Как два друга в шахматы играли

       Дом выглядел так, словно здесь никогда не было развалин. Два месяца работ преобразили его и внутри и снаружи. Теперь он был не такой, как раньше — восстановить прежний облик не смог бы никто. Чудовищный взрыв снёс центральную часть усадьбы подчистую. Правое и левое крыло держались на честном слове, грозя развалиться при первом слабом дуновении ветра. А потому их тоже снесли, когда стало понятно, что из-под развалин ничего больше не спасти.       Чарльз отнёсся к разрушению своего дома гораздо спокойнее, чем можно было ожидать. О чём он думал, глядя на развалины, невозможно было понять. Но, когда в его руках оказалась старинная шахматная фигурка, чудом уцелевшая, на лице его отразилось такое явное сожаление, что Эрик, не задумываясь, проделал то, чего от себя даже не ожидал: он по памяти составил эскизы и сам выточил деревянные фигурки так точно, как только мог вспомнить, и подарил их.       Когда он увидел выражение, с которым Чарльз рассматривал подарок, когда услышал тихое спасибо, произнесённое с непередаваемой интонацией, он вдруг почувствовал, как что-то невыносимо заныло в груди, и ноги его словно оплело что-то мягкое и невесомое, но мешающее двинуться с места. «Ну вот, — иронично подумал он, — хоть часть жизни прожил не зря». Но ирония быстро улетучилась, видимо почувствовала, что ей здесь не место.       На расчищенном месте Эрик и Джин при посильной помощи всех остальных возвели новый дом — современный, комфортабельный и очень уютный. Всё вместе заняло немало времени — теперь можно было наслаждаться плодами трудов. То, что получилось, понравилось всем.       Они хорошо потрудились — дело того стоило.       Сидя на берегу пруда, Эрик Леншерр в кои-то веки испытывал удовольствие — просто от того, что сидел, от своих мыслей, от ветра, ластившегося к лицу. Ветер гулял по ухоженным лужайкам и шелестел в ветвях деревьев, многие из которых были посажены ещё до рождения нынешнего владельца. В кустах вдоль подъездной дорожки посверкивали светлячки. Ночь разлилась тишиной над парком.       Он оглянулся на дом. Было около одиннадцати часов или немного больше. Школа погружалась в сон. Кое-где светились мягкими теплыми огоньками отдельные окна полуночников. На первом этаже справа это была, однозначно, комната Хэнка, который не мог оторваться от научных трудов просто так, и дальше светилось окно в кабинете Чарльза.       «И как ты выжил в таких невыносимых условиях?» — вспомнились давние слова. Леншерр усмехнулся. Действительно, как? И, словно между прочим, подумалось: случись так, что их встреча с Чарльзом произошла бы гораздо раньше, как бы повернулась его жизнь? Возможно, эта выжигающая все внутренности жажда отомстить и не возникла бы, или возникла, но не имела бы такой власти. И что лучше: жить так, как он, выискивая всюду врагов, не давая им никакого выбора, или так, как Чарльз — признавая, что есть враги, но пытаясь понять их и, возможно, тем самым изменяя их и себя. А если бы дороги мира не свели их в одной точке совсем?       До встречи с Чарльзом он точно знал куда идти. Путь его был прям, хотя и тернист. Но вот уже много лет, с тех самых пор, как Эрик услышал простые слова — ты больше не один — дорога стала сплошным мучением. Уверенность сменяли сомнения и сожаления те, в свою очередь, превращались в жестокое упорство и почти детское упрямство.       Как Вечный Жид бродил он по земле в поисках. Временами ему казалось, что вот ещё немного, и он нащупает и наконец поймёт то, ради чего идет, но нет — наступало утро, туман рассеивался и уносил с собой все образы, оставляя пустую и широкую дорогу. И он вновь поднимался и шёл, подгоняемый судьбой или тем, что он вообразил своей судьбой.       Может быть, Чарльз и прав, утверждая, что его дом здесь, но смиряться с этим почему-то не хотелось. И собираться и уходить тоже почему-то не хотелось. И здесь, у пруда, ощущая себя как бы в безвременье — между тем, что было, и тем, что наступает, — Леншерр пытался разобраться, в чём причина такого настроения. Одна его половина тянула прочь, другая — заставляла сидеть на месте. Желание прекратить борьбу и остановиться, наконец, искушало, подтачивало уверенность в правильности выбранного пути.       Он начал сомневаться в самом себе.       Это было плохо!       Нужно было срочно убираться отсюда, пока он не размяк совсем, пока идеи Чарльза, которые он считал не то, что глупыми, просто нежизнеспособными, не проникли в него окончательно и не зазеленели там.       Но тихий и тёплый вечер манил оставить размышления. «Это всё будет потом, завтра, — шептал он. — Теперь время для дружеских посиделок, коли уж вы оба всё равно не спите…» То ли ветер нашёптывал, то ли сердце звало — не понятно. Но зов был настолько явный и повелительный, что Эрик, пожалуй, так бы и вскочил и побежал без оглядки. Оставаясь на месте, он некоторое время пытался поразмыслить о причине такой сильной потребности свидания. Очевидных причин, кроме острого желания увидеть Чарльза, не наблюдалось. Леншерр нахмурился, пытаясь справиться с собой. Не получалось.       Определённо с этим нужно было что-то делать и чем быстрее, тем лучше!       Эрик встал, отряхнул брюки от невидимых соринок и направился к дому, намереваясь вернуться в свою комнату и лечь спать … ***       … и обнаружил себя в кабинете Профессора.       — Добрый вечер, Чарльз!       — Добрый вечер, друг мой.       Кабинет профессора всё ещё имел несколько аскетичный вид, хотя многие привычные вещи уже начали занимать свои места. Эрик не мог себе вообразить, где Чарльз сумел добыть практически точные копии мебели, которые были здесь до пожара. Наверно для хозяина кабинета это было делом принципа. Единственное, чего он не мог восстановить, и это вызывало самое большое тайное сожаление — библиотеку. От книг, которые занимали все стены, собранных в основном его отцом, и пепла не осталось. Чарльз даже не решался пока заказывать книжные шкафы, поскольку не знал, чем их заполнить. И стены, обшитые дубовыми панелями, выглядели сиротливо и как-то неуютно.       А вот письменный стол стоял на своём месте и заставлен он был теми же вещами в том же самом идеальном порядке, словно за ним никто никогда не работал. Несколько чужеродно в этой обстановке смотрелся большой серебристый ноутбук, словно сосулька неведомо как появившаяся в солнечном свете летнего дня.       Чарльз хмуро просматривал что-то на экране, попутно делая заметки — быстрым острым почерком записывая свои мысли на бумаге. Всюду, где это было возможно, он предпочитал работать руками, а не щёлкать кнопками.       Эрик погулял вокруг стола, мельком глянув на экран, просмотрел череду слов, быстро мелькающих от едва заметного проворачивания колёсика мышки, отошёл и уселся в кресло, прогнав большого пушистого усатого любимца. Рыжий кот, недовольно дёрнув хвостом, отошёл и развалился на коврике возле камина. Наконец Чарльз резко закрыл крышку компьютера и отвернулся от стола. Кресло, повинуясь легкому движению пальцев, отвезло своего хозяина к окну.       — Что так рассердило самого могучего телепата во вселенной? — прервал молчание Эрик.       — Подавляющее большинство авторов пытается уложить нас с тобой в одну постель, — обернувшись, сообщил Профессор, тем самым давая понять, какие именно странички вездесущей паутины подверглись его пристальному вниманию.       — Ты имеешь ввиду так называемый самиздат? — уточнил его собеседник. — Ну и что? Ты думаешь, что по этой причине мы обязаны стать любовниками? —и,  бросив быстрый цепкий взгляд на телепата, мурлыкнул — я не против.       — Заткнись, Эрик! Просто меня это задевает.       Магнето поджал губы, пытаясь сдержать невольный смех: временами подвижное лицо его друга выражало такую детскую обиду, что только большим усилием воли получалось подавить желание подойти и потрепать его по щеке. Он поднял ладони, демонстрируя молчаливую покорность. Вторую фразу без ответа оставить было невозможно, а потому самым своим примирительным голосом заметил:       — С чего бы это? Они сами по себе, мы сами по себе. Для них мы не существуем на самом деле, значит с нашими образами можно делать всё, что заблагорассудится — заполнить пустую оболочку тем, что взбредёт в голову, любой начинкой. Расслабься и получай удовольствие, хотя бы от славы…       — Мне не нравится слава такого рода!       — А какого рода тебе нужна слава? Ты ведь сам скрыл себя в стенах своей школы и даже назвал её … скажем так, толерантно: «Школа для одарённых подростков Ксавьера». Одарённых подростков, заметь! Не мутантов, не людей с особыми способностями, а одарённых подростков. О тебе никто ничего не знает. Газеты сообщают о какой-то катастрофе — они постоянно сообщают о каких-то катастрофах — но твоё имя в качестве спасителя нигде не фигурирует. Если тебе что-то не нравится, то ты всегда можешь выйти из подполья и заявить о себе всему миру, причём, я полагаю, так заявить, что мало этому миру не покажется.       — Я боюсь даже представить, какой шквал «творчества» накроет нас, если мы «выйдем из подполья», как ты выражаешься. И слава мне не нужна… Ну, разве что немного...       — Помню, я очень удивился, когда услышал про комиксы, — Эрик вытянул свои длинные ноги, устраиваясь поудобнее. Кот, неодобрительно глянув в его сторону, перебрался на колени к хозяину. — Я даже решил, что кто-то сам до всего додумался, хотя и искажений было много, но всё же… Это ведь была твоя идея?       — Средства массовой информации — мощное оружие, а так называемой культурной информации и того мощнее, — кивнул Чарльз. — Комиксы читают, в том числе и дети. Вопрос о кино стал делом техники… — взгляд его вдруг застыл — во всём виноваты эти двое…       — Ты имеешь в виду нас? — без тени улыбки поинтересовался его собеседник.       Чарльз нетерпеливо отмахнулся.       — Кроме нас я тут никого не вижу.       Быстрый взгляд Профессора успел заметить мелькнувшую плотоядную усмешку на тонких, красиво очерченных губах повелителя железа.       — Тебе только клыков не хватает…       — К следующей встрече отращу, — пообещал Магнето. — Партию? — вставая, предложил он.       Ксавьер кивнул и подъехал поближе к шахматному столику:       — Они пользуются нашими именами и думают, что могут делать с нами все, что им захочется, … все эти интервью, статьи — продолжил он, наблюдая за тем, как ловкие пальцы расставляют резные фигурки.       — Но ведь они пользуются ими с твоего разрешения, — вставил свои пять копеек в разговор его собеседник, за что получил сердитый порицающий взгляд.       Второй раз за этот вечер Леншерр поднял руки в примирительном жесте.       — Э-эй! — Профессор постучал костяшками пальцев по подлокотнику своего кресла. — Где вы там? Поговорить надо.       — Чарльз, — укоризненно позвал Эрик, протянув руки со спрятанными в ладонях пешками, предлагая выбрать цвет шахматной фигуры для игры, — мы расстались не так давно, дай людям отдохнуть немного. Они ведь просто люди, актёры, которые нас изображают. Это мы — герои способные в любой момент с места в карьер мир спасать. Это нас можно ночь-полночь поднять и погнать на край света. Им нужна передышка, отпуск… — он неопределённо покрутил в воздухе рукой.       В отличие от слов, произносимых устало и как бы через силу можно даже сказать слегка манерно, усмешка, которая появилась на губах Эрика Леншерра, не обещала ничего хорошего тем, за кого он заступался. Он двинул свою белую пешку с таким видом, словно планировал масштабное разрушение не только на шахматной доске, но и на много миль в округе.       — Сейчас они у меня отдохнут! — Ксавьер прислушался к чему-то незримому.       Эрик физически ощутил, как воздух вокруг него вдруг уплотнился и завибрировал и в который раз с благодарностью подумал о том, что Чарльз держит своё слово и не лезет к нему в голову. Разомлев от приятных чувств, он едва не подпрыгнул от резкого голоса:       — Отключился! ... Прости, друг мой! Кажется, я прервал чудесные размышления. У тебя было такое лицо, — лучезарно улыбнулся Чарльз. — О чём думалось?       — Лучше поведай, что тебя так разозлило? — пробурчал Леншерр. Осознавать то, что он расслабился и отвлёкся от настоящего, было неприятно. Непривычно, что ли.       — Он отключился!       — Как отключился?       — Ну, так! Фигурально выражаясь, сунул мне кулак под нос и сказал: «Я занят!» И всё. Я не могу до него достучаться.       — Ну, я же говорил! Чарльз, дай людям отдохнуть. В конце концов, есть ведь и завтрашний день, … наконец.       Уставившись глазами на шахматную доску и не видя её, профессор протарабанил по ручке кресла замысловатый бравурный марш. Поднял голову и посмотрел на своего противника пронзительным изучающим взглядом:       — Вот скажи, чем он может быть занят в одиннадцать часов вечера?       — Ну, не знаю. Мой вот, например, сказал — дай поспать.       — Дай поспать?!       — Ну, да.       — И все?       Эрик развёл руками.       — Ни за что не поверю, что ты так просто отступил, при твоём-то напоре… — Чарльз с сомнением покачал головой, всё ещё внимательного разглядывая сидевшего напротив … друга? врага? напарника?       Пожалуй, после стольких лет знакомства он так и не сможет определить — кем же является для него Эрик Леншерр. После всех этих его уходов-приходов, метаний и мучений, которые он доставлял всем вокруг и самому себе, Эрик представлял собой человека очень привлекательного, несмотря ни на что, а точнее — вопреки всему. Он просто не мог не нравиться. Чем? Огнём, который горел в нём, рвано и не ровно, но горел всегда.       Знание того, что огонь часто не способен управлять самим собой, не уменьшало стремление к нему всякого рода бабочек. Чарльз временами напоминал себе такую вот бабочку. И бабочка мчалась на огонёк, едва только возникали опасения, что этот огонёк собирается погаснуть — от недостатка ли топлива или от внешних факторов — и часто бабочка теряла крылья, падала опалённая и измученная.       С великими усилиями отрастив себе новые крылья, она снова с упорством безумия кидалась к тому же огню, точно зная, что где-то там в самом низу, в самой глубине возле поленьев, есть небольшой шатёр, в котором тепло и тихо, который сможет укрыть всех, кто доберётся туда — тех, кто не убоится жара внешнего самого яростного и безжалостного пламени. Только оттуда страшный пожар мог укротить самого себя и более уже не быть столь разрушительным и опасным.       Чарльз вовсе не хотел управлять этим огнём — нет. Просто он слишком хорошо знал, что такое боль, и какие мучения могут доставлять размышления о себе и о свершённом. Со всем жаром всё ещё юного, но вовсе не наивного сердца, он хотел помочь тем, кто нуждался в помощи, но по незнанию или гордости, или по каким-то иным причинам отвергал такую помощь.       — Честно говоря, он что-то ещё добавил, что-то такое многострочное и величественное, что я решил его пожалеть, — хмыкнул Эрик, припоминая недавний разговор.       Глаза Чарльза стали совсем круглыми от изумления:       — Не верю.       — Ты думаешь, я не способен на простое сострадание к уставшему человеку?       — Нет, я не тебе не верю, я им не верю.       — Чарльз, — задушевно произнёс Эрик, — ты как дитя малое, честное слово. Сам подумай, что взрослый мужчина может делать в одиннадцать часов вечера, и чем он может быть занят до такой степени, что у него нет времени или сил, или желания, или ещё, чёрт возьми, чего-нибудь, чтобы отвечать на вызов от своих героев. М-м? — Он наклонился вперёд, опершись локтями о колени, и положил острый подбородок на сцепленные в замок тонкие и длинные пальцы.       Эрик Леншерр смотрел в эти необычные глаза уже много раз, но снова и снова удивлялся их выразительности. Словно немое кино глаза Чарльза отражали всё, что происходило у него на душе в этот момент. И от знания, что весь этот калейдоскоп эмоций и чувств доступен только ему, что все другие видят просто доброту и понимание во взгляде Профессора Икс — наставника и старшего товарища — или суровую сталь, что может резать не хуже настоящей, становилось тепло на душе. Доверчивость Чарльза, какая-то непонятная беспомощность его в иные моменты подкупала и расслабляла.       Его гуманизм злил, пацифизм вызывал желание спорить до хрипоты, отстаивая свою — иную точку зрения. Но все вдруг становилось не важно, когда он слышал неизменное «друг мой». В самой отчаянной злости, в самой непримиримой ненависти у него оставался уголок, куда с трудом, но всё же добирались эти слова. Пусть это случалось не сразу, не вдруг. И он успевал сделать много всего — правильного или нет — не важно. Но эти слова неизменно возвращали его к началу, к точке, с которой он начинал своё движение, к месту, с которого ещё возможно было всё изменить, всё сделать иначе. Лучше ли, и для кого лучше — другой вопрос. Просто — иначе.       И хотя Эрик знал, что, возможно, недалёк тот день, когда он снова повернётся спиной к своему другу, снова причинит ему боль, желая и не желая этого одновременно, он знал так же и то, что стоит ему снова взглянуть в эти удивительные голубые глаза, наполненные светом, он снова будет очарован ими … до следующего раза.       — Ну и чёрт с ними! Честно говоря, от их действий мало что зависит в данном случае, — вздохнул Чарльз, — а мы и вовсе ничего поделать не можем. Давай, твой ход.       Он кивнул на шахматную доску и откинулся на спинку кресла, запрокинув голову, уставился в потолок.       — Так уж и ничего, — пробормотал Эрик. — Что же тебе не нравится конкретно?       — Всё. Сам факт… Тебе не кажется, что это некоторое неуважение к нам, как к героям определённой истории. Заметь! В истории намёков на такие отношения нет. И чем им не нравится обычная крепкая дружба?       — Наверно, они не видят в ней перспектив, — двинув вперёд ладью, предположил Леншерр.       — Каких перспектив?       — Перспектив острых ощущений — секс, наркотики и прочее… Тебе не хотелось бы пережить такие острые ощущения?       Чарльз осторожно крутил в пальцах белую ладью, которую Эрик несколько секунд назад так недальновидно подставил, замышляя хитрую шахматную комбинацию. В этот момент он был похож на человека, внезапно нашедшего давно утерянную, но всё ещё нежно любимую вещь. Казалось, он даже не слышал слов своего собеседника.       Леншерр резко встал, словно распрямилась сжатая до предела пружина. Расстояние между ними стремительно сократилось. Эрик одним движением подхватил ничего не подозревающего друга под мышки, прижал к себе крепко, чтобы тот не упал, и приник к его губам так, словно умирал от жажды, а Чарльз представлялся единственным источником влаги. Кот с диким утробным рыком, оцарапав всё, что попалось под когти, пустился наутёк.       Эрик захватил в плен губы, вовлекая Чарльза в жадный, настойчивый и ненасытный поцелуй. Это произошло так быстро, что Ксавье в первую минуту растерялся и ответил на властное и требовательное движение губ своего лучшего друга. В голове кто-то тоненько и противно захихикал.       Чарльз забился, как птица в силках, стараясь высвободиться, однако, это было непросто. В следующую минуту (или секунду?) Эрик получил ментальный приказ — отпустить руки. Попытки сопротивления ни к чему не привели — приказ держал его в своих объятиях так же крепко, как он сам держал своего друга. Только эти объятия служили разным целям. Тело отозвалось судорогой на взаимоисключающие приказы — руки разжались сами.       Едва опустив руки, он получил сильнейший толчок в грудь и отлетел на другой конец комнаты, сильно ударившись о дверь спиной и затылком, и с грохотом осел на пол. Чарльз, оставшись без поддержки, рухнул мимо кресла, ударившись головой о столик. Он едва не завыл в голос, когда тело прошила дикая боль. Шахматы разлетелись по всей комнате.       Всё произошло практически мгновенно, хотя самим участникам казалось иначе. Звон разбившегося стекла, грохот разлетевшихся по всей комнате предметов мебели и шум от падения двух тел прозвучал в тишине засыпающего дома как набат.       На стук распахнувшейся двери обернулись две пары по-детски невинных глаз и два лица, полные добродушия и доброжелательства.       — У вас тут всё в порядке? — спросил Хэнк, судорожно пытаясь стянуть на медленно и неуклонно синеющей груди, полы халата.       Из-за его плеча обеспокоенно выглядывала встрёпанная Рейвен.       — Вполне, — как можно спокойнее и ласковее ответил Профессор Икс, могучим усилием воли преодолевая накатывающуюся дурноту. Всё же он довольно сильно приложился головой об этот шахматный столик.       — Мы отрабатываем новый метод самозащиты, — дружелюбно улыбаясь, добавил Магнето.       — Вам точно не нужна помощь? — обеспокоенно глядя на двух, расположившихся в разных углах комнаты в недвусмысленных позах, мужчин спросила Рейвен.       — Идите спать, — кивнул Профессор, — мы тут разберёмся, — он мельком глянул на Магнето, и в глазах его мелькнула неприязнь.       Пожав плечами Хэнк и Рейвен удалились. Шум в профессорском кабинете больше никого не привлёк — комнаты учеников и остальных членов команды располагались в другом крыле на втором этаже. Рядом жила только «могучая кучка» в составе объявившихся на пороге мутантов.       Едва за ними закрылась дверь, Чарльз обессилено опустился на ковёр. Эрик попытался встать, но как свист хлыста прилетел резкий ментальный приказ оставаться на месте. Противиться он не мог. И Эрик Леншерр в полной мере прочувствовал, от какого воздействия защищает его честное слово Чарльза Ксавьера. Раз за разом наблюдал он бесплодные попытки друга подтянуться на руках и сесть в кресло. Оно было слишком высоко, для того, чтобы Чарльз мог с пола забросить в него пронизанное болью тело.       — Не дури, Чарльз, дай я помогу! — но безмолвный приказ не отпускал. — Да не покушаюсь я на твою невинность, — крикнул Эрик, — сам не знаю, что на меня нашло! Отпусти, дай я тебе помогу.       Блок был снят.       Поднимая перевёрнутую мебель, сметая осколки стекла от разбитой лампы, Эрик искоса наблюдал за другом. Его лицо — сумрачное и сосредоточенное — беспокоило гораздо больше, чем, если бы Чарльз явно сердился: кричал, ругался или, на худой конец, швырял бы что-нибудь. Нет. Он просто молча участвовал в уборке, не глядя по сторонам.       Леншерр не был эмпатом. Скорее его можно было бы назвать толстокожим, но такое угрюмое темное неприязненное молчание терпеть не мог даже он. И что было гораздо важнее сиюминутных эмоций — Чарльза он любил. Почему-то ему казалось, что сейчас он пересёк какую-то черту. Вдруг почудилось, что за его спиной захлопнулась какая-то дверь, и загремели запираемые засовы. Слишком мало нужно для того, чтобы потерять всё, собираемое годами…       Кто бы что бы по поводу их отношений не фантазировал — действительность отличалась от этих фантазий так, как оригинал отличается от слабой и искажённой копии.       Это была именно дружба.       То, что таило в себе простое, обыденное и, на первый взгляд, бедное понятие «дружба» было гораздо шире и глубже любых физических отношений. Если на миг допустить, что, в одностороннем порядке или оба сразу, они на них согласились бы или эти отношения случились как-то иначе — под влиянием страсти ли, опьянения или чего другого, на что хватит буйной фантазии.       Как детские ходунки без надобности тем, кто научился стоять на своих ногах, так и физические отношения, которые упорно приписывают им те, кто не знаком с ними достаточно хорошо, им были не нужны. Они не откроют ничего, чего бы двое ещё не знали друг о друге или чего уже не случилось между ними, не привнесут разнообразия, не привяжут их друг к другу сильнее, чем теперь, не сделают их большими врагами, чем сейчас.       «Словно Луну снимают с неба и приспосабливают для нужд ночного светильника на прикроватной тумбочке», — усмехнулся Леншерр. Однако, с этим мраком на лице Чарльза надо что-то делать. Пожалеть, успокоить? Какая все же чушь лезет в голову, когда не знаешь, что делать. А не знаешь, что делать потому, что не очень сильно разбираешься в обстоятельствах и отношениях, а ещё — если испытываешь чувство вины. Причем не за что-то конкретное, а вообще — прямо повод для посещения психоаналитика, чёрт бы его побрал! И слова как-то не находятся.       — Послушай, Чарльз, прости меня. Сам не знаю, что это было. Словно кто-то сидел вот здесь, — он хлопнул себя по левому плечу, — и зудел в ухо. Поверь, те отношения, которые у нас есть, для меня очень ценны. И… — Эрик помолчал и тихо добавил, — пожалуй, я бы не хотел, что-то менять.       Чарльз молча кивнул, по-прежнему не глядя в его сторону.       После произнесённых слов и молчаливого ответа стало как-то горько. Постояв ещё немного, Леншерр направился к двери.       — Эрик! — впервые после случившегося Чарльз нарушил молчание. Его брови совершили какое-то удивительное движение, словно раскрывая книгу и являя миру лукавый взгляд и вполне добродушную усмешку.       — Ты хорошо целуешься! — глядя прямо в глаза обернувшемуся от двери другу, сказал он. «Оболтус,» — добавил про себя.       Эрик Леншерр подавился воздухом…