Вдох-выдох

      Мудак. Ну ты и мудак.       Филипп думает так каждый раз, когда встречает Лукаса. Где-то глубоко внутри клокочет ярко-алый гнев, жгучий, как пламя костра, быстрый и темный, густой. Он бередит душу, вяжет во рту вкусом спелой хурмы и играет на струнах нервов. Да и сам Лукас, мудила, только этим и занимается: каждым своим вздохом, каждым своим, сука, взглядом разрушает, разбирает его, Филиппа, сердце по микроскопическим кусочкам.       Трусливый долбоебище.       Так почему же тогда ноги сами по себе несут его всякий раз прямо к этому недоразумению в клетчатой рубашке? Почему под ложечкой дрожит, а по венам разливается истомой сладкий яд? Почему любое движение обветренных губ он хранит в своей памяти и считает лучики, играющие на светлых ресницах?       Потому что он влюблен.       И вязкий, горячий гнев оплывает, застывает, тухнет под гнетом медленно разрастающегося обожания. Слепого обожания: любви к каждой косточке на тонком запястье, к каждой блядской улыбке и тихому смеху. Любви к каждому поступку.       К уебку и засранцу.       Изо дня в день под ребрами проступают новым синяком, кровоподтеком и гноящейся раной любое «не подходи», «не тронь», «не говори», «это неправильно». И благоухающими розами раскрываются внутри прикосновения к холодной коже, сдавленное «прости» и «ты же нравишься мне». Филипп ранит пальцы об их шипы, колется до темной тягучей крови и смотрит, как душа клубочком сворачивается у ног, обутых в ботинки для мотокросса. Его душа.       Конечно, это неправильно. Неправильно изводить себя этой сладострастной болью, неправильно прощать все, раскрываться навстречу, а потом терпеть удары и полные злости слова.       Неправильно страдать так сильно, любя.       Филипп обещает себе, что уйдет. Обязательно уйдет однажды: вырвет из груди этот трепетный комочек чувств, размажет носком кроссовка по асфальту и не вернется в объятия сильных рук. Его израненному сердцу хватает и матери-наркоманки, и нового города, и приемной молчаливой семьи, и тяжкого осознания, что по пятам за ними идет убийца. Ему хватает одиноких рассветов и пустых закатов. Ему хватает жизни без этого Лукаса.       Он твердит себе это как мантру: «не надо», «не нужно», «не стоит», но лишь только он забывается, пропадает в пелене своих мыслей, как каждая дорога приводит его к дому Валденбека.       Ну что за пиздец?       Пиздец – это все, что творится с Филиппом последнее время. Недоверие Хелен давит на остатки нервов, убийца, что дышит в спину, заставляет судорожно цепляться за простыню во сне. И темными, мрачными видениями мелькает в кошмарах мать – худая, больная, умирающая.       Филиппу плохо. Его топит осознание беспомощности, безысходности, безразличия. Слишком много «без-» в его жизни, и он отстраненно думает о том, что совсем скоро перестанет замечать и светлые ее полосы. Если они, конечно, существуют.       А Лукас, ушлепок, скалится в школе, сверкает злыми глазами, добивая ловко под дых, в солнечное сплетение и в коленную чашечку. Забирая с собой последние тепло и радость.       Мудила.       Филипп думает о нем двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю. И вовсе не потому, что Лукас просто невероятный. Нет. Н-Е-Т.       Господи, почему любовь – это сплошные страдания?       Гейб говорит что-то о тянущей, сладкой боли в животе, но Филипп чувствует только душащие его слезы и бешено бьющееся где-то в пятках сердце. Почему любить – так страшно и так приятно?       Почему всякий раз он клянется себе не быть больше доверчивой псиной, не льнуть к ноге, что оставляет кровавые следы-подтеки на его боках, – но стоит Лукасу шепнуть на выдохе это свое «пожалуйста», и в голове становится пусто?       Филипп давится воздухом и буквально чувствует, как выворачиваются внутри наизнанку легкие. Лукас отныне – его повернутая вселенная, его замирающее сердцебиение, и Филипп знает, что не протянет без него и дня. Даже несмотря на все страдания.       Он заново учит себя дышать – чувствуя на губах смазанные поцелуи, ощущая удары о школьные шкафчики.       Все просто, Филипп.       Вдох-выдох.       Это совсем не больно.       Может, лишь самую малость.       Пиздец.       Но однажды стрелки часов для него останавливаются.       Потому что нельзя вечно собирать свою расколотую душу из крохотных острых осколков. Потому что просто кончается вера, что соединяла, скрепляла его подобно клею. Потому что просто ему больше не нужно дышать.       И он набирает номер – дрожащими, холодными, помертвевшими пальцами. И сипло, рвано дышит в трубку, а в голове набухает, разрастается только одна мысль.       Подальше отсюда. Подальше от него. Подальше от Лукаса.       И шепчет – на одном дыхании, ибо больше нет, – и тонет в глазах Гейба напротив, в беспросветных омутах отчаяния. Такого же, что морем хлещет у него внутри. Что разбивает к чертям его ребра и рвется наружу всполохами эмоций.       – …В другую приемную семью. В приют. Или еще куда-нибудь. Я больше не могу здесь жить.       Жмет отбой, мажа, соскальзывая подушечками пальцев по мокрому от слез экрану, спотыкается, вставая. Во рту – камни, здоровая такая груда, сухая и шершавая, как наждачка, – под ногами высокая блеклая трава, спину жжет тяжелый взгляд приемного отца.       Под веками жжется Лукас – такой незнакомый, пугливый и низкий, – ранят ясные глаза-льдинки.       Пошел бы ты нахуй.       Мертвое мертво. И дышать не может. Не умеет.       Но Филипп Ши сейчас дышит – дышит и смотрит, смотрит, внимая всем своим естеством, стремясь отпечатать в памяти каждую миллисекунду. Ловит жадно движения, молчит – и боится верить.       Потому что Лукас – тот самый мудак, долбоебище, уебок и засранец – тянет чуть дрожащие руки, отдает пистолет и говорит, говорит, говорит. Столько честных и правдивых слов, сколько Филипп не слышал от него за все время их общения.       – Филипп не врал. Я был там. Был в домике.       Три короткие, емкие фразы – и в груди теплеет, прогоняя извечный мрак, крохотная искорка. Зреет, полыхая драными краями, исцеляя глубокие раны-борозды на подыхающем сердце.       – Прости.       Лукас совсем близко – по ту сторону опущенного стекла. Щурится боязливо, в глазах – стена страха и ярко-красной, такой же как и его, Филиппа, гнев, боли. Она вязкая, густая, и ее словно можно попробовать на вкус вместе с поцелуями Лукаса.       – Прости.       Он тянется навстречу. Сам, единым слитным движением, зная, что это расстояние – последняя преграда, и ему так хорошо, что становится дурно. Гнев исчезает, тает отчаяние.       И горечью на языке чувствуется чужие боль, ужас и дрожь. Но Филипп знает, как излечить их. И оттого целует еще крепче, прижимается еще ближе, зарываясь пальцами в светлые отросшие волосы.       Любовь коварна и зла, но от нее не сбежать, – говорила ему когда-то мама, улыбаясь счастливой безумной улыбкой. И, кажется, она была права.       Пиздец.