Кровь от крови

Граф, по его собственному мнению, а для вечных значение имеет только лишь таковое, никогда не был одинок или глубоко несчастен, и за всю свою двухсот пятидесяти летнюю жизнь ни разу не испытал надобности в компании. В понимании, заботе, задушевных беседах, или что там еще по банальному обыкновению связывают с дружбой обычные люди? Бесспорно, когда-то фон Кролок принадлежал к их числу, но то было настолько давно, что сейчас куда уместней было бы усмехнуться и тихо ответить — нет. Никогда. Воспоминания истлели и осыпались пеплом на чьи-то головы, а граф чувствует себя в меру удовлетворенным и так, без подобных обременяющих обстоятельств. Только кажется ему смутно, что он и прежде прекрасно справлялся без публики, приближенных или, менее громогласно и напыщенно, близких. Если те, конечно, были. Сейчас свой досуг, который едва повернется язык назвать таковым вслух, тем более всерьез, он коротает, путешествуя по Европе. Пленительные виды наивных горожан и деревенщин, живописные виды вечно царствующей для вампира ночи, перетекающие из одного города в другой, совершенно другой, но в точно такой же, стоит только надкусить сильнее: все они — недозрелые плоды с одного дерева, даже ближе, с одной подсыхающей ветви. Но случаются редкие непредвиденные исключения. Например, на эту ночь и на десяток следующих за ней остановившись на окраине Парижа, города, который давным-давно перезрел, налился, как сочное яблоко, готовое вот-вот сорваться вниз. Фон Кролок с трепетом вдыхал ароматы переплетения улиц и потоков местного населения, бродяг, пришельцев на одну единственную ночь. Разве тут нужны спутники? Нет, вовсе нет, этой простой красотой во всей ее сложности граф мог наслаждаться и сам, ценя собственное умение идеально, как некую прозрачную массу, рассматривать соткавшие мир противоречия. Минуло не одно столетие, а тот никак не изменился ровным счетом. Вечера благополучно коротались с местными дамами легкого нрава, которые попадались на неопределенном пути хищника во тьме в каждом пункте его остановок, коих было достаточно много. Под словом «легкий» не подразумевается ничего плохого, дурного, того, о чем вы, скорее всего, могли бы подумать, это, в самом деле, были прекрасные собеседницы, заинтересовавшиеся ученым путешественником, который умел безупречно вести диалог и знал столько нового. А почти для всех девушек «нового» было предостаточно, ведь их большая часть оказывалась взаперти больше половины собственной жизни, сначала под гнетом матери и отца, чаще всего преимущественно второго, затем — в обители обретенного опять же преимущественно без согласия мужа. А граф говорил. Правильно, так, чтобы показать свое уважение и мастерство, и это пленяло непроизвольно, неосознанно, целиком. И легкий нрав приходил невольно, как благодарность за понимание и признание со стороны такого почтенного человека. На пути фон Кролока вообще плохих или дурных дам как-то не попадалось, только некрасивые лоскуты белой пудры на кончике носа и неприятно надушенные горжетки, стягивающие худые шеи, только дурное от и до общество, но уже свыше двух веков это никак не должно было его касаться. Мироздание благополучно катится в тартарары. Он был отнюдь не прочь. После таких ночей граф своих жертв предпочитал убивать, но не в закономерном для его сородичей по объятиям матери-смерти обряде, не просто выпивая до капли кровь, наполнявшую обессиленное тело. Он ломал шеи, отрывал конечности, порой даже сжигал, уничтожая малейшие следы их существования из далее вяло текущей истории. Ему не нужны были так называемые дети, ученики, воспитанники, о которых почему-то совсем по-человечески пеклись некоторые древние вампиры. Но для него это был проклятый темный дар, и у него не имелось никакого права на то, чтобы обрекать на его жалкое ношение другого, без согласия пока еще человека на подобные муки вечной жизни. Без согласия и понимания, а исконно смертный все равно никогда и ни за что не поймет, не прочувствовав на своей шкуре, из чего следует замкнутый круг, разорвать который можно просто, одним сделанным решением: фон Кролок просто убийца, не примеряющий маску ненавистного и презренного бога. Было ли ему дано право на распоряжение смертью? Тоже нет, но граф выучился расставлять приоритеты, в том числе и между грехами, которым посвящал существование, невольно. Но он хотя бы не соревновался с Всевышним в способностях воскрешать и даровать новую жизнь, ему достаточно сверх меры божества своей кровавой жажды. Он верил в это, он знал. Знал. Но только вот темный дар не давал способности видеть будущего, и в таком случае иногда просто остается поверить в свою не всесильность. Он на должность Бога никогда не претендовал, верно, но… хотел бы. Сейчас бы — да, но просто так сложились обстоятельства, так подбираются глупые оправдания, от которых смешно-то и самому себе. Покидая амбар, в котором ему довелось обрести временный приют, граф не предавал особого значения тому, что для него было способом выживания, такой обыденной рутиной, как сон, многолетний стаж на одной и той же работе, заслуженный отдых или, самое точное даже не сравнение, прием пищи. Просто еда, запоздалый ужин или, ориентируясь на биологические ритмы фон Кролока, уместнее было бы сказать ранний завтрак. Только и только лишь это. Но что-то изменилось, неуловимо, и граф сам не мог понять, что зацепило его в этом юноше. Они встретились впервые на одной из менее приличных улиц, он был болезненно бледен, но плечи были распрямлены с такой гордостью, что на миг вампиру показалось, что он встретил себе подобного. Если бы не в миг развеявший подозрения приступ кашля, вынудивший с нескрываемой гримасой отвращения на лице прижать к губам руку. Он ничем определенным не отличался от прочих молодых людей, даже проходящих рядом, однако почему-то выделялся на их фоне, делая, собственно, их фоном для себя самого. Или же глаза графа начинали его подводить? Или же приближение костлявой старухи с косой в вялых руках, обнимающих своих детей неизменно крепко, меняло его? Это ли чувствовалось в силуэте, что едва держался на подгибающихся ногах? Тощее тело второй кожей облепил затасканный сюртук со свалявшимися краями манжет и истертыми полами, тонкий, а ведь уже не первый день как ударили холода. Что его еще способно греть? Агония? Улицы Парижа хищно оскалились, принимая в себя хрупкое человеческое существо, и, видя смыкающуюся за его спиной кирпичную тьму, граф впервые почувствовал укол внутреннего инстинкта собственника. Что-то было в этом почти мальчишке. Что-то, чем он был бы не прочь владеть. Оно затаилось в спутанных колтунах длинных волос, в поддернутых невидящей дымкой зеленых глазах, доступное нечеловеческому зрению. Но граф в силах только убить его, не так ли? Принять от умершего благодарность за облегчение мук, сыворотку, дозу не созданного в их веке антидота. Но этого ли достаточно? Раньше было бы да, но сейчас двухсотлетнему графу становится знакомым новое неопределенное чувство, которое спустя множество лет ученые умы нарекут когнитивным диссонансом. Сейчас: это просто желание тихонько завыть себе под нос от отчаяния. Ему не нужен спутник, но впервые ему захотелось увидеть рядом свое порождение, «сына», который будет всей темной душой только с ним одним, разделяя вечность. Но в ту первую встречу он, собрав в кулак всю волю, прошел мимо, усердно отводя глаза, не замечая вспыхнувшего интереса в пристально влажном блеске двух изумрудов напротив… Судьба не сдается так просто. Они встретились снова, под скрежет стиснутых зубов фон Кролока, буквально спустя одну ночь, когда не выветрились из головы призраки того впечатления. Граф был почти готов стать ангелом-хранителем этого создания, отощавшего еще сильней, длинно-изящного, истонченного и истощенного до, кажется, своего предела. Та же мрачная улица. Вампир неслышно ступил за спину юноши, но тот каким-то образом расслышал тихую поступь визитера и обернулся. Он пугается, отступает назад, задаваясь немым, но так хорошо раздавшимся в безлюдной пустой тишине вопросом: убийца? Или же просто вор? Но нет, Герберт откидывает взглядом незнакомца, слишком богато выряженного для того, кому бы не хватало на пропитание, слишком странного, и слишком сильно орет внутри потребность самосохранения, тяга к выживанию, даже если весь мир катится к чертям. Ну и пусть. Он обязательно выживет. Разве только его не прирежут за жалкие гроши во внутреннем кармане, на которые не купить и хлеба. — Вы выглядите… уставшим, — это самое необычное из всего, что говорили ему жертвы, и граф даже как-то теряется, удивлено приподнимая бровь, так и не убирая протянутой, повисшей в воздухе руки. Все идет не так. — Могу чем-нибудь помочь? — между «чем» и «помочь» горло стягивает очередной удушливый кашель, клокочущий туберкулез или какая-нибудь его разновидность. В этом веке людей частенько добивает или жара, или сырость, детали не имели никакого значения, в сущности, не менялось одно: перед графом действительно был умирающий. С достоинством вздернувший острый подбородок даже в опасном мраке переулка. — Можете. Я недавно в городе, и он, воистину, огромен, так что не покажете, где здесь можно найти самое приемлемое место для ночлега? — Уж точно не в этом районе, — Герберт усмехается, обнажая удивительно ровный ряд зубов для того, кто находится при смерти, и взмахивает рукой в противоположную сторону от собеседника, стоящего к нему лицом. — Вам стоит пройти прямо по этой улице, до тупика, но свернуть немного раньше него, как только увидите… — Он не успевает договорить, видя краем глаза приблизившуюся тень. Приоткрывает рот, так и не закричав, будто бы вовсе не собираясь этого делать, а скорее удивляясь, видя два остро заточенных клыка. Так не бывает. Только в страшных сказках какой-нибудь тяжеловесной Германии, но не во Франции. Не с ним. Герберт чувствует, как почти задыхается от переизбытка чувств и ощущений, когда те едва царапают кожу на шее. Он тихо шепчет, шевелит, как при анемии, обескровленными губами. — Я знал. Вы… сделаете меня таким же? Как вы… не верится… Он усмехается. И этот смешок решает многое. Для графа фон Кролока — точно, и весь его мир благополучно продолжает лететь к черту. *** Он не знает, почему так и не укусил его. Вернее сказать, смутно понимает причину, но ни в какую не хочет признаваться себе в этом. Зачем-то решил снять на те немногие деньги, грубо одолженные у последних из жертв, один из лучших номеров той самой гостиницы, про которую говорил Герберт, чье имя теперь стало известно. Вампир притащил этого несносного паренька с собой, под недоуменный взгляд сверху, черт бы его побрал, вниз, и с этим глуповатым рассеянным выражением на красивом, бесспорно, дьявольски лице. Две кровати, одна из которых, так или иначе, все равно будет бесполезной ближайшие пару дней, на которые хватило средств оплатить место сиюминутно, но если понадобится, граф внесет еще сумму, ему все равно. Деньги потеряли ценность в сознании еще на пятом десятке волочения своего сверх увлекательного существования на земле. Юноша без сил падает на матрас, под которым уныло скрипят доски, переворачиваясь спину, прикрывая глаза и стараясь отдышаться, чуть-чуть, постепенно утолить спазм в часто вздымающейся груди, пусть и шли они не так, чтобы быстро. Но усталость, холод и вечно сопутствующая боль измотали тело в конец. До основания. Ему необходима пауза, настолько, что даже нет сил спросить у стоящего перед плотно затворенным окном монстра, почему тот, открыв свою сущность, решил раскошелиться на пощаду. Сверх того. На заботу о нем, что вообще не вписывалось ни в какие рамки. Или же это бред? Горячка, охватившая где-нибудь у ледяной стены дома, затуманившая сознания и спровоцировавшая такой приступ реалистичных галлюцинаций, от которых ему уже никогда не очнуться, и это окутывающее, наконец, тепло, только предвестник скорейшего жестокого облегчения от страданий. Но раздается весомый смешок фон Кролока, отдернувшего в стороны свой тяжелый плащ, из-за чего приобрелось больше схожести с пьющей кровь летучей мышью, которой родители пугают влезших на чердак непослушных детей. — Явь, — только и произносит Герберт, заслуживая одобрительный кивок. «Так точно, мальчик мой», почти явственно, физически, слышит он мысли за тяжелым взглядом не человека. Существа, происхождение которого еще не способны озвучить спекшиеся губы, но в зеленых глазах постепенно фокусируется сознание. Усталость отходит на задний план, она неважна и бесполезна, а сам он находит в себе способность выжать последние капли сил, показать себя тем, кем являлся до того, как возраст в семнадцать лет показался непреодолимым по сложности рубежом. — Ты можешь… обратить меня? Граф отказывается. Это было закономерно: и его вопрос, и его последовавший ответ, и то, что уговоры затянулись на неделю. Кажется, владелец постоялого двора самим фактом задержавшихся странных посетителей не был слишком доволен, но и бросать на волю судьбы того, кого ты, по сути, приютил, фон Кролок не мог. Даже когда на пятый день, войдя в комнату, он увидел поразившую, казалось бы, уже ни к чему не восприимчивого вампира сцену, даже тогда он решительно стоял на своей неизменной позиции. Герберт лежал на кровати, поперек нее, вытянув одну ногу таким образом, что та свесилась с кровати, вторую поставив на самый край, согнув в колене. Рука подпирала облокотившуюся на нее голову, путаясь и теряясь в расчесанных волосах, ставших будто бы еще длиннее, белей. Рубашка на груди, выдавшей судорожно быстрое дыхание, была расстегнута. Граф улыбнулся, но не от забавности происходящего, а от чистейшего шока и от того, что оказался этот шок все еще способным испытывать на себе. — Уверен? — сладко протянул хрипловатым, низко севшим голосом Герберт, запрокидывая назад голову, подставляя хищнику обнаженную шею. Тот медленно отдернул плащ. — Застегнись. Ты только пошел на поправку, олух, — и фон Кролок спустился вниз, чтобы через несколько минут подняться обратно в комнату с заказанным подогретым самолично у потрескивающего камина молоком. Где-то в эту секунду юноша наконец-то смог понять главную ошибку своего подхода в рьяном старании заслужить дар от бессмертного: тот искал не юного и красивого любовника, способного в нужный момент нужным образом улыбнуться и изменить наклон головы. Постепенно он обретал ранее никогда незнакомого отца. «За что мне это?» — Глядя на спящего, свернувшегося у изголовья клубком, граф искренне недоумевал, как и когда в его ледяное сердце закралось такое глубокое чувство вселенского одиночества. Но граф снова ошибся, что уже входило в какую-то зловещую закономерность. Улучшения у Герберта были временные, и под конец недели он стал напоминать того самого призрака, коими полнились оставшиеся в сохранности зыбкие воспоминания вампира. Еще один. Возможно. Сгорающая прямо на глазах свеча, с последними всполохами в зелени глаз. Можно было просто отпустить его в тот иной мир, ведь последние дни и так прошли в сладком забытье, а не на задворках, этаких клоаках разрастающегося, съедающего и исторгающего из себя обратно большого города. Можно было ускорить приближение этого момента, заодно насытившись, так как в последние дни голод стал всепоглощающим, и отрешаться от жажды становилось все сложнее и тяжелей. Граф выбрал третий путь. Герберт стал первым, кому он решил даровать свое проклятие, как Каиново отродье, ублюдок, снявший метку со своего чела, чтобы прижечь ею чужое. Он решился, поняв, что этот человек уж точно всегда добьется того, что счел для себя необходимым, сделал такой вывод, наблюдая счастливую улыбку на глазах рожденного с этим закатом сына, когда клыки оставили на тонкой шее две соответствующие отметины с неровными краями. Герберт стоит, постепенно оседая в руках графа, облегчая тому задачу: каким образом с таким болезным нравом и всей подчеркнутой жеманностью тот умудрился так вымахать? Роста в нем — головы на две выше фон Кролока, и такое сочетание родителя и нареченного сына смешит, забавляет, но предсказуемо. Потому что с приездом во Францию у фон Кролока все идет не так, как принято в нормальной закономерности и порядке всего мира, существующего по каким-то другим, чуждым, правилам. Ранки затянутся спустя пару часов, прямо на глазах любого желающего, а после… придет первый голод, никогда больше не прекращающийся, пока не сможешь отделять от него самого себя. И граф фон Кролок в последствии обоснуется в одном роскошном замке, поручив найти такое роскошное жилище молодому расцветшему на глазах виконту, и отныне никогда не осмелится даже зарекаться об одиночестве. Ни за что. И поэтому граф испытывает лишь оттенок сочувствия и понимания от разыгравшейся перед ним сценки. Наблюдая за почти искрящимся от восторга виконтом, когда тот галантно выплывает из-за спины отца, едва не вальсируя в сторону испуганно пятящегося назад студента, фон Кролок заранее предполагает, чем подобное может кончится. Совсем юный ассистент в свою очередь спешит спрятаться где-нибудь подальше или, за неимением лучшего варианта, за спиной своего надоедливого, непонимающе шикающего на него профессора. Занятные гости, посетившие их прямо накануне бала, который теперь традиционно, даже скорее ритуально, устраивается в их поместье во благо не нашедших себе иного скромного приюта сестер и братьев. Самое удачное для визита время, особенно когда Сара уже точно осталась душой с полуночными детьми. По крайней мере, можно будет хотя бы немного отдохнуть, и граф облегченно благословляет Альфреда на крепкие рассудок и нервы. Потому что сын всегда получает то, что захочет. А желания виконта, который дорос до более-менее серьезных привязанностей, читаются едва ли не через каждый жест. Но что поделать, если такой возраст? Даже с условием минувших почти пятидесяти лет, что не срок для вечных вовсе, Герберт мало чем отличался от клишированного на тот момент подростка с ветром в голове. «И все же: за что именно мне? Каким образом?..» — Думает граф, затворяя ворота замка, и грохот, раскатившийся от удара о них засова, предвещает, хотя бы для некоторых, весьма длинную ночь.