Intra tua vulnera absconde me

Все истории заканчиваются хорошо. («Гензель и Гретель») Когда он еще был ребенком, мать обучала его словам католических молитв, и пусть Ротти давно потерял веру в Бога, он помнит их, как если бы затвердил наизусть только вчера, и ему нравится мысленно повторять их: просто перебирать в памяти, развеивая скуку или кощунственно читать нараспев во время соития, чтобы отсрочить его конец. Вот и сейчас, вжимая Нэйтана Уоллеса тяжестью своего тела в край стола, Ротти мысленно произносит, как произносил вслух в детстве, стоя на коленях, когда каменный пол церкви обжигал ноги, сквозь парадные брюки, холодом – «погрузи меня в свои раны». Сначала Нэйтан неподвижен, закусив губу, он делает вид, что происходящее ему не нужно, что это все просто еще одна форма расплаты за случайную смерть, за убийство жены – он всегда так делает, и Ротти считает это нелепым, но не винит его. За каждым должно быть право на свои причуды, на свои приметы и свою религию, и если Нэйтану хочется верить в то, что он рожден был полюбить одну лишь Марни, и не должен получить иной доли – пусть верит. Иногда Ротти кажется, что все происходящее между ними наедине – только ради Нэйтана. Нелепые тайные свидания, недомолвки и загадки ему самому не нужны, он мог бы жениться снова, но предпочитает секретную – пусть это и секрет Полишинеля, но Луиджи зарежет любого слугу, который посмеет, улыбаясь, обменяться с собеседником несколькими словами об отношениях старшего господина Ларго и конфискатора – любовную связь, полную молчаливого утешения, то и дело срывающуюся в бездну страха. Ни одна из его жен, никто из любовников или любовниц, не оставался с Ротти столько, сколько Нэйтан, и, может быть, это и есть источник, из которого вытекает его любовь. Движения Ротти становятся быстрее, он обхватывает пальцами член Нэйтана, осторожно ощупывает его, точно в первый раз, и начинает ласкать, а потом склоняется ближе, и прикусывает зубами бледную кожу шеи. «Не позволяй отделиться от тебя». Они нечасто раздеваются, но у обоих хорошая память, они могут видеть друг друга голыми, без рентгеновского зрения и даже не закрывая глаза. Ротти знает, что на животе у Нэйтана есть старые, почти незаметные шрамы от операций – пересадка печени после болезни, пересадка кишечника, после того, как один отважный должник попытался убить конфискатора, явившегося за языком, время которого вышло, и это почти удалось. Еще не прошли те дни, когда Ротти был готов заплатить или потерять почти любые деньги, чтобы собрать по частям, воскресить Нэйтана, пусть даже из праха или кровавых ошметков – такова его любовь, огромная, сильная, жестокая в своем гневе, бездонные океаны крови, неутомимое сердце, стучащее, как молот о наковальню. Мертвая Марни знает об этом. «От злого врага защити меня». У самого Ротти нет трансплантированных органов, мысль о хирургическом вторжении в тело кажется ему отвратительной, и он думает, что болезнь просто обходит его стороной – сраженный без битвы враг, опустивший знамена, признавший поражение и с позором оставивший поле брани, еще пытающийся тайком вторгаться в земли короля – нападать на людей, неизбежно спасаемых «ГенКо», оплачивающих свои жизни наличными и в кредит – но неспособный выйти на бой лицом к лицу. На самом деле, она гнездится в теле Ротти, незаметная, подтачивающая его день за днем, как гигантский червь подтачивает корень дуба, ветви которого начинают сохнуть, листья желтеют и никто не узнает причины, пока не станет слишком поздно. Наконец, Нэйтан начинает отвечать на движения, сам подается назад и вперед, широко распахнув глаза, не сдерживая негромкий стон, он пытается подстроиться под ритм Ротти, отражается в собственных очках, лежащих на другом конце стола, секунду кажется себе бесстыдным, предающим память Марни – но тут же забывает об этом. Никто из ученых так и не узнал о хронической форме болезни, она слишком редка, а после того, как эпидемию, шествовавшую по миру, обезглавили, постепенно сошли на нет все исследования, и вряд ли кто-то узнает о механизмах передачи вируса, о мутациях и иммунитете, точно так же, как никто давно не помнит о болезнях, разрушавших мир века назад: чума мертва и похоронена. Может быть, выйдет так, что Нэйтан снова заразится от Ротти, привкус крови или желчи отравит его еду, и агонизирующие органы задергаются, точно пританцовывая на сцене Оперы – но он будет исцелен, его дочь не остается сиротой, и у этой истории будет счастливый финал. «В час смерти моей призови меня». Нэйтан снова тихо стонет и царапает стол, его коротко подстриженные ногти не оставляют следов на полированном дереве, но за подушечками пальцев тянется мутный след, под ладонями собираются крошечные озера пота, пересыхающие, испаряющиеся в считанные секунды. Ротти двигается все быстрее и быстрее, его сердце бьется так громко, что заглушает слова молитвы, произносимые не в такт размеренно и почти благоговейно – «прикажи, чтобы я пришел к тебе, и с твоими святыми пел хвалу тебе, во веки веков». Руки Нэйтана разъезжаются, и он не то медленно падает, не то слишком быстро ложится на стол – от удара о гладкую поверхность, его зубы стучат, он чувствует себя обессиленным, как умирающий, стонет уже в полный голос, как стонут от боли, чуть прикусывает язык, закрывая рот, и кончает. Последние слова всех историй в «Книге сказок для маленьких принцесс», которую он читает вслух Шайло, каждый вечер: «и жили они долго и счастливо, и умерли в один день». Нэйтан опускает веки, мир вокруг исчезает в темноте, тяжелое дыхание Ротти кажется тишиной, и тогда тревога, вина и боль, замолкают, растворяются как призраки, и покой подступает к горлу, как волна к берегу. «Аминь».