Ora comincia la magia piu reale

Жизнь выставляет счёт! И если жив ещё. Играй ва-банк, на карте — всё! Жизнь — случай и судьба. Она хранит тебя, А может быть, тебе везёт! Ёлку привез Ньют. Ёлка — настоящая, пушистая и даже немного заснеженная, с толстым, темно-коричневым стволом и мягкими изумрудными иголочками, своей острой верхушкой упиралась в тщательно выбеленный потолок. Сначала все они, то есть: Тина, Куинни, мистер Гре…всмысле, Персиваль, сам Ньют конечно, и наконец, Криденс, спустились вниз, прямо в чемодан Саламандера и разместившись полукругом, во все глаза рассматривали сибирскую красавицу. Она была до того великолепная, что даже мрачный, уставший после работы Грейвс чуть посветлел в лице и расслабил напряженные плечи. Это Криденс заметил чисто случайно. Сам-то он от примы суровых сибирских лесов оторвался с трудом, и то лишь по той причине, что почувствовал на себе заинтересованный взгляд, чей — догадаться было не трудно, но стоило ему чуть наклонить голову влево, как на него, понятное дело, никто уже не смотрел. Елку потом конечно уменьшили, а то пришлось бы ломать крышу бедного персивалева дома, а тот и так был глубоко несчастен в последнее время. Многолетнее спокойствие в одно мгновение было нарушено шумными, молодыми гостями, нрав которых как и образ жизни так разительно отличался от хозяйского. Впрочем, Криденс надолго запомнил то невероятное чувство, охватившее его при первом взгляде на чудо, привезенное Ньютом из самой Сибири. У него ничего подобного ведь и не было никогда — со своей настоящей семьей Криденс не отмечал и не праздновал ничего, потому что они оставили его одного гораздо раньше, чем он научился нормально соображать, а Мэри Лу считала, что жить нужно скромно, и тратить и без того скудные запасы на подобную чепуху ни к чему. Бог в своих небесных чертогах и так все знает, все он слышит и все ему известно, и в свое время всем им, рабам божьим, непременно воздастся по заслугам, и за скромность в том числе. Вообще, съезжаться они начали несколько дней назад, но со стороны все выглядело так, словно бы в небольшом домике мистера Грейвса всегда жила шумная, странная и весьма разношерстная компания из, как казалось Криденсу, самых необычных в мире людей. Необычных для него, разумеется. Первыми прибыли сестры Голдштейн, наполнив молчаливый, местами даже мрачный дом мягким, теплым светом и немного странноватым, но таким замечательным уютом, которого, признаться, очень не хватало. С появлением Криденса в доме конечно стало чуточку теплее, но женская рука творила такие чудеса, какие обычно были недоступны и невозможны для любых других рук. А если таких вот женских рук аж две пары, то все, считай, пиши пропало. Сначала Криденс жутко их сторонился. Он и к Персивалю то, к его спокойному и мягкому обществу, приятному и ненавязчивому, к их долгим посиделкам у пылающего камина, или на диване, за книгами, привыкал безумно долго, и первое время предпочитал держаться больше в тени, тихонько наблюдая, как хозяин дома поджигает палочкой дрова в камине, или как готовит ужин, хотя его душа, все его естество тянулось, жаждало общения, просило и умоляло об аккуратных, невесомых прикосновениях, которыми Персиваль несомненно одаривал Криденса, когда успевал поймать его. А тут аж целые две Голдштейн, тем более что знаком Криденс был только с Тиной, и то, весьма косвенно, а Куинни с ее золотистыми локонами, голубыми глазами и замечательными ямочками на щеках, первое время приводила Криденса в очень неприятное для него состояние. Стеснялся он жутко. Занимаясь бесполезной и бессмысленной раздачей агит-бумажек, он много каких девушек и женщин видел, но такой красоты — не броской и приятной глазу — никогда. Это его немного пугало, но Куинни была такая светлая, вся солнечная, с открытой, дружелюбной улыбкой, от которой и тяжелый взгляд мистера Грейвса становился чуточку мягче и чуточку теплее, так что в конце концов он привык и к ней, перестал ее сторониться, хотя странные взгляды, которые частенько бросала на него младшая Голдштейн, напрягали, но только слегка. Ньют явился последним, но ему было простительно — не каждый решился бы отправиться за елкой в холодную, не освоенную людьми Сибирь. Ньют конечно клялся, что мол, забрался туда только по делам и елку-то прихватил по случайности, просто под руку она, мол, попалась, но взгляд у него был хитрый-хитрый, отчего даже у Криденса уголки губ приподнимались чуть вверх, обозначая робкую улыбку. Ёлка удивительно гармонично вписалась в скромный интерьер гостиной, впрочем как и вновь прибывшие гости. Дом наполнился звуками, запахами, и главное, голосами. Ближе к ночи, когда Криденс уходил к себе — поднимался наверх в свою комнату и, забравшись под тяжелое, теплое одеяло, совсем не чета тому, под которым он спасался от лютых холодов в небольшой новосалемской церквушке, он слушал. Слушал, как щебечет о чем-то своем Куинни, переговариваясь с Тиной, как ворчит на старшую Голдштейн Персиваль, и как та ворчит на него в ответ, как восторженно рассказывает Ньют о своих приключениях в далекой и опасной России, которые несомненно были. Без них странствия Саламандера обычно не обходились. У Криденса не было детства, а называть детством мыканья из одного приюта в другой язык как-то не поворачивался. Юности у него тоже не было — под гнетом Мэри Лу и под ее тяжелой рукой, сама жизнь была не жизнью, разве что тяжелый, местами практически рабский труд, с жестоким наказанием за любую, даже малейшую провинность. Жизнь с Персивалем Грейвсом тоже оказалась совсем не такой легкой, какой Криденс представлял себе сначала. Впрочем, частая задумчивость мистера Грейвса, его бывалая усталость, которая собиралась тоненькими морщинками на благородном лице и его строгость, местами напускная конечно, так же как и его чудесный голос — низкий и бархатный, с небольшой хрипотцой, пробирающей приятными мурашками прямо до костей, его ласковый взгляд и нежные прикосновения… Криденсу это все было непривычно и ново. Его никто и никогда не касался без особой к этому надобности, не улыбался ему и не разговаривал с ним о чем-то прочем, что не имело к делу абсолютно никакого отношения. Никто не спрашивал у него, чего он хочет на завтрак, или обед, или ужин, не предлагал ему прочесть ту или иную книгу, не интересовался, как прошел его день… Все свои долгие восемнадцать лет он всегда был сам по себе, и никто, никто не приходил его утешить, когда Мэри Лу оставляла на его ладонях его же ремнем глубокие кровоточащие ссадины за очередную несущественную провинность. Так что, то стечение обстоятельств, по которому он не был убит аврорами, а был защищен мистером Грейвсом, настоящим, а не Грин-де-Вальдом, взявшимся непонятно как, прямо перед разозленным обскуром, Криденс считал самым высшим проявлением магии, самым настоящим чудом. И жизнь в его доме, размеренная и тихая, без принуждения и без страдания, как и совместные трапезы, душевные разговоры перед пылающим камином и сон в крепких объятиях сильных рук, все это было лучшим, самым лучшим из всего того, что видел или же чувствовал Криденс за все прожитые годы, чаще всего полные боли и горьких слез. А теперь еще и самая заветная мечта, ну ладно, одна из самых, воплощалась в жизнь прямо у Криденса на глазах, с самым непосредственным его участием в процессе. Ёлку из многострадального чемодана они сначала вытаскивали все вместе, но пушистая зараза изо всех сил цеплялась за все и всех, не желая вылезать наружу. Потом Персивалю слегка поднадоело, и он одним коротким, но мощным пассом, просто выдернул ее, рассыпав остальных помощников в разные стороны по мягкому ковру. Это никого не расстроило, наоборот, все почему-то заулыбались, глядя на то, как внимательно он осматривает собственную гостиную, в поисках места для главного украшения грядущего праздника. Тина улыбалась больше всех, да что там, она практически светилась изнутри — дорогой сердцу начальник, столько переживший за последнее время, наконец-то начал оживать. Наконец-то становился самим собой. Криденс очень удивился, когда коробки со всевозможными елочными игрушками возникли перед ним, словно по мановению руки. К слову, так и было, с подачи того же Грейвса, но после этого маленького чуда, он их покинул — отправился доделать какие-то важные дела в Конгрессе, дабы не оставлять их на долгожданные выходные. Оставшись в одиночестве среди гостей, Криденс сначала растерялся, по старой привычке отступил в тень и вжал голову в плечи, из-под пушистых ресниц наблюдая за остальными. Доверять людям у него получалось с трудом. Воспитание его приемной матери железной пряжкой тонкого кожаного ремня прочно вбило не то, что ему в голову, в самую его суть, что нельзя смотреть в глаза, нельзя говорить, пока не спросят, и мнение свое высказывать нельзя, и нужно быть как можно незаметнее, что бы никто не заметил этакого ничтожества и не дай Бог, не обратил внимание. Собственное подсознание — лишь острые осколки, вместо целого зеркала нормальной жизни, услужливо подсовывало Криденсу болезненные воспоминания о том, что обычно бывало после его непослушания, и хоть Персиваль никогда не поднимал на него руку, иногда на него накатывало что-то такое, отчего сердце тоскливо сжималось и сбивалось с ритма, плечи сутулились сами по себе и по позвоночнику, от основания шеи и до самого копчика мутной, липкой волной прокатывался ничем не обоснованный, но вполне реальный страх. Страх перед тяжелыми побоями, после которых у Криденса всегда наступали тяжелые часы самокопания и отвращения к самому себе, и страх перед одной единственной фразой, которая, как ему казалось, могла разрушить абсолютно все, начиная с его мизерной и никчемной жизни и заканчивая самыми потаенными уголками Вселенной. Снимай ремень, Криденс. Разве могло быть что-то страшнее этих трех слов, произнесенных Мэри Лу с каким-то диким, садистским предвкушением предстоящей забавы? Отступив в тень ёлки, Криденс снова это почувствовал — как неприятно заныли старые шрамы. Они всегда ныли, стоило только ему начать вспоминать о былом кошмаре. Он поднес руки к лицу, с глубокой, застарелой печалью рассматривая тонкие белые полосочки, где-то еще яркие, заметные, а где-то уже и почти невидимые, если только не знать, что они действительно там есть. Внешне-то у него давно уж все зажило, давно уж ничего не болело, не считая этих странных приступов, но внутри Криденс не был целым. Он собирал себя по кусочкам мучительно медленно, а без помощи Персиваля он бы за это гиблое дело и браться не стал даже, так бы и закрылся в себе. Остался бы один на один со своей болью, непонятно откуда возникающей дрожью и страшными, выматывающими ночными кошмарами. Ньют спас ситуацию тогда, когда Криденса уже практически полностью захлестнуло темным, тяжеловесным отчаянием. Отразилось ли это на его лице или же Ньют подошел просто так, но он попросил Криденса помочь ему нарядить ёлку. Криденс, который в своих тяжких думал уже почти что утонул, отказаться конечно не смог. Ньют вытащил его за собой в центр комнаты. Мягко и осторожно, но все-таки вытащил, а украшать елку он собирался конечно с помощью магии. Сначала у Криденса ничего не получалось. У него здорово дрожали руки, он запинался в произношении и шары, да и прочие украшения или улетали куда-то далеко, или вообще взрывались, рассыпаясь на множество ярких осколочков, которые Саламандер собирал обратно одним простым движением. Будто и не было всего, печально думалось Криденсу, а ведь мистер Грейвс учил его этому. Да и не только этому, а еще и другим самым разным заклинаниям. Какие-то давались ему проще, какие-то сложнее, и потихоньку, малюсенькими шажочками, Криденс осваивал магию, спавшую в нем долгие восемнадцать лет. Разбудить силу в нем было крайне сложно, потому что обскур, темная тварь, чуть не уничтожившая Нью- Йорк, прочно засела где-то у него под ребрами. Сначала все опасались, что тварь пробудиться, стоит Криденсу начать учиться, но однако, монстр спал, а если и не спал, то становился лишь спокойнее, когда его хозяин колдовал. Когда очередной яркий шар с треском разлетелся во все стороны, Криденс, заметив возле себя какое-то резкое движение, по старой привычке сжался, подсознательно ожидая удара. Но это был всего лишь Ньют, который сделал пас чуть резче обычного, собирая кусочки в единое целое. Он дернулся было, заметив перемены в состоянии своего невольного помощника, но остановился на полпути. Настороженный взгляд его глаз, зеленых как молодая трава и таких же ярких, потеплел, когда он увидел то, было недоступно другим хотя бы потому, что каждый из них был занят своим делом. А Персиваль Грейвс уже давно научился трансгрессировать неприлично тихо. — Ну же, Криденс, в чем дело? — хрипло поинтересовался Персиваль, подходя сзади и осторожно приобнимая. — Помнится мне, у тебя отлично получалось. Криденс вздрогнул, почувствовав на своих плечах широкие ладони Грейвса и громко сглотнул, прокатив по горлу вязкую слюну. Наверное, он сделал это громче, чем было принято считать приличным, ибо Персиваль за его спиной усмехнулся. Он усмехнулся, конечно, чему-то своему, но Криденсу вдруг стало так стыдно за себя. Он почувствовал себя таким жалким, таким никчемным существом, не способным даже на такое простенькое заклинание, которое у остальных выходило легко и свободно, что в уголках его глаз мгновенно сделалось мокро и горячо от подступающих слез.  — Попробуй еще раз, Криденс, — велел Грейвс, прижимаясь еще ближе. Его горячее дыхание теперь щекотало Криденсу затылок. — Не бойся ошибиться, мальчик мой, на ошибках учатся. Эта тема для Криденса была, наверное, самой болезненной. Слишком уж он привык за годы тирании Мэри Лу над ним и девочками, что за ошибку, даже за случайную, всегда бывает наказание, будь то ложка, выпавшая из дрожащей, обессилившей от боли руки или же ненароком опрокинутая ваза. Именно ошибок он боялся больше всего, по привычке ожидая наказания, хотя Грейвс и не раз убеждал его в обратном. Убеждал в том, что ошибаться не только можно, но и нужно, ведь именно это помогает найти пробелы в своих знаниях, а значит и помогает исправить их и искоренить навсегда. Он вдруг вскинул голову, наверняка неприятно ударив Персиваля по подбородку и отыскал глазами очередной яркий и блестящий шар. Он несколько раз глубоко вздохнул, загоняя непрошеные слезы обратно и сосредоточился, расставляя хаотично снующие в сознании мысли по полочкам. Он вдруг почувствовал себя странно, почувствовал, как стоящий позади Персиваль окутал его своим мягким, теплым светом, поделился с ним своей уверенностью, вселяя такое нужно чувство защищенности, и это заставило Криденса выкинуть из головы все ненужное и сосредоточиться на своей цели. Сосредоточиться на своем заклинании. — Вингардиум Левиоса, — произнес Криденс четко и плавно взмахнул палочкой. Его голос неожиданно обрел силу и некую твердость, а противный шар, впервые за весь вечер, немедленно повиновался и без возражений прицепился в тонкой ветке где-то под самым верхом. — Умница, — похвалил Персиваль и отстранился, надо сказать, весьма вовремя, потому что в следующую же секунду в гостиную плавно вплыла Куинни, с трудом балансируя с огромным подносом. На подносе стояли большие дубовые кружки, от них восхитительно пахло молоком, шоколадом и корицей. Следом за младшей сестрой, в гостиную вошла Тина, держа в руках несколько тарелок со всевозможной выпечкой. Они собрались за столом, широким и длинным, накрытым какой-то светлой скатертью с красивыми, витиеватыми рюшами, но Криденс, получивший свою кружку, в беседу не вмешивался, а только сидел и слушал. Он грел руки о раскаленное дерево, и многие вещи были ему непонятны, да и обеспокоенный взгляд Персиваля немного напрягал. Причины для волнения у Грейвса были, ведь с ним наедине Криденс охотно разговаривал, даже спорил, а тут сидел молча, словно воды в рот набрал, да гипнотизировал дымящийся напиток.  — Попробуй шоколад, Криденс, — вдруг посоветовал Саламандер с другого конца стола. Он улыбнулся немного кривовато, но так обезоруживающе, что Криденс подчинился практически машинально. Он отпил немного, на мгновение задержав во рту пряную, обжигающую жидкость, смакуя непривычный вкус. Шоколад прошелся по горлу и осел где-то в желудке приятной тяжестью, от которой Криденсу почему-то вдруг стало спокойно и тепло. Он помолчал еще немного, вслушиваясь в суть разговора, а потом аккуратно вклинился в него. Сначала осторожно, лишь вставив несколько незначительных фраз, а потом влился, более-менее расслабившись и активно заговорил с остальными. Этот вечер, пожалуй, был одним из лучших в его жизни. Вечером в канун Рождества, вся шумная компания уселась за стол незадолго до того, как должны были забить часы. Не смотря на то, что они провели в обществе друг друга практически целую неделю, темы для разговоров не иссякали, только Персиваль молчал, угрюмо гипнотизируя бокал с шампанским в своей руке. Президент расщедрилась — в честь праздника распустила всех работников Конгресса раньше положенного, да так, что Тина попала домой еще до обеда, а он несколькими часами позже — заканчивал дела, которые требовали более чем немедленного завершения. Он появился как раз вовремя — застал своих домочадцев за последними приготовлениями. Тина и Куинни копошились на просторной кухне, где-то и дело что-то хрустело, звенело и шипело, а в гостиной Криденс, под чутким руководством Ньюта, развешивал последние оставшиеся гирлянды и мишуру. Грейвс невольно залюбовался парнем. Ушла его болезненная скованность, не было дрожи и сутулых плеч, он легко улыбался самыми уголками губ, а уж когда Криденс одним точным движением забросил цветную ленту мишуры Персивалю на шею, то в его шоколадных глазах танцевали самые настоящие чертенята. Грейвс на это только закатил глаза, да ушел к себе — переодеться. Не разгуливать же по дому в засыпанным снегом пальто? — Вы сегодня мрачнее тучи, Персиваль, — тихо заметила Тина, вырывая хозяина дома из раздумий. Она сидела слева от него и в честь праздника позволила себе чуть меньше официоза в его отношении, чем обычно. — Что — то случилось? — Нет, я в порядке, — поспешил успокоить ее Грейвс, кое-как выдавив из себя улыбку, больше похожую на усмешку, но тут же добавил, чуть понизив голос: — Просто устал на работе. Тина от него отстала, но он то и дело замечал на себе ее настороженный взгляд. Заботливая, чтоб её. Грейвс взглянул на Криденса, который сидел к нему спиной и внимательно слушал восторженную болтовню Саламандера. Он не вслушивался, но Ньют наверняка опять вещал что-то про своих зверей. Криденсу это, кажется, нравилось. Он к этому тянулся и с удовольствием спускался к Ньюту в чемодан, помогал ему там с тварями. Грейвс, глядя на это, иногда всерьез начинал опасаться, что магозоолог когда-нибудь, да уведет у него парня. Не в этом смысле, конечно. Он был совсем не против, наоборот, радовался, что Криденс сам проявлял интерес хоть к чему-то. Грейвс вдруг вспомнил их с Куинни разговор трехмесячной давности. Она заглянула к ним случайно, но заметив мелькнувшего в коридоре Криденса, вдруг замерла и замолчала, словно забыла суть своего визита. — О, это он, да? — шепотом спросила тогда Куинни, странным взглядом глядя то в темный коридор, то на Персиваля. Он сухо кивнул и насторожился, когда девушка вдруг подошла к нему вплотную и встав на цыпочки, приблизила свое лицо к его собственному так, что он чувствовал ее дыхание практически на своей щеке. — У Криденса внутри так пусто, — печально и тихо сообщила младшая Голдштейн. — Только черная дыра с рваными краями. Все хорошие воспоминания настолько очернены плохими, что они в своем роде сравнялись и больше не несут никакой ценности. — Что ты имеешь ввиду? — тут же ощетинился Грейвс. Криденсу, как он считал, унижения и боли в жизни было и так предостаточно, что бы какая-то там волшебница являлась к ним в дом и так оскорбительно отзывалась о нем. — Его личность сломана и уничтожена практически полностью, сэр. Там, — они осторожно коснулась Грейвса в том месте, где под слоями одежды, плоти и костей билось сильными, тугими толчками его сердце. — пусто, нет ничего светлого и теплого, только одна тьма, только боль и разочарование, накрытое сверху толстым одеялом из страха. Вам будет очень трудно наполнить Криденса светом, Персиваль. Но вы уж постарайтесь, ладно? Она отстранилась, выхватила у него из рук то, зачем пришла и практически выскочила за дверь, добавив на ходу: — Внутри Криденса сидит такая сила, что будет лучше ему научиться ее контролировать, а иначе будет очень и очень плохо. Дверь за ней давно уж закрылась, но Грейвс так и продолжал тогда стоять и гипнотизировать ни в чем неповинное дерево тяжелым взглядом. То, что Куинни практически самолично призналась ему в том, что является легиллиментом, он понял далеко не сразу. Он очень хорошо помнил эти дни, когда забитый и зашуганный Криденс только — только начал жить с ним. Физически, это было не тяжело, а вот морально — да. Парень не спорил, не возражал, но и не поднимал взгляда, предпочитая рассматривать пол, нежели самого Грейвса или окружающую его обстановку. Он нервно вздрагивал от каждого шороха, от любого резкого движения сжимался и шарахался в сторону, а под любым прикосновением, даже самым легким, самым ласковым из того, на что Персиваль был способен, застывал, словно изваяние и испуганно косился из-под медленно отрастающей челки. У него часто дрожали руки, да и сам он часто дрожал, особенно когда оставался с Грейвсом наедине. От этого у него валилось все из рук, а после всегда начиналась какая-то дикая, неконтролируемая истерика. Успокоить Криденса вообще было отдельной наукой, потому что истерики у него всегда были затяжные, долгие и выматывающие, но Грейвс был терпелив, очень терпелив. В такие моменты он просто прижимал дрожащего, судорожно всхлипывающего парня к себе и держал, пока тот не успокаивался, пока не затихал у него в руках, шепча Персивалю куда-то в грудь тихое «Простите». Криденс был сломанной, разобранной на части игрушкой, но не существовало в этом мире ни фабрики, ни мастера, способных заново собрать его в единое целое. Зато существовал Персиваль Грейвс. После тяжелого и трудного первого месяца, наполненного почти осязаемым страхом и искрящейся болью, когда практически ни один день не обходился без истерик, у Грейвса словно камень с души свалился, когда он вдруг заметил в поведении своего подопечного небольшие перемены. Криденс оттаивал медленнее, чем хотелось бы им обоим, он приходил в себя постепенно и медленно забывал ту страшную часть своей жизни, что так жестоко искалечила его. Все вдруг встали, и Грейвс, вынырнув из своего собственного омута памяти, неловко поднялся следом. Они замерли, отсчитывая время перед тем, как начнут бить часы. Эти несколько минут, пожалуй, издавна считались гораздо более волшебными, даже чем секунды во время боя часов, поэтому Персиваль без какого-либо зазрения совести утащил удивленного Криденса на кухню. Он чувствовал острую необходимость вручить ему свой подарок прямо сейчас. В кухне было тепло — во всю работала печь, да неярко мерцали зачарованные светильники, отражаясь в огромном окне в пол странноватыми, причудливыми бликами, отчего атмосфера в небольшой комнатке была самая, что ни на есть, интимная. К этому окну Грейвс Криденса-то и притиснул, буквально вжал спиной в прохладное, плоское полотно стекла, а сам, незаметным со стороны движением, защелкнул на двери замок, дабы им не помешали раньше времени.  — Что-то не так, — с удивлением и испугом поинтересовался Криденс, кося шоколадными глазами из-под отросшей челки. -…мистер Грейвс? Персиваль улыбнулся и покачал головой, показывая, что все в порядке. Он уперся руками в стекло по обе стороны от Криденса, чем вогнал того в краску и снисходительно посмотрел на ничего не понимающего парня. Криденс выглядел до того забавно, что держать серьезное лицо у Грейвса не получилось — он тихонько рассмеялся минут пять спустя, чем еще больше сломал выстроенную Криденсом систему. В этой системе, как он смутно догадывался, некий мистер Персиваль Грейвс никогда не улыбался и не смеялся. — Сейчас канун Рождества, Криденс, — издалека начал Персиваль, делая самое безразличное лицо, на которое был способен. — И по такому случаю…у меня есть кое-что для тебя. — Подарок…мне? — недоверчиво переспросил этот невозможный ребенок, но Грейвс прекрасно мог понять и его настороженность, и его недоверие. После такой-то жизни это было совсем неудивительно. — Н-но, сэр… — Нет никаких «но», мальчик мой, — тут же перебил его Грейвс и выпрямившись, вытащил из-за пазухи богато украшенную продолговатую коробку. — Мне показалось, что она вполне может тебе подойти.  — Сэр…- выдохнул Криденс, умирая от захлестнувшей его нежности, где очень глубоко внутри себя. — Это… Это слишком дорогой подарок, и я не могу принять его. Персиваль на это заявление только недовольно фыркнул и молча вручил парню коробку, буквально уронив ее ему в руки. — Открывай давай, — лениво протянул Грейвс, складывая руки на груди и вальяжно откидываясь спиной на так удачно подвернувшийся угол. Криденс вздохнул и немного повертел в руках коробку, отыскивая край позолоченной ленты. Край отыскался быстро и стоило только ему чуть потянуть ткань на себя, как обертка сама собой слетела с коробки, аккуратной стопочкой собравшись на подоконнике. Открывать коробку Криденс не спешил. Ему было неудобно перед Персивалем. Он и так жил у него, и ничего при этом не делал, никак не платил за оказанную ему доброту, а Персиваль не то, что никогда не бил его, даже ни разу не огрызнулся и разговаривал всегда спокойно и дружелюбно, терпел его истерики, которых хоть меньше стало и то ладно, а тут еще и потратился на него, ведь в коробке, судя по дорогой обертке, явно лежало что-то неприлично дорогое. А ему ведь даже нечем было отблагодарить взамен! — У меня нет подарка для вас, сэр, — убито сообщил Криденс. Если бы он мог испепелять взглядом, то несчастная коробка уже давно обратилась бы в пепел. Но этого Криденс, к счастью, не умел. — Подарки, мой дорогой Криденс, это не что-то обязательное. Это что-то, что делается безвозмездно. От чистого сердца, — вздохнул Грейвс, в мыслях проклиная чертову Мэри Лу, которая настолько изломала у его мальчика представление о мире, настолько извратила его своей необоснованной жестокостью, что даже спустя столько времени в спокойствии и тепле, Криденс все еще не мог поверить, даже ему довериться не мог. — Не морочь мне голову и открывай уже коробку. Давай, не бойся. Криденсу потребовалось несколько мгновений, чтобы пересилить себя и успокоиться. Сердце стучало у него в груди словно бешеное, работало как самая настоящая машина, раскочегаренная на спуске, и грозилось выломать изнутри ребра и выбраться наружу. Открыв коробку, он буквально перестал дышать, когда углядел то, что покоилось внутри на мягкой, бархатной подложке. Это была палочка. Самая настоящая волшебная палочка, не длинная, но и не короткая, из гладкого, черного дерева, игриво блестящего в свете мерцающих светильников. Вверх по ее основанию поднимался серебристой вязью причудливый, витиеватый рисунок, заканчиваясь практически на самом кончике. То, что эта палочка его, Криденс ощутил, когда осторожно и практически не дыша, взял ее в руку. Он ощутил самый настоящий благоговейный трепет, почувствовал всем своим естеством, что палочка выбрала его так же, как секундами ранее он выбрал ее. — Давай-ка проверим, подходит ли она тебе, — решил Грейвс, нарушая затянувшуюся, но такую приятную тишину. — Взмахни палочкой. Криденс повиновался немедленно — поднял руку и сделав аккуратный пас, подтянул к себе вазочку со сладостями, поймав ее свободной рукой. Персиваль рядом с ним растянул тонкие губы в широкой улыбке. Он выглядел очень довольным, словно кот, объевшийся сметаны. — Спасибо, сэр, — спохватившись, поблагодарил его Криденс. — Это очень ценный подарок. Я буду его беречь. Персиваль кивнул, принимая благодарность и вдруг притянул парня к себе, обнял крепко-крепко и уткнулся носом ему в затылок, вдыхая терпкий аромат мяты и шоколада. Криденс в его руках сначала замер, задеревенел, но это было скорее по привычке, чем из-за страха, так что он быстро расслабился и обнял Персиваля в ответ. — Насчет ответного подарка, Криденс, — вдруг сказал Грейвс, отстранился и медленно развернул своего подопечного лицом к окну. Он прижался к нему сзади и горячо выдохнул в шею, отчего Криденс вздрогнул и его незамедлительно бросило в жар. Криденс не любил зеркала, поэтому он долго не решался поднять взгляда, но ему все-таки пришлось это сделать, потому что Грейвс не предпринимал никаких действий, ожидая этого, очевидно, от него. Стекло не искажало их отражений, на его широком и ровном полотне они выглядели самими собой — расслабленный, похожий на большого и опасного зверя Персиваль и немного напуганный он сам. За эти несколько месяцев, волосы у Криденса отросли и той ужасной стрижки больше не было и теперь темные, чуть вьющиеся локоны спускались ему на плечи, щекотали шею и спадали на глаза. У Грейвса, казалось, прибавилось седины на висках, но его это едва ли волновало, а значит и Криденсу беспокоиться было не о чем. Худоба тоже исчезла, исчезла как страшный сон, отчего перестали выпирать ребра, а острые плечи округлились, хотя об криденсовы скулы, как шутил Персиваль, все еще можно было резать вены. — Вот он — мой подарок, стоит и смотрит на меня так, будто я занес над головой топор и собираюсь в скором времени убить его, — тихо и очень интимно произнес Грейвс, чуть поглаживая Криденса по чувствительной шее, то и дело задевая остро торчащий кадык. — Твое счастье, Криденс, пожалуй будет самым лучшим подарком для меня, так что… — Нет, сэр, — вдруг твердо возразил ему парень. Идея пришла к нему внезапно, но Криденс загорелся мрачной решимостью по точному ее исполнению, и желательно, прямо сейчас. — У меня есть кое-что, что я хотел бы подарить вам. Криденс потянулся к нему, обнял, крепко прижимаясь всем телом, и приник к приоткрытым губам осторожно, почти невесомо. С поцелуями у них наладилось относительно недавно, и это Персиваль справедливо считал своей и только своей заслугой, поэтому он сразу же перехватил инициативу на себя, а Криденс стал наслаждаться этим поцелуем, настойчивым и робким одновременно Это был первый осознанный поцелуй, на который Криденс решился сам. — От самого чистого сердца, сэр, — успел шепнуть Криденс перед тем, как они отпрыгнули друг от друга, потому что на кухню самым вероломным образом вломилась старшая Голдштейн, наплевав на заклинание, которое Грейвс там, вообще-то, ставил. Она замерла, заметив их, смущенных и растерянных, а потом улыбнулась широко и очень хитро, заинтересованно блеснув глазами из-под упавших на лицо волос. — А, вот вы где, — протянула она. — Извините, если помешала, но я пришла за глинтвейном, а вы грозитесь пропустить все самое интересное.  — Ну что вы, мисс Голдштейн, вы как раз вовремя, — вздохнул Грейвс и устало потер переносицу. Эта Порпентина Голдштейн умела оказываться в самом неподходящем месте в самое неподходящее для того время. — Давайте сюда ваш глинтвейн и идемте уже, разольем его по кружкам, пока не разлили на пол. Если это случится, то мне придется искать себе нового домового эльфа, а мне бы этого не хотелось. Он перехватил у Тины котел и взмахнув палочкой, отлевитировал его прямиком в центр стола, который превосходно было видно из кухни. В гостиной их с Криденсом встретили хором восторженных голосов, и под натиском этой маленькой, но очень буйной толпы, они уселись на свои места и принялись делать именно то, для чего вообще собирались. Они праздновали Рождество и никто в целом мире не смог бы помешать им в этом.