Все божьи дети

Адский пламень - лишь отблеск угасших страстей. Омар Хаям Белый завет Он ничего не видит, пробует открыть глаза, но остается окружен темнотой и думает, что ослеп от удара, когда был низвергнут с небес – а потом к темноте прибавляется боль, расщепляющаяся на множество частей, полутонов и оттенков, каждая попытка пошевелиться отдается новыми и новыми, Люцифер теряется в их потоке, мелком, но быстром, и вдруг чувствует прикосновение. Прежде он дважды приходил в мир людей, но тогда их тела так и остались для Люцифера неудобным одеянием из дурнопахнущей плоти, легко распадающейся на части, легко гниющей, непрочной и ненастоящей, но сейчас он ощущает каждую часть тела так же ясно, как собственный дух, ведь теперь оно – кожа, мясо, кости, которые легко сломать, – и есть вместилище его духа, без которого тот исчезнет. И нечто живое касается его: сжимает руки, дотрагивается до колен, медленно ползет по губам, будто любопытная змея. – Кто здесь? – спрашивает Люцифер, и собственный голос кажется ему одновременно резким и гулким, будто эхо звука, с которым ломается дерево. Слыша вместо ответа лишь невнятное мычание, он пытается откинуться назад, но то, к чему он прикован, то, что касается его кожи, сдвигается вместе с ним. Нечто замирает чуть выше его губ, потом – поднимается еще выше, и Люцифер вдруг чувствует, как боль становится острее, чуть вскрикивает, когда она доходит до предела, а потом понимает, что снова может видеть. Зрение людских глаз – слепота в сравнении со зрением ангелов, но и оно лучше полной слепоты; Люцифер видит собственные ресницы и капли крови на них, видит, прямо перед собой, причудливо переплетенные руки, свои и чужие – его собственные пальцы сшиты с кожей чужих предплечий. Он смыкает веки, а потом – раскрывает их снова, чтобы увидеть чужое лицо рядом со своим: глаза широко распахнуты, губы сшиты такой же нитью, что и пальцы Люцифера. Он чувствует снова ту же острую боль и понимает, что ничего не видел потому, что и его собственные глаза тоже были зашиты, а тот, с кем он делит эту пытку, помог их раскрыть, выдернув нить ногтями. Люцифер подается вперед и, едва приоткрыв рот, перекусывает нить, тянущуюся под ногтем его большого пальца, беззащитную, не скрытую под кожей, потом – кусает ее еще раз и еще, в разных местах, пока не понимает, что его левая рука свободна. А после он, чтобы ответить благодарностью, склоняется к пробудившему его, будто для поцелуя, и точно так же надрывает зубами и нить, стягивающую его губы. – Спасибо, брат, – говорит тот, по его подбородку сползают мелкие капли крови из растравленных ран, и Люцифер вдруг узнает его: не по голосу или словам, но по чему-то еще, как узнают друг друга пчелы и термиты. Он не хочет закрывать глаза, будто боится, что кровь может склеить веки, оставив его слепым уже навсегда, и поэтому смотрит, не отводя взгляда, на Гавриила: прежде бывший сияющим светом, теперь он тоже выглядит, как человек, и не самый видный из них. – Так, значит, мы оба изгнаны с небес? – спрашивает Люцифер. – Выходит, что так, брат, – кивает Гавриил. – Ты – за твою гордыню, а я – чтобы тебе не было скучно одному. Люцифер ничего не говорит в ответ на эти слова, лишь склоняется снова и прикусывает зубами нить на другой руке, грызет ее, тянет на себя, подцепляет ее пальцами освобожденной руки – человеческая кожа непривычно тонка, боль и кровь от каждого движения вызывают острую злость, ему хочется рвануться резко, чтобы отделиться от Гавриила, но человек скован собственной плотью и так не может, и, скусывая узлы, Люцифер вдруг особенно остро осознает, что теперь он – человек, отец превратил его именно в то существо, которое стало причиной их раздора. Падший может стать любым зверем или растением, которое изберет отец, изгоняя его с небес, и над Люцифером он жестоко посмеялся. Нити выходят из кожи слишком медленно и болезненно, тянутся целую вечность, в какой-то миг Люциферу кажется, что это не кончится никогда, но потом последняя нить, соединявшая их, рвется, и он переворачивается на спину, чтобы увидеть мир вокруг: солнце стоит высоко, воздух – горяч и полон запахом пожухшей травы, щекочущей спину и липнущей к крови. Люцифер снова чувствует себя человеком, еще хуже - чувствует человеческое, снаружи и внутри: у него пересохло в горле, всю кожу саднит, веки ноют и точно царапают глаза, а еще – хочется обхватить голову руками и завыть, как больное животное, потому его переполняют отчаянье и гнев, не такие, как у ангела, но такие, как у людей, похожие на пару гигантских насекомых, царапающих череп изнутри своими острыми лапками. Повернувшись на бок, Люцифер смотрит на Гавриила, касается его губ кончиками пальцев, и едва подсохшие крошечные раны снова начинают кровоточить, Люцифер растирает по ногтю красную кровь, принюхивается к ней, всматривается в цвет, будто пытается увидеть какую-то разгадку, но ничего не может – без прежних сил он как слепой или безрукий. Где-то внутри гулко бьется, мерцает звездой подобие ангельского света, то, что заставляет раны быстрее покрываться коркой и не дает чувству голода стать нестерпимым, но этого слишком мало, это лишь добавляет убожества человеческой плоти. Гавриил первым встает на ноги, ему привычнее человеческое обличье, привычно то, как складываются мысли в человеческой голове, ведь он спускался сюда часто, наблюдая за людьми изнутри. Он протягивает Люциферу руку, и тот тоже поднимается, высокий, нескладный, обнимающий себя руками, точно пытаясь скрыть кожу от взгляда солнца. – Пойдем, – легко говорит Гавриил, глядя из-под руки куда-то за горизонт, будто видит там нечто, чего не заметил Люцифер, нечто прекрасное. Он – не только голос бога, но и проницательный взгляд, перед которым раскрываются любые тайны, вернее – таким он был прежде, и думает, что остался таким и сейчас. – Пойдем куда? – Люцифер смотрит в том же направлении, но не может поверить, что за горизонтом есть хоть что-то, отсюда, снизу, земля кажется ему плоской и маленькой, не больше черепашьего панциря. – Да куда угодно, – Гавриил улыбается и пожимает плечами. – Может быть, найдем каких-нибудь животных, или людей, или воду, или еще что-нибудь, что можно найти, не сидеть же здесь пока отец не передумает и не заберет нас обратно. Этого не случится, не стоит и ждать. Люцифер не знает, что сказать на эти слова: освобождаясь от нитей, он так и не успел решить, что делать после, когда все нити кончатся. Идти он не хочет, ни к зверям, ни к людям, но все же идет за братом, потому что, кроме брата, у него нет ничего в этом мире, может быть, поэтому отец и низверг Гавриила вместе с ним: чтобы Люцифер смог сдвинуться с места, а не сидел, пока трава прорастает сквозь кости. Так оно или нет, но оба они идут, пока не начинают сбиваться с ног, усталость падает на них внезапно, точно тень огромной птицы, прибивая их к земле, и они останавливаются. Голод и жажда тлеют внутри, но обгоревшая кожа и зудящие раны доставляют куда большее неудобство. Кожа Люцифера белее, чем у Гавриила, за день она до красноты обожжена ярким солнцем, любое прикосновение причиняет такую же боль, как причиняли нити, и Люцифер не может решить, лечь ему на землю или остаться стоять, он ощущает усталость, хочет спать, как хотела бы всякая тварь, но еще не умеет, не знает, как уснуть. Гавриил касается его рук своими руками, и его губ своими губами, будто хочет снова слиться воедино, как сливались в небесах духи всех ангелов и архангелов, как были соединены вместе их тела после низвержения. Люциферу больно от его касаний, но эта боль и приносит утешение, он замирает, будто вслушиваясь в нее, она, будто холод, проходит сквозь тонкую кожу, достигает мышц, и костей, и чего-то внутри, того, что прежде было духом, а теперь стало чувствами и страстями, как у любого человека, потому что теперь он – человек, и Гавриил – человек, и так им теперь и придется жить. Ночь холодна, и они жмутся друг к другу, будто замерзшие молочные щенки-лисы или крысята, чья мать покинула нору, и Люцифер не видит снов, но представляет себе, что отец, вместо того, чтобы смеяться над ним, просто вынес его прочь из рая, сделал лисом, или волком, или медведем, или пауком, или форелью, а не бесполезной тварью, у которой нет даже шерсти, которая спасла бы от холода или жары, и нет когтей. Когти и острые зубы делают зверей мудрыми, потому что, вооруженные ими от рождения, они знают свою силу и цену этой силе, а люди не знают своей силы и бездумно пускают в ход то оружие, которое научились делать, убивают ради забавы или из зависти, из мести, ради пустяков, даже и не задумываясь. Наутро они опять пускаются в путь, опять идут вслед за солнцем, и земля под их ногами сначала все такая же сухая, как утром, но потом становится мягче, и трава больше не колет ноги. Не проходит и нескольких часов, как они видят ручей, чистый, как рай, и Гавриил жадно пьет, склонившись к нему, а Люцифер пытается стереть с себя засохшую кровь и прилипшую к ней пыль, промывает волосы, которыми покрыто его тело, и думает о том, что, может быть, вместе с водой Гавриилу на язык попадают и капли его крови. У Гавриила теперь рыжие волосы и мелкие черты лица, да и сам он мал ростом – Люцифер замирает, склонившись к воде, смотрит на свое отражение, но видит лишь мелочи, а не все целиком – видит красноватые глаза, бесцветно-белые волосы на голове и на груди, такие же бесцветные ресницы на неровных веках, все в комках сухой крови, видит глубокую складку, делящую надвое нижнюю губу, но не видит своего лица. – Какой я? – спрашивает он и тянется к воде, чтобы нарушить отражение, разбить его. – Белый как молоко, вот какой, – говорит Гавриил, откидываясь назад, но эти слова ничего не значат, и Люцифер все еще не может представить, как выглядит. У большинства людей, которых он видел, когда решал взглянуть, волосы темные, а глаза – светлые, подобных той плоти, которую дал ему отец, он не встречал и не может понять, делает ли это отличие его уродливее них или нет. Люцифер выходит из воды. Не вся кровь отмылась, некоторые раны снова кровят, но этого он не замечает. – Зачем? – спрашивает он, из-под руки глядя на солнце, потом – на Гавриила и снова на солнце. – Он хотел наказать нас, – пожимает плечами Гавриил, – и поэтому он наказал нас, вот и все. Нет никаких «зачем?», на которые действительно стоило бы искать ответы, лучше и не пытайся их найти. Но Люцифер не может не искать, потому что некоторые делают поиски смыслом жизни, и чем этот поиск бесплоднее, тем полнее жизнь, даже если вся она – сплошь ненависть и отчаянье, ведь и отчаянье – горький, да хлеб для души. К исходу третьего дня они встречают людей – те идут большой толпой, нагруженые тюками, усталые и пыльные, Люцифер даже не смотрит на них, а Гавриил – подходит вплотную быстрым шагом, и людей, кажется, удивляет, что он ничуть не стыдится своей наготы. – Вы поможете нам? – спрашивает он у человека, которого принимает за главного из них, и тот смотрит на Гавриила с недоверием, а он улыбается и разводит руками. – Кто ты такой? – спрашивает человек, а потом – смотрит на Люцифера и касается поблескивающего амулета, висящего на шее, будто испуган этой белой кожей в красных пятнах и диким взглядом красных глаз. – Кто вы такие? – Мы – ангелы, – опять смеется Гавриил и щелкает пальцами – его сил едва хватает на это, но все же он высекает из пальцев сияющие золотые искры, а потом щелкает еще раз, и по его руке течет вниз, к локтю, молоко. – А, может быть, и боги, это уж как посмотреть. Человек снова касается амулета, но больше не выглядит испуганным, золотые искры никого не испугают. Гавриил снова улыбается в ответ, и Люцифер вдруг думает, что тот потому и спускался на землю опять и опять, вселяясь в людей, чтобы улыбаться и смеяться, как они, потому что это ему нравится. – И богам нужна помощь? – Для этого ведь люди и созданы – чтобы помогать богам, верно? На этот раз смеется уже сам человек, а потом снова задумчиво касается амулета, дергает свою куцую бороду и молча делает приглашающий жест: он не поверил ни единому слову, но ему понравился блеск, и ему хочется, чтобы человек, умеющий делать так, отправился вместе с ним. А Люцифер идет за братом, потому что по-прежнему не видит для себя другого пути, хоть и знает, что в конце него нет ничего хорошего, ничего, заслуживающего путешествия, да и попросту ничего, знает, что любой поиск так и останется бесплодным, если сам толком не можешь представить, что ищешь. Но, как бы то ни было, изгнанники держатся вместе, потому, что больше им не с кем держаться, но Люцифер не похож на Гавриила, смотрит на вещи иначе, смотрит на людей иначе, не может относиться ко всему легко, он не из тех, кому легко забыть о неправильности и неправедности, о том, что города разрушают природу, и горящие костры уничтожают без следа то, чему должно обратиться в гниль, чтобы стать началом новой жизни. А Гавриил смеется и говорит с людьми, пьет и ест вместе с ними, легко принимает любые дары – и одежду и пищу, и когда он шутит – люди смеются в ответ, он показывает простые фокусы, простые чудеса, но людям и того достаточно, чтобы замирать в восхищении, и среди них немало тех, кто готов верить любым его словам. С Люцифером все иначе, ему не место среди людей, к природе которых ему не привыкнуть, потому что она противна его собственной. Мрачный, он ходит от дома к дому, от двора ко двору, и он нем шепчут, что он безумен и что он говорит с богом, или, может быть, с другим, с тем, кому приносят в жертву самых лучших баранов, чтобы он пожрал их сердца, мозги и гениталии, с тем, у кого нет имени, потому, что если бы оно было, то никто не решился бы его произнести вслух. Люцифера изгнали с небес за то, что он был слишком горд и слишком упрям, а Гавриила – за то, что тот ни к чему не относился серьезно, то есть один ненавидел, а другой не любил, и это разные вещи, но и то и другое бог счел грехом, и то и другое – попрал, смел с лица небес, как хорошая хозяйка сметает грязь с порога дома. На небесах они казались половинками целого, а тут – разбились надвое, разделились и больше не могут соединиться. Однажды Гавриил рассказывает кому-то сказку о птичнике, который мог поймать любую птицу и научить ее любым песням, вот только нашлись среди его птиц две не захотевшие петь по его приказу, а он их уговаривал, угрожал им, но все впустую, одна птица говорила собственные речи, другая – просто смеялась над ним, и птичник разозлился, решил по-настоящему наказать их: первой свернул голову, а вторую, из жалости, не убил, а просто лишил крыльев и бросил ее за ограду. Слушавший сказку спрашивает, что было с птицей дальше, но Гавриил лишь пожимает плечами: кто ее знает – пошла по дороге и, может быть, дошла до чего хорошего, может, нашла себе новые крылья, а может статься, что и нет – птицам тоже не всегда везет. – Почему в твоей сказке я умер, а ты – просто остался без крыльев? – спрашивает позже Люцифер. – Разве история не одинакова для нас обоих? – С чего ты взял, что это сказка о нас? – Гавриил фыркает и встряхивает головой. – От сказок в том и радость, что они все придуманы, от начала и до конца, так что не надо и пытаться понять, о чем говорит сказочник. Они молчат, не глядя друг на друга, и тишина между ними – твердая как камень, и Люцифер касается ладонью руки Гавриила, но тот будто не чувствует его прикосновения, а может быть, и на самом деле не чувствует, слишком занятый собственными мыслями, ставший другим, изменившийся за время жизни с людьми и отдалившийся от Люцифера точно так же, как и от остальных ангелов, с которыми когда-то составлял единое целое, сияющее и безбрежное. Люцифер думает – как если бы нити, соединявшие их, все еще были настоящими для него, а для Гавриила исчезли, и это – неприятная мысль. – Я хочу отправиться на север, – говорит чуть погодя Гавриил. – Слышал, там живут люди, сильные и смелые, как дикие звери. Им нужен кто-то, кто научит их смеяться. Он не говорит «иди со мной, если хочешь», потому, что знает: Люцифер не пойдет, он устал и никогда не смирится, никогда не захочет понять, зачем бог потратил столько сил на людей, почему не обратил в пепел в первую же ночь их бытия. Наутро Гавриил уходит, опять куда глаза глядят, вот только глядят они теперь на север, а не на запад, и Люцифер тоже мог бы пойти – в какую-нибудь другую сторону, по любой другой дороге, искать свои новые крылья, как птица из сказки. Но в нем нет больше сил, чтобы странствовать, он хочет вернуться домой, вот только дом для него навсегда закрыт, от него отделяют врата, которые отопрутся лишь для того, кто готов будет склонить голову, подчиняясь воле бога-отца, а Люцифер не станет этого делать – не ради этого он выпил душу брата своего ангела, не ради этого наслал своей волей саранчу и чуму на города у Нила, он знает цену собственной воле и не откажется от нее. Вот поэтому Люцифер видит один лишь исход: он берет в доме одного человека веревку – она пахнет людским потом, кожей и грязью, но надежнее того, что может дать природа. Он завязывает на ней надежный узел так, что выходит петля, а потом залезает на невысокое дерево, перекидывает веревку через толстую ветвь, глядя на свои руки: хоть он и не брался ни разу за тяжелую работу, но тонкая кожа все равно покрылась мозолями. А потом завязывает второй узел вокруг ветви, накидывает петлю на шею и бросается вниз. Он ничего не слышит и не чувствует, ничего больше нет, и Люцифер думает, что это и есть конец, его сияние погасло навсегда; он думает, что наконец-то нашел на все свои вопросы ответ, который так долго искал. А потом он снова открывает глаза, и не видит ничего, тянется руками перед собой, но ничего не нашаривает, касается пальцами шеи, но та – голая, веревка исчезла. – Что это за место? – спрашивает он, то ли в собственных мыслях, то ли вслух, не надеясь услышать ответ, но слышит его: – Это – ад. Все попадают сюда после смерти, даже такие, как ты. – А разве праведники не попадают в рай? – спрашивает Люцифер. – А кто такие праведники? – произносит насмешливый голос из тьмы, и он, не похожий ни на что из того, что видел и слышал Люцифер пока был ангелом или пока был человеком, он – сама тьма. – Никогда не встречал ни одного из них, а уж если в мире есть на что посмотреть, я это вижу. Тварь из черной бездны, сама такая черная, что ночь не сравнится с ней в своей темноте, склоняется над ним, и Люцифер вглядывается в нее, как вглядывался в отца, чтобы в его слепящем свете увидеть отражение души, такое, каким у людей служит лицо, но не видит ничего, во тьме нет отражений. Он раскрывает глаза, но больше не видит света, тьма наполняет его, изнутри и снаружи, и он сам становится ее частью, сияет тьмой, как когда-то сиял светом. – Что ты такое? Кто ты такой? – спрашивает он, будто повторяя вопросы, заданные ему и Гавриилу первым встреченным человеком, а потом – снова тянется во тьму обеими руками, как ребенок, пытается нашарить того, с кем ведет разговор, но ничего не может найти или почувствовать. – Я ничто из ничего, то, что живет во тьме. Бог сказал, что он есть тот, кто существует, а я – то, что не существует, потому, что я – не он. – Откуда ты здесь? – спрашивает Люцифер, снова не надеясь на ответ, который смог бы хоть что-то объяснить. – Я был здесь всегда, – говорит голос, и Люцифер больше не в состоянии понять, звучит тот у него в голове или где-то снаружи, во тьме, – как твой отец всегда был на небесах. Люцифер делает шаг вперед, будто последний из мира живых в мир мертвых, и так кончается белый завет. Черный завет Ад – чаша, которая может показаться пустой, но на самом деле заполнена ровно до краев, никогда не опустеет и никогда не переполнится. Души умерших кажутся Люциферу ближе к совершенству, чем живые люди, пусть даже их бытие и бессмысленно, но точно так же и безвредно, и, иногда, это вселяет в него отчаянье, но десятилетия по ту сторону смерти идут и идут, и он теряет даже свое отчаянье. Он думает о том, что оставил на небесах, и о том, что осталось на земле: когда-то его гордость стала отчаяньем, а потом отчаянье превратилось в благо, после смерти, здесь, в аду, расцвело, будто семя, упавшее на плодотворную почву. Однажды Люцифер понимает, что способен начать другое творение – больше не ограниченный человеческой плотью, он чувствует себя почти вернувшимся к ангельскому величию, пусть даже и привязанный к человеческой форме. Больше не бесплотный дух, он ощущает плоть и кости под ней, как ощущал, пока был жив, и уверен, что точно так же должны ощущать свое посмертное бытие и люди – но в то же время ангельские силы, раньше будто стянутые чем-то внутри, сдавленные ребрами, снова раскрылись, свободные, как крылья, и Люцифер не знает, могло ли с ним случиться что-то лучше, заслуживал ли он лучшего, поэтому просто идет вперед, так быстро, как только может. Даже со всеми своими ангельскими силами он не способен породить подлинную жизнь, только отблеск жизни – отрывая и откусывая от себя куски плоти, Люцифер бросает их в черноту бездны у своих ног, а те оживают, похожие на гигантских белых червей, сочащихся красной кровью. Они терзают заполняющие ад человеческие души, давят их, будто тисками, и те кричат – напиваясь этими криками, куски растут, становясь подобными гигантским нелепым животным, прячущимся в океанах мира живых. С течением дней и веков они обретают рассудок, сначала – простой, как у жуков, но, потом, год за годом, становятся и умнее, учатся путешествовать по дну ада, учатся ощупью находить в темноте Люцифера и жаться к нему, к тем местам, из которых появились на свет. – Вы – мои дети, – говорит он, касаясь их бледных тел в темноте, – мои творения, дух от духа, как плоть от плоти. Его раны затягиваются, на месте оторванных частей растут новые, его руки и ноги снова целы, хоть он и терзал себя зубами и ногтями, творя своих потомков. Те облепляют его, как паразиты, будто пытаясь согреться его теплом или снова слиться с его телом. Люцифер поднимает своих детей на руки, сажает себе на колени, как любой заботливый отец, и мнет их тела, пытаясь придать форму духу, который их плоть, ощущая неутолимую тоску по способности творить, по-настоящему, производить на свет нечто разумное, хотя бы подобное человеку, уж если не превосходящее его. Твари изменяются под его касаниями, их тела обретают черты, их разум крепнет, хотя ни у одной из них никогда не будет души, но душ нет и у животных – а ведь те могут и любить, и думать, и строить, и воевать, и служить, Люцифер верит, что его дети будут не хуже зверей. Он дает им имена, какие могли бы носить и ангелы: так старшую зовут Лилит, а следующего за ней – Сабнах, и у каждого Люцифер видит свое лицо, свой дух, слышит голос, хотя у них нет ни голосов, ни лиц. Как заботливая мать, носит он их на руках, как учтивый хозяин – отпускает резвиться среди плачущих человеческих душ и позволяет терзать их, питаться от них, в надежде, что, насытившись, его дети станут сильнее или умнее, и суть их – ничто – превратится в нечто. Похожие на тесто, они копируют в собственных телах все, что видят без глаз: человеческие души сохраняют очертания человеческих тел, и дети Люцифера отражают их в себе, как могут, на их бесформенных телах появляются руки и головы, раскрываются десятками жадные рты, но, секунду спустя, они снова исчезают, плоть, рыхлая и белая, как тесто, изменяется постоянно, бесконечно, легко, как меняются мысли. Они подражают человеческому языку и человеческим привычкам, таким, какими видят их здесь, в аду. Люди придумали называть их «демонами», один из них кричал что-то о всезнающих тварях, вышедших из чрева самой земли, а Люцифер скорее назвал бы их новыми ангелами, но понимает, что его дети недостойны так называться, потому что они уродливы, бесполезны, если и лучше людей, которых пытают, то мало чем, и поэтому он позволяет принять им это имя. Он любит детей той убогой любовью творца, которая глубже роднит его, как он думает, с собственным отцом: тот тоже так и не создал совершенства, но полюбил все, что вышло из его рук, и убогое, и бесплодное, и жестокое, такое, каким оно появилось на свет, потому, что не мог сделать ничего лучше. – Они зовут тебя «отцом», – говорит черное ничто, живущее в бездне с самого начала, – это самое лучшее имя из тех, что можно получить. Люцифер хочет рассмеяться: он когда-то был вершиной творений отца, а его собственные дети – жалкие чудовища, паразиты, едящие человеческие души, как глисты, пиявки или блохи едят человеческие тела и пьют их кровь, на большее они и не способны, он – плохой творец. – Ты принес жизнь в это место, а ведь только жизнь может сделать смерть настоящей. Как твой отец правит на небесах, так ты правишь здесь, ты – наш общий отец, наш правитель, и даже я готов присягнуть тебе на верность. Люцифер замирает. Для него давно уже потеряла смысл разница в значениях слов и ангельских и человеческих языков, точно так же, как разница между плотью и душой, и все же есть нечто особое в том, как тварь из тьмы произносит: «правитель», «отец», «верность». – Дай мне имя, – просит его тьма, – дай мне имя, чтобы я мог не просто быть рядом, а последовать за тобой. Люцифер закрывает глаза, смотрит в пустую темноту под веками, не похожую на переполненную духами и душами темноту ада, и вспоминает всех ангелов, которых знал, потому, что не запомнил ни одного человеческого имени, да и не хочет давать человеческое имя тому, кто будет с ним рядом, потому что, даже окруженный мертвыми людьми, он пытается забыть о существовании человеческого, борется с человеческим, как может. – Азазель, – говорит он наконец, – это имя носил ангел, которого я знал, очень давно. Он хочет сказать: «ангел, которого я убил, очень давно, когда еще жил на небесах, до изгнания, он был таким же гордым, как я, но смотрел на все иначе, как мой брат, и верил в непогрешимость отца, заступился за людей, чьи города я пытался смести с лица земли», – но, вместо этого только еще раз повторяет имя, уже тише, а потом еще раз – будто пытается стереть его прежнее значение, заменить его новым. – Пусть так, – отвечает тварь из тьмы, приходя в движение, – я возьму это имя. Люцифер видит, как тьма собирается в человеческую фигуру, становится похожа на тень мертвого среди других теней – но у нее нет лица, эта тень вечно будет забирать чужие лица, точно так же, как берет сейчас чужое имя. – Чего ты хочешь? – спрашивает тот, кто был тенью, а теперь носит имя ангела. Его голос изменился, но форма фраз осталась прежней. – Я могу сделать все, что угодно, если ты попросишь меня. Люцифер думает о Гаврииле, обо всем том, что мог ценить в мире живых, обо всем том, ради чего думал, что может попытаться жить, как живут люди и звери, и чувствует тоску, потом – раздражение, гнев, потому, что не может чувствовать больше ничего хорошего, ничего, что считается добродетелями хоть на земле, хоть в раю. Он думает о том, что Гавриил по-прежнему живет на свету, а он – обречен на темноту, забывая о том, что сам себя обрек на такое существование, о Гаврииле и о свете, пока не начинает болеть голова. – Мой изгнанный брат, оставшийся на земле, – говорит Люцифер, – я хочу снова увидеть его. Если ты действительно можешь сделать все, что угодно, приведи его сюда, ко мне. Азазель не спрашивает ни о чем, лишь покорно кивает, Люцифер слышит легкую усмешку, точно тому известна какая-то шутка, которую никогда не поймет никто больше. Так или иначе, но тварь из тьмы, как бы ее теперь ни звали, знает свое дело, как знает свое имя, и обманув ли обманщика, или сыграв на любопытстве, которое присуще Гавриилу не меньше, чем смертным, но Азазель приводит его в ад и отдает Люциферу – скованного темнотой, похожей на клубящийся дым. Гавриил пытается вырваться, усмехается, пытается снова, но теперь вся сила ада повернулась против него, и он не сможет ее пересилить, в одиночку с ней не смог бы справиться никто. – Здравствуй, брат, – говорит Люцифер. – Здравствуй, – отвечает Гавриил, и он не выглядит испуганным, а Люцифер хочет, чтобы выглядел. Поднимаясь во весь рост, он мгновенно вспоминает, какое тело досталось Гавриилу в земной жизни – небольшое, не слишком хрупкое, но легкое, и отчаянью ада так просто стиснуть его в своих объятьях. Люцифер выламывает руки брата, толкая его к каменным уступам, складывающимся из темноты: ад переменчив, и его стены, как и его дно, там, где захочет того властитель. Люцифер сковывает запястья брата плотной тьмой, и ударяет его по лицу, бьет, как бьют друг друга люди, а Гавриил жмурится, но не издает ни звука, и Люцифер ударяет его снова, еще, еще, выбивает его зубы, разбивает губы и нос, и видит, что здесь, в аду, где его собственные увечья мгновенно превращаются в ничто, затягиваются любые раны, раны Гавриила не заживают – может быть, потому что он жив, а может быть, потому что он – все еще ангел, даже после низвержения. Люцифер не может понять и не уверен, что хочет знать, потому что теперь его не интересуют ответы, точно так же, как Гавриила не интересуют вопросы. Ад весь состоит из камня и раскаленного железа, и из него невозможно сбежать, даже если знаешь, куда хочешь попасть в конце пути, потому, что одной только воли мало, чтобы вырваться из мрака. Острые сколы каменного свода впиваются Гавриилу в спину, и тот ерзает, будто пытаясь сесть удобнее, но не может, а острые кандалы ранят его запястья, и к каплям крови, текущим вниз, сползаются демоны, которым впервые дано попробовать кровь живого. Когда-то, как и все ангелы, он сиял, но теперь от света не осталось и следа, в темноте он укрыт темнотой, алые сполохи огня ровняют оттенок его кожи с кожей Люцифера. Тому не нужны ни ножи, ни клещи, его руки – лучшее оружие и лучшее орудие пыток, он стискивает обеими руками бока Гавриила, и его пальцы проходят меж ребер, легко пронзая и плоть и кожу, будто все это – воск. Люцифер стискивает кулаки, и ребра ломаются легко, точно сухие стебли, он тянет на себя, и тело Гавриила подается, легко, раскрывается, как дверь, как крышка шкатулки, в которой спрятаны загадочные сокровища. Люцифер думает о своих детях, сидящих сейчас у его ног, и о том, что может довести их породу до совершенства: если ему не дано творить, как творил его отец, значит, он будет творить, как творят его твари, будет плодить себе подобных грубым соитием, путаницей коротких движений, нелепых и резких. Он рвет тело брата, как рвал бы одежду, не будь тот уже обнажен, припадает губами к нему, касается языком и пальцами, запускает руку между его ног и думает о том, что когда-то любил его, но со временем любовь испортилась, как портится мясо, забытое на солнце, и все, что есть у него сейчас, – ненависть, потому что она оказалась надежнее, как кость, которая может выгореть и стать хрупкой, но не разрушится сама по себе. Его ногти режут и пальцы рвут плоть, и это не останавливает Люцифера, но и не придает ему сил – он не хочет задумываться о том, что творит, не хочет останавливаться, но и не торопится, ему все равно, если за то время, пока он готовит тело брата к соитию, на земле родятся и погибнут царства людские – все для него теряет значение, все становится прахом, когда, рывком раздвинув ноги Гавриила сильнее, он вгоняется в уже кровоточащую дырку. Несмотря на скользкую кровь, ему все равно больно двигаться, и, чувствуя это, Люцифер понимает, что его собственное тело, ставшее духом, его собственный дух, ставший телом, еще может испытывать боль, и неожиданно это приносит ему утешение, потому что боль – единственное, в чем люди совершеннее ангелов. Он закусывает губу, его собственная кровь, та, что стала уже и кровью детей-демонов, капает Гавриилу на лицо, а тот вырывается из пут так сильно, будто хочет сотрясти землю, ведь кровь Люцифера давно уже превратилась в чистый яд, жгущий больнее огня. Люцифер знает, что боль, которую испытывает Гавриил, нестерпима – но тот лишь смеется, запрокидывая голову, будто все это – детские игры. Его плечи трясутся, его раскрытая грудь ходит ходуном, и со скачущих вверх-вниз сломанных ребер капает кровь, сладкая как мед, нежная на вкус, как молоко, и Люцифер слизывает ее со своих рук, продолжая двигаться вперед и назад, резко, грубо, он не раз и не два видел, как это делают люди, и знает, как это делать. Здесь, в аду, любые мысли и желания могут стать реальностью, правдой, мясом и костью так же легко, как становятся пылью и воспоминаниями на земле, нужно лишь уметь приложить их к живой тьме, и Люцифер умеет. Он знает, чего хочет, здесь и сейчас, знает, что сделает это. Его семя – тоже обжигающий яд, такой же, как кровь или пот, и Люцифер думает, что Гавриилу больно, еще больнее, чем прежде, он надеется на это, потому что когда-то любил всех своих братьев, но потом возненавидел каждого из них, за то, что у них есть крылья, за то, что у них есть небо, а у него – лишь черная пещера, переполненная мертвецами, но остальные братья надежно спрятались от его гнева на небесах, вот только Гавриил не смог и ответит на все один, за все. Поднимаясь, он закрывает глаза, снова уходя из тьмы во тьму. В мире людей любому искажению бытия должна быть своя причина, и само оно должно подчиняться здравому смыслу и правилам мира, простым и точным – как течет вода, как выстраиваются планеты и звезды в картину ночного неба, но ад, равно как и рай, подчинен желаниям и чувствам, страстям и идеям, вот только в раю они не ощущаются живой плотью, потому, что плоть обретается через рождение и страдание, через то, чего ангелы лишены. Новое сотворение кажется Люциферу похожим на прежнее, но он продолжает надеяться на то, что оно окажется более успешным. Зародившееся внутри Гавриила существо наливается силами, будто впитывая, втягивая в себя его плоть – Люцифер слышал от умерших, как такое случается с людьми – внутри возникает опухоль, и она раздавливает все внутри, втягивает в себя саму жизнь, и так человек умирает. Существо растет внутри у Гавриила, сначала – маленькое, как яблоко райского сада, каким его придумали, но скоро становится больше, становится достаточно большим, чтобы Люцифер мог разглядеть его очертания, заглядывая в рану сверху: оно шевелится, сначала медленно, потом, вне течения дней, потому что Люцифер не делит ад на дни и мили, будто обретает уверенность, становится сильнее и еще больше. Оно должно причинять боль, но Гавриил не выглядит страдающим, и когда Люцифер спрашивает его, тот лишь улыбается: – Я просто превращу это все в еще одну шутку, вот увидишь, – он говорит так спокойно, что Люциферу хочется его ударить еще раз, а потом – еще и еще, но он не делает этого, понимая, что не сможет умножить боль. Потом он думает, что, может быть, с Гавриилом случилось то же самое, что и с ним самим: в какой-то момент тот просто забыл, как испытывать чувства, как ненавидеть, или бояться, или плакать, он может только смеяться, независимо от того, что ощущает, выражает этим смехом все, что может. Он шутит, потому что не может больше говорить иначе. И вот, пока Люцифер ждет и надеется, у Гавриила – зреют свои истории в голове, свои желания и планы, он будто хочет переделать все, что с ним происходит, в новые и новые сказки для людей, потому что люди любят сказки, чудеса и шутки, и эта любовь к тому, что он способен делать, будто оживляет его снова и снова – как бог-отец живет верой людей, так Гавриил живет их любовью к историям, даже если те – страшные, даже если в их основе – убийства и боль, люди все равно слушают с удовольствием и пересказывают их, и чем история безумнее, тем с большей охотой будут ее пересказывать. Так посланник божий стал людской многоголосицей. Все, что Гавриил может сейчас и здесь – продолжать рассказывать истории, и он, как прежде, на земле, рассказывает их всем, кто готов слушать, а мертвые готовы, потому что ад – не только боль и унижение, но и скука, печаль, тоска, которые может развеять хорошая сказка: – Давным-давно жил один мастер, делавший зеркала, такие тонкие, что сквозь них проходил свет, и такие сложные, что они могли показывать все, что он приказывал им показать, – любой уголок мира, любого человека. Но однажды два зеркала отказались его слушаться – сколько он ни приказывал первому, оно лишь отражало его собственное лицо, усталое и некрасивое, а другое зеркало показывало то, что само хотело, красивых женщин или дерущихся псов, но не то, что хотел увидеть хозяин. И тогда тот разозлился, разбил первое зеркало вдребезги, а второе забросил в пыльный чулан на долгие годы и не вспоминал о нем. Демоны слушают его слова, и души умерших слушают, потому что больше в аду слушать некого – Люцифер больше не говорит с ними, не видит их, будто забыв о своей прежней отцовской любви, и так Гавриил становится их нянькой-сказочницей. Терпения Люцифера не хватит и чтобы покрыть дно его отчаянья, но все же, чтобы дождаться рождения твари. Существо выбирается из нутра Гавриила, скользкое от крови, все покрытое слизью, и оно ничуть не похоже ни на человека, ни на ангела, скорее напоминает одного из демонов, чем одного из ангелов, или какое-то чудовище из тех, которые люди описывают в своих легендах, тварь, будто составленная из частей разных живых существ. Ноги его разъезжаются, оно поворачивает безглазую морду из стороны в сторону, пытаясь что-то увидеть или понять, в его уродстве есть что-то бесконечно бессмысленное, Люцифер смотрит на свое дитя с отвращением и непониманием, такими же, какие видит на морде твари. Гавриил снова смеется, выгибаясь в своих оковах, будто то, что он видит, доставляет ему немыслимое наслаждение. – Разве ты еще не понял? Отец сделал нас неспособными к рождению нормальных детей, мы можем лишь плодить монстров, жалкие насмешки над теми, кого сотворил он сам. Мы – кривые зеркала, вот что он хотел нам доказать: любое творение может лишь искажать само себя в своих попытках сравниться с творцом. Люцифер уходит от него, оставляет его, не зная, есть ли еще хоть какой-то смысл во всех его стараниях, во всех страданиях Гавриила, во всем том, что творится в аду, будто отражение всего того, что творится на земле. Он чувствует свою бесплодность острее, чем чувствовала бы неспособная зачать женщина, или мужчина, все семя которого не плодотворнее воды, ведь он мечтал не рожать, а творить, как любой сын мечтает стать своим отцом, так и Люцифер мечтал стать богом, и вот он узнает, что не станет им никогда. Ад – замкнутое пространство, но у любой тюрьмы есть свои ворота, в любой камере есть свой замок, и у ада тоже есть врата, из которых может выйти любой, кому под силу их найти, но умирающие не видят этих врат и потому не способны найти пути к ним, – а Гавриил их видел, когда Азазель привел его сюда, и поэтому может найти их, чтобы сбежать. И он ждет момента, когда сумеет это сделать, у него есть план, простой, как и у любого, кто хочет сбежать из надежной тюрьмы, самое главное в нем – дождаться момента, когда все будут смотреть в другую сторону, и тогда можно будет исчезнуть, легко, как дым, не оставив и следа, и Гавриил начинает готовить свой побег, опираясь на то, что умеет лучше всего, снова начиная рассказывать истории, когда Люцифер, как и прежних детей, оставляет новое вместе с его отцом. – Посмотрите, что он сделал с вами, что он сделал со мной, гордость застилает ему глаза, а ведь он даже не ангел, а человек, – говорит слушающим его демонам Гавриил, его руки все так же скованы за спиной, а грудь раскрыта нараспашку, но сейчас слова делают его королем среди прочих, потому что больше никто в аду не говорит, лишь у него, Люцифера и Азазеля есть что сказать, прочие же лишь кричат или рычат, стонут или плачут, но не произносят речей, как если бы смерть отрезала им языки. Он шепчет им, и демоны слушают, впитывают каждое слово, будто рыхлая губка, души тоже слушают – им тесно в ржавых клетках, а речи Гавриила – будто золотые нити, складывающиеся в узор, он умеет говорить, как никто не умеет, отец положил на его язык лучшие слова, а где лучшие слова, там и лучшая вера. В его власти – лишь самые легкие трюки, но и того хватает, чтобы зачаровать демонов, родившихся в темноте и никогда не видевших ни утреннего света, ни блеска золота, не знающих грехов, кроме зависти, а ведь именно из грехов и состоят на самом деле все души и духи, кроме бога: кто-то создан из гнева, кто-то из гордыни, только грехи делают всех настоящими, дают им возможность наслаждаться бытием. Гавриил бросает в сердца демонов семена злобы и зависти, заставляет их ненавидеть своего творца, как тот сам когда-то возненавидел своего, и они приходят, чтобы слушать его, снова и снова, и так он доводит свой план до завершения, до последнего «так идите и скиньте его с трона, растопчите его, как он хочет растоптать вас», которое приводит демонов в движение: они вскидываются всей толпой, готовые поднять бунт, потому что слово – сильнее меча и сильнее цепей. Прежде чем покинуть ад, Гавриил в последний раз сморит на то существо, которое сам произвел на свет волей Люцифера: оно не становится, не может стать менее нелепым, непохожим на тварей, созданных отцом. Длинная морда тычется в пустоту, а восемь тонких ног подгибаются под тяжестью вытянутого тела, и голова твари пуста, как карман бедняка, но все же Гавриил видит в ней не только наказание, свое и Люцифера, но и честь себя, отделившуюся и ожившую, но не утратившую принадлежности, и потому он запоминает ее очертания, чтобы прославить, увековечить в памяти людской, сделав частью собственной истории. Но саму тварь, такую, какой она появилась на свет, он забудет, а она и не помнит его, не знает и бездумно сливается с толпой себе подобных – демоны идут войной на Люцифера. Их тела, снова становясь бесформенными, попирая весь труд отца, пытавшегося придать им очертания, сливаются в одну белесую реку, которая рвется к подножию трона Люцифера, окружает его, вздымается высокой волной, рокочущей и гневной. Они, внуки божии, не ведают, что творят, но знают, чего хотят добиться, потому что каждому королю свой срок, и тот, кто остается дольше, чем тянется его срок правления, должен быть свергнут, это случается с Люцифером, как могло бы случиться с его отцом, если бы тот не покинул небесный чертог, рассеявшись, как дым, прежде чем ангелы решили бы его уничтожить, смогли бы собраться в заговор ради убийства своего отца. Гавриил не произносит больше ни слова, потому что знает ценность каждого из них, и знает, что нельзя прикладывать больше усилий, чем требуется, если не хочешь потерпеть неудачу – Люцифер не знал этого или не задумывался о этом, потому что никогда не смотрел на вещи достаточно внимательно, и расплачивается за то, что не последовал примеру отца, не изгнал детей, пока еще мог. Все это ничуть не заботит Гавриила. Он смеется, выходя из ада, как из незапертого дома, потому что одно только величие Люцифера удерживало его в цепях, а теперь они рассыпаются легко, как будто были сделаны из пепла. От Гавриила в аду не остается и следа, но никто не обращает внимания, никто не смотрит ему вслед – он уходит, чтобы сложить новые легенды и придумать новые шутки, сочинить новые фокусы – даже не оборачиваясь, чтобы увидеть, как брата свергают его собственные создания. – Остановитесь! Я отец ваш! – кричит Люцифер, но демоны-дети не слышат его, как когда-то не слышал и отец-бог, скинувший его с небес, так, как сейчас скидывают с адского престола. Своими руками они строят клетку, в которую затаскивают его, клетку из самых прочных мучений и страданий, из его собственной ненависти и гордыни, они закрывают его, запирают печатями, прячут там, откуда не выбраться, и Люцифер снова остается один, в темноте, в ожидании того, кто раскроет ему глаза и выпустит из мрака. Так кончается черный завет. Красный завет Ад изменился до неузнаваемости за те дни и годы, за долгие столетия, что Люцифер провел в заточении: теперь бывшие пленные души, выбравшись из заточения, начали терзать другие души, пытать их – по-человечески, вымещая на них собственные страсти, совсем не так, как делали это демоны, но и они зовут себя демонами, потому что не знают другого имени, другого титула для мучителей. Без Люцифера ад перестал быть адом, став лишь отражением земли, а он, сидя в своей клетке, запертый печатями и кольцами, ключами и замками, слышал и видел все, что происходит, и не мог это остановить. Место, где когда-то царили тишина и темнота, стало сосредоточием разом жаркого пламени и ледяного холода, крики мучимых прорезали его бесконечными отзвуками, сделали его замкнутым, как сама клетка, в которой заперт Люцифер. Он, оставшийся наедине со своим отчаяньем, слышит каждое слово из тех, которые теперь наполняют ад, которыми наполняют его демоны. Они снова и снова пересказывают друг другу историю падения Люцифера, и он слышит в словах бесконечно искажающейся легенды, где он уже не первый правитель, а создатель ада, отзвуки голоса Гавриила, сочиненной им лжи. Если бы Люцифер мог смеяться, он смеялся бы над тем, как теперь звучит история его изгнания с небес – будто бы отец швырнул его на землю с такой силой, что та проломилась от удара, и в этом проломе возник ад, потому что там собрался грех со всего мира, как роса собирается в чашках распустившихся цветов. Если бы он мог смеяться, он смеялся бы над теми историями, которые Гавриил сочинил сам о себе, включив в них все свои страдания. Отчаянье Люцифера не полнится, но и не иссякает, гулко переполняя его, и он, забывая земные дни, постепенно снова становится духом, не призраком, а душой, лишенной ощущения плоти и костей. Душа, заточенная в клетке, бесконечно падает сама в себя до тех пор, пока тот, кто был соткан из тьмы, тот, кто прежде был тьмой, не заговаривает с ним сквозь все преграды и решетки. Люцифер вдруг слышит его голос, как в последние тысячелетия слышал лишь свой собственный: – Отец всех демонов, слышишь ли ты меня? – спрашивает он, и в голосе его усмешка, но каждое слово кажется Люциферу драгоценностью, он ловит их жадно, как ловил бы капли воды умирающий от жажды. – Пришло время освободиться. Люцифер снова чувствует себя воплощенным, ощущает, как может снова сдвинуться с места, расправить плечи, и он склоняет голову, но все равно слышит слова: – Я тот, кто был с самого начала, я был во тьме, и тьма была во мне, и я был тьмой, – напоминает тварь из тени. – И был бог, он был на свету, и он был из света, и свет был им самим. Но потом я покинул тьму, а он – покинул свет, теперь же пришло время вернуться на круги своя для нас обоих. Я освобожу тебя, чтобы ты наконец отомстил своему отцу. Люцифер думает о свободе, но не верит, что все еще хочет отомстить отцу, тем более не верит, что сможет. Но, все же слова Азазеля, твари из тьмы, его первого наставника и самого верного последователя, не заступившегося, но и не присоединившегося к свержению, значат для него больше, чем что бы то ни было еще. – Как ты смог обмануть обманщика? – задает Люцифер вопрос, который так и не успел задать прежде, но не слышит ответа, хотя, может быть, уже и знает его: легко поддаться любопытству и легко проиграть спор, его брат сочинил столько историй об этом всем, что те давно уже превратились в его собственную – легко поймать того, кто сам расскажет, как ловить. И когда, лишь короткие, мимолетные годы спустя, тьма возвращается к нему, снова не в образе тени, а черным дымом, сотканным из чистого мрака, Люцифер готов слушать и слушаться, как в самом начале. И он слушает: мир меняется каждый день, и его собственные дети – среди тех, кто его меняет, его собственные дети – и гордая Лилит, и то слепое существо, которому Люцифер не успел дать имени, так, что то выбрало его само, составив из звуков, которые слышало каждый день в чужой боли: «Аластор». Точно так же он слушает и о тех, кого может подчинить своей воле: мир полон существ, готовых покориться любой власти, обещающей освобождение от людей: нужно лишь найти их и повернуть к себе лицом, а остальное будет уже просто. Так говорит ему тварь из тьмы, и Люцифер не знает, стоит ли верить, но все равно принимает план освобождения и выходит, со смертью дочери, из своей темницы – в мир людей. Люцифер думает о крови и о плоти, о запахе паленого, который стал для него таким привычным за время заключения в аду, потом – думает обо всем том, что он сможет сделать с людьми теперь, искоренить их полностью, сначала обычных, у кого еще есть плоть и кровь, потом – тех, кто называет себя демонами, но не имеет права так называться. Люди ничуть не изменились за те тысячи лет, что он видел лишь мертвецов, они не стали даже хуже, потому, что не могли стать – все такие же лживые, мелочные, ничтожные. Глядя на них, Люцифер думает о своих детях – он знает, что двое, самая старшая и самый младший, научившихся вселяться в людские тела, чтобы ходить в них по земле, уже мертвы, и что они умерли ради его освобождения – иногда ему казалось, что он их ненавидит, но они были его детьми, точно так же, как сам он был сыном своему отцу и поэтому был изгнан, а не убит. Он думает о том, чего хотел и пытался достичь, но так и не смог, о равенстве с отцом, сотворении разумного существа и о том, что, может быть, они оба потерпели неудачу, в чем-то ошиблись, но сам он готов признать ошибки и уничтожить свои неудачи. Убивая людей, и ангелов, и многих тварей, он вспоминает времена, когда у него самого было оружие, когда его руки не были оружием сами по себе: каждому архангелу отец дал силу, подобную сияющему клинку, способному разить других ангелов и архангелов, но его оружие осталось в раю, где Люцифер совершил первое убийство: у ангела, заступавшегося за людей, не было ни тела, ни даже души, лишь дух, и все же воля Люцифера поразила его, как поражают пули и лезвия плоть живых. Тело, которое он носит на себе, похожее на его прежнее, только лучше прокрашенное, гниет, мясо отслаивается от костей, кожа расходится, и из бесчисленных трещин капают сукровица и кровь, совсем черная, пахнущая тленом, Люцифер думает о непрочности человеческих тел. Сталкиваясь с теми, чьи души он может пожрать, и с теми, кого он обращает в часть своего пути, он чувствует то же, что в дни земной жизни, и это похоже на холод и тоску, и иногда он теряет желание двигаться вперед, но не оставляет пути, потому что его путь – это он сам. Он видит Всадников, порожденных страхом, видит нечисть, появившуюся из человеческого порока, и доходит в пути своем до тех, кто называет себя «богами». Люцифер вспоминает времена, когда этим богам по-настоящему поклонялись, считали их такими же могущественными, как бог-отец, хоть Люцифер и не видел никого из них, но слышал, что говорят о них люди, когда-то приносившие им жертвы, молившиеся им, а теперь он понимает, что все эти боги – такие же, как он сам, вернее – такие, как Гавриил. Глядя на них, он понимает: эти были душами и духами, такими же, как ангелы, может быть, они даже когда-то были ангелами, а потом бог, настоящий бог, изгнал их на землю, и они остались там, не люди, но уже и не ангелы, они способны творить мелкие чудеса, и поэтому кто-то в наивности своей считал их достойными поклонения. Он выпивает их души одну за другой в надежде, что это сможет утолить его жажду, но она становится только сильнее, и Люциферу кажется, что он может выпить весь мир, до капли. А потом он думает, что достаточно будет выпить Гавриила, чтобы навсегда перестать чувствовать жажду или голод. Когда Гавриил пытается убить его, Люцифер не ощущает гнева или ненависти, только раздражение, будто до самого конца верил, что все может сложиться иначе, но вышло именно так, поэтому в его убийстве нет ни сожалений, ни гнева, не он начал его, но его дело – закончить. Он смотрит в глаза Гавриила и видит там то, что страшит его больше, чем смерть или слабость, сильнее, чем страшило когда-то низвержение с небес – потому что, живший среди людей, за эти тысячелетия его брат сам превратился в человека, у него людской взгляд, с людскими чувствами в нем. А потом, моргнув, Люцифер видит в этих глазах свое собственное отражение – на секунду ему кажется, что и в своих глазах, в своем взгляде он видит такое же выражение, успевает подумать о том, что и сам уже давно стал человеком, невероятно сильным, тем, чей воле может покориться даже Смерть, но все же человеком. Гавриил падает на пол – мертвее мертвого, и так кончается красный завет. Истинный завет В начале был бог, и он был тьма, и он был свет, он был все и ничто, и была у него тысяча тысяч имен, и был он неназываемым, и лгал, и обманывал, и носил тысячу масок на тысяче своих лиц. И сотворил он ангелов, демонов, людей, чтобы смеяться над ними, и плакали они горько. Fin.