Впусти!

" В театре теней Сегодня темно..." ("Алиса") … У Смерти не было косы и оскаленного черепа, а вот черный капюшон – был. Свистящее ясное лезвие вполне успешно заменили бы три стрелы, вонзившиеся в грудь. Но Смерть оказалась не точна на этот раз. Лежа на мокром асфальте, он мог дышать, видеть и даже представлять себе лица близких: матери и сестры, Лорелл, которую он любил – или просто привык так думать, Томми и даже Уолтера. И только одно лицо не явилось ему в этом драгоценном ряду - лицо человека, которому шептал, уже проваливаясь в темноту: «На помощь… На помощь!» Джон Диггл. Он вошел в мое сердце метко, как пуля, и застрял в нем осколком солнца, закупорив рану. Вынь – и истеку кровью, перестану быть. И когда именно он оказался «народным героем» - я совсем не удивился. Это очень подходило ему – таинственный капюшон, быстрые, острые стрелы. Он появлялся и исчезал, когда хотел, он говорил: «Дигг!» - и я готов был за ним к чертям в пекло, на край света, в койку. Но туда он меня ни разу не позвал, хотя я видел, как порой вспыхивают его глаза во время наших тренировок. Он вставал рядом, щека к щеке, обнимал ладонью мои пальцы на тетиве, шептал: «Дыши!» - и я слышал, как сбивалось его собственное дыхание. Иногда я задавался вопросом – а кто я для него? Я не мог быть другом,- ведь был Томми. Я не мог быть возлюбленным – ведь была Лорелл. Точно редкий спектакль всемирно известного театра – все места заняты, все билеты проданы. Не день, не два и даже не месяц прошел, прежде чем я понял, что мое место за кулисами. Тугодум… И когда я нашел его там, у задней двери, раненного, избитого, без сознания, сжимающего в кулаке мобильник, я готов был по вдоху отдать все свое дыхание, лишь бы он дышал полной грудью, и выцедить по капле всю свою кровь, лишь бы он когда-нибудь снова открыл глаза и улыбнулся. Пусть даже и не мне. Он выжил – но Черный Лучник забрал его свет. Слова оставались прежними, но глаза потускнели. В них поселился страх. И этого не видел никто – ни поглощенная своими заботами Мойра, ни Тея, ни Лорелл, ни по маковку занятый новой работой Томми. Видел лишь я из своего темного пыльного закулисья, что растекся искусно наложенный грим, что у камзола протерлись парчовые рукава, а лицо у актера усталое и полно печали. Это ведь мое солнце гасло у меня на глазах,- для них же, сидящих в зрительном зале, спектакль продолжал идти своим чередом. «Там, на острове,- говорил он - я не боялся умереть. Потому что мне нечего было терять. Но когда Лучник чуть не убил меня, когда я вновь взглянул в лицо смерти, я подумал обо всех, кого впустил в свою жизнь…» И снова – родные, Лорелл, Томми. « Я представил, что с ними случится, если они меня потеряют… снова». - Ты все перепутал, Оливер,- ответил я тогда. – Ты думал, эти люди ломают твой стержень – но нет, они тебе его дают… И далее по тексту, правильные и разумные слова, проникновенный все понимающий взгляд, - все что угодно, лишь бы только он не услышал, как орет внутри меня моя огромная, нелепая, неуместная любовь: «Впусти меня, включи меня в свой круг дорогих и близких. Думай и обо мне. Люби и меня. Впусти!!!» - Смерть опустит взгляд, если тебе есть, ради чего жить. Так – лучше,- уверенно заключаю я и не могу оторваться от его холодных и ясных глаз. И умереть готов, когда он берет мое лицо в ладони и говорит: - Я услышал тебя, Дигг. Спасибо тебе. И на мгновение приникает к плечу небритой теплой щекой.