we will probably burn in hell

Грейвс скользит рукой от затылка вниз, ощущает податливо прогибающуюся спину, тугое сплетение мышц, вздрагивающие лопатки под своей ладонью, слышит сбивающееся дыхание Криденса, заглядывая в запрокинутое лицо видит дрожащие ресницы и длинные серые смазанные тени на острых скулах. Он обнимает ладонью тонкую шею, надавливая на дергающийся кадык, ловит судорожный всхлип с тонких бледных губ. Криденс распахивает глаза и смотрит, смотрит-смотрит-смотрит на него этим взглядом впервые вставшего на канат без страховки канатоходца. Он весь дрожит – от болезненного возбуждения, от страха, от прохлады воздуха в старой церкви. Широкая ладонь огибает его торс и спускается на бедро. Юноша крупно вздрагивает всем своим угловатым, острым каким-то телом и сбито даже не шепчет, а хрипит: – Не надо... Прошу... Грейвс невольно дёргает уголком губ, кончики его пальцев опускаются за пояс чёрных брюк. – Господи... Криденс стоит на коленях перед алтарём, прижав руки в молитвенном жесте к груди, белоснежная рубашка белесым призраком болтается на его локтях. Персиваль выдёргивает пуговицу из петли. Криденс всхлипывает; Грейвс завороженно следит за его шепчущими молитву губами. – Даже сейчас, – шепчет он; выгнутая грудь эпилептически дергается от горячечного дыхания на холодной коже, – даже сейчас ты продолжаешь верить в своего бога. Мальчик мой, – ладонью скользит под пояс расстегнутых брюк, – скажи мне, правда ли ты веришь, что твой бог сейчас же явится в эту церковь, дабы защитить тебя? Криденс почти тщетно пытается ухватить сухими губами кислород. Порочный жар, липкий стыд, предчувствие боли, которой наградила его Мэри-Лу, когда застала за "грехом", поднимаются в нем удушливой серой волной. – Эта женщина, – словно подслушав его мысли, шепчет Грейвс, касаясь сухими губами тонкой шеи, – эта глупая женщина внушила тебе страх перед лучшим свойством человеческого тела... Я, впрочем, даже благодарен ей... Криденс не понимает, но спросить не представляется возможным – он с трудом вдыхает дребезжащий воздух. Мутное желание чего-то, чего он сам ещё не понимает, поднимается от паха выше и давит на рёбра. Юноше кажется, что это нечто вывернет его наизнанку. Персиваль перехватывает слабеющее тело поперёк груди и ощущает ледяные пальцы, вцепившиеся в его руку. Криденс мечется. Он опускает голову, наблюдает широко распахнутыми глазами за неторопливыми движениями руки Персиваля и, не имея сил выдерживать это зрелище, откидывается обратно на крепкое плечо. Он кусает губы, стараясь не выпустить постыдные звуки из горла, но... – Не вздумай сдерживать себя, мальчик мой, – с непонятной насмешкой хрипло шепчет ему Грейвс. Церковная акустика разносит и множит беспомощные всхлипы и вскрики, и Криденсу хочется зажать руками уши, лишь бы не слышать этих звуков своим голосом... Но всё, что он может, – беспомощно плавиться в чужих горячих руках, подаваться ближе, откидывать голову назад, ощущая поцелуи сухих губ на своей шее. Он весь ломается в руках Грейвса, дробится и кажется, что собраться обратно у него не получится. В ушах нарастает гул, сквозь который слышен чей-то, возможно, его собственный, исступленный крик, когда он ощущает только налипшую на лоб чёлку и смазанное движение чужой ладони. Что-то рвёт его грудную клетку пополам, и Криденс оседает, тяжело дыша. – Ты хороший мальчик, – всё так же приглушенно говорит Грейвс, застегивая мелкие пуговицы на его рубашке. Криденс сидит на ступенях, ведущих к алтарю, и думает, что его грехопадение случилось в святом месте. Он преступник, и скорее всего, будет вечно плавиться за это в аду. – Мой хороший мальчик, – повторяет Персиваль, накидывая на его плечи своё пальто, и садится рядом. Но он точно будет там не один.