, — спросил он, разорвав поцелуй, — когда год назад сюда приехали, тоже метель была? Юри кивнул.***
… О, как же ему было не помнить. Как вообще можно было забыть эту страшную, свирепую, ослепительную белизну, этот ветер, сбивающий дыхание, этот снег, летящий отовсюду, облепляющий, погребающий под собой? Обнимая Виктора в ту — наполовину украденную перелётом — ночь, он улыбался так бессмысленно и шало, как, наверное, никогда прежде. Может быть, оттого, что наконец согрелся: его, вымерзшего до костей, ослеплённого этой страшной белой кутерьмой, так пьянило живое человеческое тепло, что делалось даже немного страшно. Так вот откуда у вас, русских, шептал он потом Виктору, свернувшись рядом, эта ваша awful tactility, без неё бы вы все померли бы давно, ненормальные, now I understand. Виктор улыбался в ответ, притягивал ближе — то ли ещё будет, мол. Юри был согласен на что угодно. По умолчанию.***
Когда Юрка проснулся, было уже темно. В квартире стояла тишина, только скреблась о стёкла неутихающая метель да тикали в прихожей старые («Бабушкины», — говорил Виктор) ходики. Плотнее закутавшись в плед, Юрка улыбнулся этой темноте. Из мудаков-возлюбленных иногда получаются офигительные старшие братья, подумалось ему. Грех жаловаться. Так и сказал вслух, глядя на сидящего напротив пуделя — тот радостно завилял хвостом. Телефон в кармане завибрировал; Юрка выхватил его, чертыхнувшись под нос. Писала Мила: на экране красовалось «Мелкий, где тебя носит?!», приправленное десятком смайликов. «У этих», — отстучал Юрка в ответ, выпутался из пледа и подошёл к окну. От стекла тянуло холодком, от батареи, наоборот, жаром. На улице вихрь крутил замысловатые вензеля. Метель… Словно в «Повестях Белкина», любимой дедушкиной книге. Он часто читал её внуку на ночь — вместо сказок, кто бы знал, почему (пугать потом одноклассников подробным пересказом «Гробовщика» было всё-таки ужасно весело).***
— В конце 1811 года, во времена нам достопамятные… — глуховатый голос дедушки нанизывал фразу за фразой, словно бусины на нить. Юрка лежал в постели, натянув одеяло аж до подбородка. Он слушал и не слушал: «Метель», вообще-то, ему совсем не нравилась. Девчонка он, что ли, про любовь слушать? Но дедушка ведь тоже не девчонка, возражал всегда ему какой-то голосок внутри, а ему нравится. И пусть, фыркал Юрка мысленно. Тем более что сегодня были дела и поважнее: можно было повспоминать сегодняшний поход с классом в Ледовый дворец. Анна Васильевна называла это «экскурсией», слово Юрке нравилось — тяжёлое, блестящее, как старенькая перьевая ручка, которой писал дедушка. Никому её не давал; Юрка пробовал стащить, но противный голосок внутри так донимал, что пришлось сдаться. Если прикрыть глаза, можно было подумать, что ты всё ещё там, где лёд, холод и белый свет. Снова увидеть, как за кем-то, взлетающим надо льдом, вьются по воздуху длинные серебряные пряди, как сверкает улыбка — наверное, даже ярче ламп, как кто-то взмахивает руками, будто крыльями, готовясь взлететь… Юрке отчаянно хотелось — вот так. Дедушка сказал, что это можно, что скоро они туда пойдут. — Э, да ты уж совсем спишь, — книга закрылась, мягко прошелестев страницами. — Спокойной ночи, Юрочка. Он пробормотал что-то в ответ, свернулся клубком. Сказка подкрадывалась к нему. У неё были белые волосы и солнечная улыбка.***
— Ты проснулся? Юрка вздрогнул, обернулся. На пороге стоял Юри: очки съехали на нос (когда уже этот дебил себе новые купит?! Когда развалятся, что ли?), в руках — кружка, пахнувшая корицей, апельсинами и ещё чем-то так, что крыша тронулась в путь моментально. — Прости, — виновато произнёс он. — Не хотел пугать. — Не хотел он. Виктор где? — Сварил кастрюлю глинтвейна и… — Юри растерянно заморгал. — За-рубился, да? Не расхохотаться было невозможно. Зарубился, это же надо такое придумать было! — Тише! Разбудишь же. — Этого разбудишь, пожалуй… — Юрка утёр выступившие слёзы. — Зарубился, блин! — А как тогда? — Вырубился. Вы-ру-бил-ся, кацудон. Ясно? — Ясно. Я тебе вообще-то тоже принёс, Юрио. Будешь? — Я что, алкоголик, один пить? Иди себе налей!***
Мир заносило снегом.