Тяжелые вещи

So the world makes heavy things Like airplanes And skyscrapers Like your heart And heavy things fall down Because the world cannot bear them either (Денвер Батсон) – Анжей Ковальский, – представляется Михаил Бакунин, – а это мой брат, Ярослав. Портье фыркает, глядя на них – даже полный идиот не принял бы этих двоих за братьев, кроме того, вряд ли в мире есть хоть какие-то дела, которые братья стали бы решать, закрывшись в номере отеля с почасовой оплатой. Это – простой двойной блеф: если твоя легенда выглядит настолько надуманной, что в нее может поверить разве что кретин, стоящий на ресепшне, то все остальные будут думать о чем угодно, только не о том, что легенда может быть правдой. Однажды Герреро подумал, что портье им не верит, и, на пороге номера, бросился Михаилу на шею, чуть не сбив того с ног – это был почти настоящий боевой прием, хотя, со стороны он, должно быть, выглядел проявлением страсти. – Если вы намерены пронести с собой еду, нужно доплатить, – портье кивает на плоскую коробку с пиццей, которую держит в руках Герреро, – дополнительная уборка и все такое. Мы не хотим, чтобы у нас завелись муравьи. Михаил более чем уверен, что никаких доплат тут быть не должно, но тратить время на споры он не хочет, поэтому просто вытаскивает из кармана брюк несколько мятых купюр, и пихает их портье в руку, забирая ключ. * * * Герреро всегда начинает раздеваться первым – едва перешагнув порог, он стаскивает свои ковбойские сапоги, и бережно ставит их у входа. Он уверен, что Михаил, как и все, посмеивается над его высокими каблуками – но, в конце концов, такие мелочи не имеют значения или почти не имеют, хотя, если Михаил скажет о них хоть слово вслух, Герреро отрежет ему язык – не без сожалений, но и без сомнений. Михаил смотрит, как тот снимает с себя пиджак и рубашку, развязывает пестрый шейный платок, скрывающий длинную, но уже подживающую царапину – тот всегда носит на себе слишком много одежды, под которой просто спрятать оружие или отмычку, но от которой невозможно быстро избавиться. – Точно по расписанию, – говорит Герреро, стягивая через голову футболку, когда его телефон издает тихую и невыразительную трель звонка, – Уинстону что-то нужно. Прежде, чем принять вызов, он складывает футболку и кладет ее на пол, рядом с сапогами, в одну стопку с остальной одеждой – у него отчетливые, хоть и несколько извращенные представления о порядке, делающие его похожим на серийного убийцу из городских легенд и бульварных газет: важнее мелочей может быть только порядок. – Нет, не могу. У меня свидание. Нет, ты не знаешь, как ее зовут, и я тебе не скажу. Чувак, – Герреро с улыбкой тянет «а», похожий на школьника, раскрывающего другу величайшую тайну, – это даже не «она». Расслабься, я не извращенец, просто у меня важный разговор с одним бывшим коллегой. Он прекращает разговор, и, одним отработанным движением, вытаскивает из телефона аккумулятор – единственный действительно надежный способ отключения. Безопасность важнее порядка. * * * У них больше правил и условностей, чем может показаться, больше, чем у других пар – и дело не в их работе, скорее уж в том, что заставило их выбрать именно такую работу. Общий исток важнее общего устья, общий вопрос важнее общего ответа. – Ты как сегодня хочешь? – спрашивает Михаил, отбрасывая снятый галстук, и начиная быстро расстегивать пуговицы. – Да как угодно, – пожимает плечами Герреро. Он отдает Михаилу контроль над ситуацией, или делает вид, что отдает, ему этого достаточно. Прежде, чем снять джинсы, он раскрывает принесенную коробку и достает кусок пиццы – перед сексом он всегда ест, если за еду платит Михаил, и тот предпочитает платить, зная, что с Герреро лучше не связываться, когда он голоден. Возможно, он голоден всегда, когда рядом нет никого, готового купить ему обед – время от времени Михаилу хочется спросить, ест ли тот хоть иногда за свой счет, но он предпочитает не рисковать. На усах Герреро остаются крошки, он вытирает рот тыльной стороной ладони, и, тогда, Михаил подходит ближе и целует его. Запах томатов, анчоусов и дешевого сыра кажется таким острым, что перекрывает запах самого Герреро, но тот Михаилу знаком достаточно хорошо, чтобы можно было воспроизвести его по памяти. Они целуются в губы, в этом нет ничего такого – хотя новички считают, что лучше обходиться без этого, больше шансов не привязаться, не увлечься всерьез. На самом деле, тут нет никаких отработанных схем, никаких панацей, и если с тобой такое случается, самое главное – пройти стадию отрицания, перестать говорить «это ничего не значит», если это действительно что-то значит, а дальше все складывается легче – нужно просто не отступать от принципов и не забывать о правилах. Отвечая на поцелуй, Герреро становится на цыпочки, вытягивается во весь рост, Михаил не помнит, чтобы тот так хоть раз делал, и, пользуясь моментом, расстегивает его пояс и пуговицу на джинсах – но за ширинку взяться не успевает, Герреро делает шаг назад, и качает головой: каждый раздевается сам, так принято. * * * Они всегда заходят в ванную вместе, это одно из негласных правил – пока один стоит под душем, другой наблюдает. Герреро кладет очки на раковину, и, становясь под воду, закрывает глаза, не глядя на отражения в мокром кафеле – блеф: Геррео не доверяет Михаилу, но не хочет, чтобы тот это заметил, или двойной блеф: доверяя, он прячется за очевидными проявлениями, оставляя Михаила наедине с догадками. Михаил всегда принимает душ вторым, и Герреро смотрит на него, внимательно, как на редкое животное в зоопарке – в этом отеле душевая кабинка полностью прозрачная, все точно специально сделано для того, чтобы было удобно наблюдать. Под ключицей у Михаила синеет татуировка – жук, длинной с первую фалангу большого пальца, еще одна у него есть на левой ноге, над косточкой стопы – шесть слов в две строки, аккуратно выведенных квадратными буквами, Герреро не знает русского, но, в свое время, он запомнил написание слов, и спросил у одного приятеля, который перевел – «я шел за любовью, а пришел в ад». Разумеется, он спросил не у Ченса, у другого приятеля – еще не хватало рассказывать ему такие подробности. * * * Когда, после выхода из ванной, Михаил начинает надрачивать, Герреро все так же внимательно следит за каждым его движением. Они мало о чем разговаривают, даже если перед тем, как поехать в мотель обедают вместе в закусочной, это – их правило: не превращать свидания в исповедь. Однажды Герреро убил монахиню, обставив ее смерть как нападение сатанистов, освежевав ее, и распяв вниз головой на церковном кресте, однажды Михаил забил до смерти ребенка, родители которого никак не хотели отвечать на заданные вопросы. Дело не в том, что они хотят кому-нибудь исповедаться, дело в том, что это может выйти совершенно случайно, а такой разговор все испортит. Наклонившись, Михаил вытаскивает из брюк презерватив, и одним движением надевает его, отбросив упаковку на пол. – Апельсиновый? – Герреро демонстративно принюхивается. – Чувак, это отвратительно. От меня неделю будет пахнуть. – Были только эти, шоколадные и фиалковые, так что, – Михаил пожимает плечами, – лучше уж апельсиновые гондоны, чем никаких. Герреро смеется, и садится на кровать. Оба они знают, что терять бдительность опасно – все их встречи почти как русская рулетка в усложненном виде, и нельзя сказать, что их увлекает азарт – по крайней мере, Михаила – не увлекает, и он не может поручиться за Герреро, но уверен, что тот тоже предпочитает спокойствие риску. Михаил знает о нем больше, чем стоило бы, он уверен, что Герреро не задумываясь застрелит его, если выяснит, что его самый большой секрет Михаилу известен – хотя тому иногда кажется, что лучше было бы не знать: чужие дети и чужие женщины ему никогда не были интересны, а знание того, что у Герреро есть семья, вовсе не добавляет ему спокойствия. Те, у кого есть, что защищать, рано или поздно становятся совсем бешенными. Оба они помнят, что каждая встреча может кончиться попыткой убийства, помнят, что никогда нельзя закрывать глаза, готовы, если потребуется, сменить оборону на нападение, не раздумывая разрядить пистолет, загнать нож под ребра, если этого потребует заказчик – но это все вовсе не значит, что они друг друга не любят. Герреро приподнимается, запускает пальцы в волосы на груди Михаила и тянет на себя, а тот чуть откидывается назад, и говорит: – Лучше перевернись. * * * Снова сняв очки, Герреро становится на колени, упирается напряженными руками в матрас, и выглядит почти что беззащитным – но Михаил видел его в деле, и знает, что тот не бывает беззащитен, никогда. Он жилистый, жесткий, неудобный и чертовски тяжелый, если держать его навесу, именно это Михаилу и нравится; наклонившись к Герреро ближе, он прикусывает зубами светлую кожу, покрытую едва заметными веснушками, прежде чем запустить левую руку между ягодиц. Чувствуя, как пальцы Михаила проникают внутрь, Герреро глубоко вдыхает и тут же шумно выдыхает, вскидывается, вцепляясь в простынь, и Михаил чуть подается назад, облизывает губы, прежде, чем, убрав руку, пристроиться по-другому, удобнее. Они оба не любят неожиданностей, но и ждать тоже не любят, Герреро, не оборачиваясь, тянется к члену Михаила, направляет его в себя, приподнимает зад и негромко довольно мычит, чувствуя, как крупная головка проскальзывает внутрь. Несколькими отрывистыми движениями Михаил вгоняется до конца, и снова склоняется ближе к Герреро, прихватывает его волосы, стискивает в кулаке, приподнимает, и утыкается носом в шею, делая глубокий вдох, прежде, чем начать движение. Стискивая правой рукой жилистое бедро Герреро, левой Михаил накрывает его член, гладит ладонью по всей длине, а потом обхватывает пальцами. Не пытаясь выдержать единый ритм, он дергается туда-сюда, все быстрее и быстрее, с каждым движением, каждым толчком вперед. * * * Михаилу всегда нужно больше времени, и, уже после множества движений, уже стирая с пальцев сперму Герреро – об простынь, об его собственную кожу – он продолжает резко дергаться туда-сюда, пока, наконец, не чувствует, что тоже кончает. Он делает глубокий вдох, стягивая презерватив, точно к чему-то принюхивается, потом – опускается на спину, ни на секунду не закрывая глаза, и, повернувшись на бок, тянется к сигаретной пачке. А Герреро, точно повторяя его движение, снова открывает коробку с пиццей, берет еще один кусок, и, перевернувшись на спину, начинает есть. Он знает, что лучше всего было бы уйти прямо сейчас, но не хочет этого делать; не чувствуя тяжести супружеской измены, он помнит о том, что чем меньше привязанностей, пусть даже тонких, едва заметных, тем лучше, тем меньше слабых мест. Михаил значит для него меньше, чем семья, меньше, чем Ченс или хренов параноик Уинстон, но, все же, больше, чем стоило бы, может быть – больше, чем он сам бы хотел. В конце концов, с самого начала это была просто случайная встреча, случайный секс, без лишних встреч и совместных обедов в годовщину – ни в одну из обеих годовщин, что у них уже были – а теперь Герреро совсем не уверен, что это все не зашло слишком далеко. Несколько раз Михаил ему даже снился – все это было как другой мир, в котором сам Герреро остался до конца верным Старику, остался обычным убийцей, а Михаил был скорее похож на военного, чем преступника, и этот мир не сходился с реальностью даже в деталях; несмотря на то, что они остаются неясными, Герреро отчетливо помнит песок пляжа, шелест листьев, и пугающе-реальное ощущение наручников, сковывающих запястья. Еще одна вещь, которую он помнит: правый глаз Михаила закрыт повязкой. Герреро не из тех, кто придает большое значение снам или суевериям, но некоторые вещи западают в память сами собой. Он уверен, что никогда не убивал человека по имени Бенджамин Лайнус, но заказ на его убийство – такая же часть этих снов, как шорох прибоя или кровоточащая рана у Михаила в груди. * * * – Слышал о парне по имени Чарльз Уидмор? – говорит Михаил, раскрывая пачку. Он вытаскивает сигарету зубами, поджигает ее гостиничными спичками, верный своим обычаям. – А то как же, – Герреро берет второй кусок, обеими руками, похожий на белку, грызущую орех, – параноик, который держит подальше от цифры все, что можно. У него в подвале дома хранятся миллиарды в бриллиантах, и каждый сейф – настоящее произведение искусства. А что, ты теперь на него работаешь? – Ну, не совсем, – Михаил затягивается, а потом смахивает пепел в надтреснутую гостиничную пепельницу, ставит ее себе на грудь, и, прежде, чем продолжить говорить, затягивается еще раз. – Просто у меня недавно – и не спрашивай, как это вышло – был шанс провести пару минут наедине с его записной книжкой, так что я хочу сделать тебе небольшой подарок. – Без обид, – Герреро обкусывает корочку, – но если ты хочешь предложить мне фотографии дневника Уидмора, то я не возьму. Не хочу быть должен, даже тебе. Это можно перевести как «особенно тебе». Михаил кивает – примерно такой ответ он и ожидал услышать, но спросить все же стоило. Может быть, они с Герреро и выступают в разных весовых категориях, но это не значит, что они не могут друг другу помогать, не могут играть за одно – и он все еще надеется, что, когда-нибудь, так и будет – тем более, что какими бы чокнутыми не были ребята, в команде с которыми выступает Герреро, они все равно будут лучше, чем Кими и его кодла. Иногда он думает о том, что мог бы справиться с Герреро – не потому, что тот доверяет, не потому, что показывает все свои немногочисленные слабые места, а потому, что может больше, чем кажется, способен не только говорить на девяти языках и обходить простые корпоративные системы компьютерной защиты. В конце концов, в их первое столкновение, они с Герреро сыграли на равных – тот должен был пристрелить одного мелкого мудака, контролировавшего поставки наркоты, а Михаила, как и Кими, не больно-то забавляла роль телохранителя, так что он просто уступил. Герреро знает об этом, знает, что если бы Михаил не сдался, с ним пришлось бы повозиться. – Знаешь, я бы не отказался от второго раунда, если ты не спешишь. – Пока нет, – Михаил возвращает пепельницу на тумбу и поворачивается на бок, чтобы, подтянув ближе брюки, вытащить из кармана второй презерватив, но, потом, прислушавшись к своим ощущениям, перекатывается на другой бок, прижимается лицом к боку Герреро, не говоря больше ни слова – но тот понимает и так, тоже снова поворачиваясь на бок, и Михаил, прежде чем опуститься ниже, чтобы нащупать языком растянутую дырку, стискивает зубами кожу на правой ягодицы, чуть выше крупной родинки. Его дыхание кажется ему самому слишком горячим, точно все еще смешанным с сигаретным дымом, а у смазки чуть вяжущий привкус, и Михаил снова впивается пальцами Герреро в бедра, так сильно, что точно останутся синяки. * * * Телефон Михаила тоже звонит – позже, когда Герреро уже заканчивает одеваться. После душа у него влажные волосы, он натягивает сапоги гораздо медленнее, чем снимает, и на секунду задерживает взгляд на своем отражении в оконном стекле, поправляя ворот рубашки, прежде, чем повязать платок – на этот раз Михаил, тоже одеваясь, смотрит, наблюдает, и у них нет никаких договоренностей, просто так выходит: один внимательнее до постели, другой – после. Его телефон проигрывает старую битловскую мелодию, и Герреро фыркает, как и всякий раз, когда ее слышит, и Михаил улыбается ему, прежде, чем отвести взгляд, оставаясь с собеседником наедине. – Частные перевозки Ковальского, слушаю, – произносит он, прижимая телефон ухом к плечу, натягивая на левую ногу носок, и, сразу же после ответа, его тон меняется, польский акцент исчезает. – Да какие, блядь, еще корейцы, Омар, вы что там, даже с корейцами без меня справиться не можете? Я занят, а Кими просто конченный мудак, так ему и скажи. Договорив последнюю фразу, Михаил оглядывается, и видит, что Герреро рядом уже нет, хотя дверь не хлопала, он в этом почти уверен. – Ладно, уговорил, помогу, раз уж так, – Михаил кивает, не думая о том, что Омар его не видит, и накидывает галстук на шею. – Куда ехать? * * * Когда, три дня спустя, Герреро узнает о смерти Михаила, он не вздрогнет, не будет плакать, не напьется, не потеряет сон, не бросит все, чтобы узнать, живы ли те немногие, чья жизнь ему по-настоящему дорога, не пойдет на похороны, не станет вспоминать, как они встретились с Михаилом или как расстались в последний раз. Это все вовсе не значит, что его сердце не будет разбито. Следующей ночью Михаил приснится ему в последний раз: он снимет свою повязку, ножом вскроет спрятанную под ним путаницу шрамов, обнажая беззащитно белеющее глазное яблоко – и скажет что-то вроде «помнишь, как забрал у меня глаз, вместо того, чтобы убить? Остров вернул его», а потом он выстрелит Герреро в грудь, и тот проснется, чтобы больше никогда не думать о Михаиле. Любая рана может затянуться.