Старикашка.

      - Солнце уже высоко. На жаре процесс разложения идет быстрее... - перевернув карту, человек в черном плаще с красными облаками приспустил с лица маску, чтоб дышать свободнее. - Если ты начнешь вонять еще и в прямом смысле - от тебя точно придется избавиться.       - Завали ебало, Какудзу! Я не пизжу, когда ты часами пересчитываешь проклятое бабло! От звуков этого голоса казначей Акацуки только поморщился, закатывая глаза и качая головой. Он столько раз обещал себе перестать обещать убить этого фанатичного еретика, что уже сбился со счету, а покончить с вредными привычками всегда бывает сложнее, чем завести вдобавок парочку новых.       - Ты не пиздишь, когда я пересчитываю деньги, только потому, что твоя сломанная челюсть мешает тебе говорить в этот момент... - напоминает, недовольно косясь на прибитую к стене женщину. Если и от неё начнет вонять... Он сбагрит её на горб чересчур религиозного психопата, который вот уже двадцать минут валяется на земле с пробитой грудью и пытается читать молитвы в перерывах между матерными тирадами в его адрес.       - Мать твою, Какудзу, зашить бы тебе хлебало полностью нахер, от уха до уха! Твой бубнеж не дает мне сосредоточиться, сиди там тихо и не вякай, черт бы тебя побрал! Солнце уже высоко. Достаточно высоко для того, чтоб чужая голова загородила его свет. В пурпурных глазах, распахнутых от возмущения, он видел свое отражение и делал вид, что не слышит той брани, которая обращена к нему. Кол, торчащий из груди белобрысого урода, мешал наклониться ниже, но не мешал доставить ему проблем. Смуглая ладонь схватилась за черную сталь и медленно повела её в сторону, по кругу, раздирая успевшие подзажить края раны.       - Какузду, ублюдок, чтоб тебя, больно же! - кричит, но не пытается остановить его. Хитрый засранец. Знает, как получить свое. Знает, как вывести из себя. Знает, как молиться своим богам... - Какого хера ты каждый раз оскверняешь мой ритуал?! Прибитая к стене подает признаки жизни. Она чувствует все, что происходит с телом жреца и от этого становится странно интересно... Что будет, если зайти чуть дальше. Что будет происходить с телом жреца, если ему подарить такую боль, которая ему даже не снилась. А ведь он может. Может подарить ему её. И, пожалуй, это будет единственная вещь, которую он готов отдать просто так...       - Убери свои сраные лапы и не мешай мне молиться, ебаный ты по башке! Хочешь, чтоб Дзяшин покарал и тебя!? Ты мне уже рисунок затоптал своими копытами, чертов старикашка!! Вертится, как червь на сковородке. Старается прекратить движение инородного предмета в теле, но не может. Какой же он все таки хилый... И на кой черт Пэйну понадобилась его наглая морда, сейчас искаженная гримасой боли, злобы и его собственного, личного счастья, которому он самозабвенно себя подвергает во имя своего Бога. Ах, да... Он же просто груша для битья. Бесполезный, наглый кусок дерьма, изрыгающий хулу и нуждающийся в хорошем экзорцисте, который сможет выбить из него всю дурь. Только вот никаким экзорцистам он никогда его не доверит. Это его груша. Это его кусок дерьма. Он принадлежит ему сейчас и принадлежал всегда. Только это сложно было заметить и осознать.       - Какудзу... - дыра в чужой груди уже достаточно велика для того, чтоб содержимое раны можно было видеть, как жуткую алую кашу. - Её же нельзя убивать, сукин ты... Сукин... Ты сын... О, да. Таким его голос кажется куда приятнее. Надрывный и хриплый, он льется в уши музыкой, которую не грех и полюбить. Пожалуй, он с удовольствием послушает эту симфонию боли еще раз, как только у них будет свободное время. А пока его мало, нет смысла наслаждаться. Есть смысл продолжать. Что-то шевельнулось возле ноги, похожее на змею. Стопа вовремя опускается на трос от трехзубой косы, лязгающей лезвиями по камням, и пережимает его. Ликующее вдохновение приходит к нему, когда он видит на бледном лице жреца тень страха. Так редко её удается поймать. Сродни комете, раз в тысячу лет пробегающей по небосводу. Сотни астрономов бегут к телескопам, чтоб пронаблюдать это событие. А здесь подобное явление торжествует лишь для него одного. От этого какое-то странное чувство начинает наполнять его изнутри, грозя разорвать швы, опоясывающие тело, и вырваться наружу. Странное чувство, которому он с большим трудом находит объяснение лишь тогда, когда низ живота начинает тянуть. Сладко-сладко. Стальной кол безжалостно выдирается из раскуроченной дыры в бледной груди и со звоном всаживается в камень под ногами. Натяжение троса пропадает. В пурпурных глазах отражаются ошметки, оставшиеся на перебитых концах.       Солнце уже высоко. Его лучи ласково греют спину, которую пытается царапать, словно бездомный, дикий котенок, бедный жрец. Он ругает его настолько громко и искусно, что хочется снова сломать ему челюсть, но тогда не выйдет насладиться всей глубиной первого поцелуя. Удар локтем в висок заставляет отстраниться. Звон в голове смешивается с еретическими воплями и бранью. Отплевываясь черными нитками, жрец пытается ударить еще раз, но его брыкания прерывает чужая рука, запястье которой торчит из раскрытой багровой дыры. Мгновения тишины бесценны. Замерший и чуть подрагивающий, жрец застывшим взглядом сверлит небо, по которому бегут беззаботные легкие облака. С краев мягких губ ручьями сочится кровь, оставляя темные разводы на светлой коже, а внутри его тела так тепло и влажно, что хочется усмирить этой влагой свой внутренний жар.       - Сегодня Дзяшин захлебнется твоей болью... Его сердце так близко. Он чувствует, как оно долбится в поврежденные ребра, работая на пределе. Даже если оно остановится - ничего не будет. Но не интересно дарить боль трупу. Трупы ничего не ценят. Ни цветов, ни свечей на могилах. Им это все уже не нужно. Рубиновые капли рассыпаются веером вслед за вырванной из раны ладонью. Прерывистый стон сопровождает это прекрасное зрелище. Наконец-то у него кончились силы орать. Сквозь сдавленные хрипы, он может сложить лишь его имя. Имя, которое произносит чаще, чем имя своего Бога. Старикашка... Могут ли старики так легко заставлять стонать? От собственных мыслей ему становится смешно и ужасающая улыбка расползается по рассеченному рту. После недолгого напряженного сопения, по этому рту прилетает шлепок, которым его награждает мягкая ладонь.       - Меня стошнит... Если ты еще раз сделаешь так... Сучий уродец... - сил орать нет, но есть силы смеяться. Простить ему это?.. Нет уж. Пусть Бог прощает. Смазанные кровью пальцы легко проникают внутрь. Кривится, недоносок, но телу не прикажешь. Обнаженный, он выглядит еще более слабым и беззащитным под ним. Цепляется за плечи, как чертов сраный репей. Жмурится, стараясь не глядеть на него лишний раз.       - Я тебе противен?.. - не успевает удержать эти предательские слова, которые только смешат еретичного жреца. Он долго не может ответить, содрогаясь всем телом и пытаясь дышать ради всего святого, но потом, хватаясь за смуглую шею, дотягивает окровавленные губы до чужого уха и шепчет еле слышно, щекоча дыханием чувствительную кожу.       - Рисунок, Какудзу... Ри-су-нок... А ведь и то верно. Как можно было забыть об этом. Как можно было забыть о ритуале. Ах, да, он ведь не верит в Дзяшина. Зачем помнить. Зато прибитая к скале наверняка уже припомнила и его в числе тех богов, которым перемолилась за эти минуты. Глядеть на неё тошно. Лучше уж в пурпурные глаза, в которых все еще пляшут смешливые черти. Быстро сдался. Или это все из-за кровопотери... Этот кратер в груди легко зашить, только вот зарастать будет слишком долго. Достаточно долго для того, чтоб еще раз использовать его содержимое вместо смазки. Тугой узел внутри наконец начинает слабнуть. Странно податливое и гибкое тело в руках идеально подходит и для таких ритуалов. Он не щадит его, двигаясь слишком резко и подтягивая плотнее к себе. Под смуглыми пальцами на белой коже бедер остаются синие следы. Крики и стоны смешиваются с кашлем. Кровь все еще льется из него, как и удовольствие, пачкающее живот. Двухвостому демону где-то там, за белыми простынями экстаза, тоже, наверное, также хорошо, как и им. Девичьи вопли слышны далеко вокруг.       - Бесишь... - это было похоже на всхлип. Пурпур действительно стал мокрым от слез, застывших в уголках глаз. - Херов... Старикашка... Теперь можно улыбаться без опасения получить по зубам. Можно целовать металлический привкус чужих губ, сшивая чужой язык со своим, чтоб помешать отстраниться. Можно чувствовать тепло чужого тела столько, сколько угодно. Можно делать все, что угодно, столько, сколько угодно. Все, что дозволено мертвой религией Злого Бога. Все, что дозволено ему сейчас. Он не сопротивляется. Не ноет, не жалуется. Только жмется и льнет ближе, как котенок, требующий ласки. Только гладит плечи, и неспешно переходит на спину. Только истерично хохочет, когда от внезапной боли его насильник рычит, вскидываясь над ним и распахивая глаза, яростный взгляд которых устремлен на выдранную маску, зажатую в чужой влажной ладони. Странное чувство покидает изувеченное швами и шрамами смуглое тело, даря несравнимое ни с чем облегчение и исчезая внутри сотрясаемого оргазмом тела жреца.       - Смотри, Какудзу... Я... Твое сердце... - бледное, изможденное лицо, на котором рисуется волей мышц насмешливая улыбка, исчезает под глиняной мордой невиданного зверя. Черные нити рассыпаются по груди, протягиваясь меж их телами. Жалеть можно лишь о том, что теперь нельзя наказать его мучительным поцелуем, но на это у них еще будет свободное время...