Долго, уныло, херово

С проблемами Матвей столкнулся сразу же, как вышел от стоматолога. Зубы болели дико, и никакая мысль о том, что «скоро зато все ровные будут», не могли скрасить ужаса ношения брекетов. Согласившийся по дурости на предложение Антона, теперь Матвей жалел сто пятьдесят раз в секунду. «Орехи не жри, а то сломаешь брекеты». «Пиццу ешь с ножом и вилкой, а то потом сыр на дугах нависнет и будет изо рта вываливаться». «Яблоки не грызи, а то замки сорвешь». Да если бы не уплаченные щедрым Варчуком денежки, Матвей в тот же день бы избавился от этой срани господней в своем рту, но не-е-ет, теперь его зубищи становились золотыми, причем не в самом даже переносном смысле. В любом случае, иллюзии, что «брекеты — это не страшно», у Матвея пропали в день их же установки на желтоватые зубы Корецкого. Но до возвращения в Библиотеку он и понятия не имел, насколько же попал. — Ла-а-адно, — раздраженно процедил он, прямо на окуляры Варчука смотря. Тот стоял у стенки в своей форевер элон комнатенке, в которую даже после появления в Настоящей Московской Библиотеке новых студентов никого не заселили, видимо, памятуя о прошлом. Обычно такой расклад был этим двоим на пользу, но не теперь, не теперь. С брекетами Матвей вообще не представлял, как теперь целовать этого полудурка, отвесившего ему шестьдесят тысяч кровных. — Да забей, — легко отмахнулся Варчук и своей горяченной ручищей прижал к себе Матвея, вроде и обнимая его, а вроде и удерживая от побега, и своими просто огненными губами прижался к шее Корецкого. Его поцелуй был горячим и нетерпеливым, и Матвей уже представлял, стоя с закрытыми то ли удовольствия, то ли от недоеба глазами, как завтра будет материться перед зеркалом, уламывая Женьку заделаться тональником. Но сейчас ему все было до фени, и он лишь скрипнул зубами, криво улыбаясь и принимая прикосновения Антона так, как хотелось уже давно. В ответ на ладонь в кармане своих джинс — на заднице, иными словами, — Матвей по привычке прижал руку к толстовке Антона, а потом скользнул вниз, ощупывая его достоинство через — наверняка очередные дизайнерские — брюки, и довольно ухмыльнулся. — Ох, отлично. Его это правда радовало. Он вообще не понимал, как свои первые шестнадцать лет провел с рукой — теперь такая жизнь казалась серой и унылой; с другой стороны, многие в Библиотеке не понимали, как вообще можно остаться на второй год на первом курсе второй раз подряд, так что Матвей придерживался мнения, что все в этой реальности условно. Не дожидаясь милостивого позволения, Матвей опустился на колени и руками вжал Антона в стену, начиная разбираться с хитроумным замком на его брюках. Месяц прошел, господи, целый месяц. Ну а потом он, наконец-то справившись с тройной дизайнерской молнией, помрачнел, чувствуя, как привкус металла во рту становится привкусом горечи. — Ах да… — Ла-а-адно… — разочарованно протянул уже Антон, за рыжие вихры Матвея цепляясь, и одним рывком поднял его на ноги. — Пошли в постельку. — Уны-ы-ыло, — промямлил Матвей, на Антона тут же вешаясь, и нетерпеливо потерся об него бедрами, сквозь сомкнутые губы простонав, — и до-олго… — Да завались со своими «уныло» и «долго». Я не хочу больше экспериментировать, в последний раз ты прямо в процессе вывалился в окно и летал там голожопый на своих винксовских крыльях, — скривился Антон, сам уже с трудом держа себя в руках, и беспроблемно тут же зацепился за член Матвея, вытаскивая его из джинс. — Так что в кровать, — потащил он Матвея за собой все за то же самое, и тот, фыркнув, поперся следом, тихо мурлыча. То ли недовольно, то ли возбужденно — хуй разберет, и сам Матвей так считал, потому что впечатления от происходящего у него были смешанные. Одно он, правда, знал точно: до тех пор, пока на его задницу не поставят металлические клешни, недоеба у него не будет, и хоть это радовало. Правда, оказавшись под Антоном на первом ярусе и старых университетских покрывалах, Матвей чуть не заныл от безысходности. — Что не так? — поправил очки Антон, уже удобно пристроившийся между задранных ног Корецкого и схватившийся за его пояс, чтобы стащить джинсы. — Да херово это. Я тебя целовать хочу, — пустил он печальное и приподнялся на локтях с мягонькой подушки, губы слезливо поджимая. — Брекеты эти мне всю жизнь испоганили. Антон заебанно выдохнул и склонился к Матвею, смотря на него с тоской, а потом резко отвесил щелбан по и так залепленному пластырем носу. — Айбля! — проверещал Корецкий, а Варчук лишь строго цыкнул: — Зато зубы ровные будут! Не ной мне тут! А потом, смилостивившись, отнял руки Матвея от его сопливого лица и осторожно поцеловал в иссадненый лобик. — Будут тебе поцелуи. Скоро после подтяжки зубы у тебя болеть перестанут — и будут, — пообещал он уже не так ворчливо, а после нежно коснулся губ Матвея своими, мягко и так, чтобы просто поцеловать, но не пытаться изобразить камасутру в миниатюре. На самом деле, были времена, когда они с Матвеем любили такие поцелуи, почти по-девчачьи нежные, одними губами. Матвей их еще лесбийскими называл. А теперь ему были доступны только такие, и он даже им был рад — причем рад не только сердечно, в чем Антон убедился на раз-два, попытавшись снова стянуть с него брюки. Матвей в тот же миг избавился от своей толстовки и голой спиной лег на мягонькую подушку, глаза прикрывая и шумно выдыхая. Руки прижал у груди, как тираннозавр, издал что-то похожее на стон раненого птеродактиля и, наконец, ниже шаловливыми лапищами скользнул, хватая Варчука за его запястья у своей задницы. — Тих-тих, — протянул он уже снова, как котик, и томно посмотрел на Антона, зная, что такой взгляд снесет ему крышу. — Не гони. Месяц прошел. Он был прав, конечно, но теперь Варчук об этом не думал. Он только прикусил губу, посмотрев на такого вот Матвея, которому ну ничто вообще в мире рот заткнуть не могло, — и рванулся в бой.