Противуречья есть

      Это случается с Алексеем ещё до отъезда в Москву. Павел Афанасьевич Фамусов, с которым ему довелось уже тесно общаться по службе, говорит ему задержаться — не просит и не приказывает, а бросает, как нечто само собой разумеющееся. Алексей послушно задерживается и остаётся на ночь. Он хочет лишь пожелать своему новоиспечённому патрону покойной ночи и удалиться в другую комнату, но Фамусов не пускает его.       Как происходит всё это, Алексей едва замечает — с перепугу голова полна туману, а Павел Афанасьевич, церемонясь с ним меньше, чем с какой-нибудь служанкой, валит его на постель. Грузное тело Фамусова придавливает его сверху — не сбежишь, даже если очень захочешь. Но Алексей не знает, хочет он или нет. Противно ли ему, страшно ли — или всё-таки нет…       Рядом только мигающий, неяркий свет копеечной свечи. Лицо Павла Афанасьевича в этой полутьме, при игре света и тени, кажется ему почти незнакомым. Фамусов сейчас и не сердит, и не добродушен — таким Алексей его ещё не видел. Он вдруг понимает, что вот оно, то самое, называемое похотью, низкой страстью нашей плоти. Похоть искажает все черты лица. Но ненадолго Алексея посещает мысль, что в молодости Павел Афанасьевич мог быть даже недурён собой — какая-то благородная породистость есть в его тяжёлом профиле, и, зажмурившись, Молчалин может попытаться представить себе молодого, крепкого, совсем ещё не обрюзгшего Фамусова, почему-то с чёрными кудрями. Да, с чёрными… Впрочем, молодой Фамусов всё равно наверняка прятал их под белоснежным париком — ничего не попишешь, дань моде-с…       Ногам холодно. У Алексея мёрзнут голые ступни, а вот остальному телу даже слишком горячо. Ткань сорочки липнет к коже, пропитываясь потом — раньше ему казалось, что такое бывает обыкновенно в горячке; грудь его распахнута, крестик съехал куда-то назад, за шею… Руки Фамусова жадно сжимают поджарые обнажённые бёдра молодого человека. У Алексея ухает сердце каждый раз, как Павел Афанасьевич входит в него. Вбивается. Вперёд, назад, опять вперёд. Опять… Ах! Алексею больно, но он молчит и не смеет издать даже слабого вздоха. Может быть, боль притупится со временем, может быть, он привыкнет. Только бы не потерять сознание — вряд ли Павлу Афанасьевичу это понравится…       Когда это наконец прекращается, Алексей выдыхает. Фамусов одобрительно хлопает его по бедру, как лошадь по крупу, и говорит что-то. По голосу ясно — доволен. Алексей опускает глаза и молча заливается румянцем. В следующий миг он уже улыбается Павлу Афанасьевичу.

***

      Алексей не может разгадать странного взгляда, каким одаривает его этот Чацкий. Его оценивают? Что ж, пускай. Он хочет подружиться с каждым в этом доме, услужить каждому — всегда лучше поддерживать добрые отношения, даже с тем, кто тебе не нравится. Нет, Чацкий ему, кажется, нравится. Он говорит довольно остроумно и смело, он шутит и веселится так заразительно… Говорит он, правда, много, приставая с речами своими к любому, независимо от того, хотят его выслушивать или нет. Таких у него в Твери величают докучниками да настырниками. Но зато Чацкий так же молод, как он, и вдобавок красив. Волосы чёрные, непослушные — не то что его, Молчалина, аккуратные русые кудри.       — Пожалуйте списать? — с дружелюбной улыбкой спрашивает Алексей, указывая на тетрадь, которую Чацкий небрежно бросает на стол. Алексей старается поспевать за модой, узнавать, что сейчас в свете поют или читают — песенки ли это, стихи или иные сочинения. Молчалин полностью полагается в этом на чужой вкус. Хорошо бы попросить у Чацкого и какие-нибудь новые ноты — Алексей недурно играет на флейте, да пока ещё не решается блеснуть этим скромным талантом где-нибудь в обществе. Не просили ведь.       Чацкий не отказывает ему в скромной просьбе и протягивает тетрадь. Их пальцы соприкасаются, и у Молчалина внезапно ёкает в груди. Он глядит на Чацкого изумлённо — что же это такое, что с ним? Ещё ни разу не случалось подобного, никогда он такого не чувствовал.       — Премного благодарю вас, Александр Андреич, — Алексей, как обычно, усердствует в своих благодарностях. Угождать всем людям без изъятья, как завещал отец. Вот только Чацкого он готов и искренне благодарить за… за что? Неведомо.       — Пустое.       Господи, зачем Чацкий так смотрит на него? Зачем сей любопытный взгляд? Зачем эта весёлая, полунасмешливая улыбка?       — От этих песенок мне проку никакого, — продолжает Чацкий. — Я вам другие книги, Алексей Степаныч, могу дать — такие, знаете… уму и сердцу пищу подают.       — Я буду вам признателен-с, — улыбка лишь сильнее расцветает на устах. Молчалин счастлив, что Чацкий говорит с ним почти на равных. — В другой раз.       — Молчалин, — вдруг смеётся Чацкий, и глаза его сияют чуть лукаво. — В другой раз я сломлю вашу безмолвия печать.       «Да разве ж я безмолвен?» — хочется спросить Алексею, но он опять улыбается учтиво и кланяется Чацкому. В сердце бушует буря, а на челе — всё ясно, чисто, как всегда.

***

      Молчалин действует уже привычными, выверенными жестами. Опускается перед Павлом Афанасьевичем на колени, сначала смотрит ему в глаза, а затем, потупившись, приступает к делу…       Алексею уже не впервой, он знает, как лучше всего дышать через нос, как подавить подступающую тошноту, какими ласками заслужить одобрение Фамусова… Он позволяет слезам катиться по своим разрумянившимся щекам, зная, что Фамусову нравится такой его вид.       Увлёкшись, Алексей не сразу улавливает тихий скрип двери — Фамусов сейчас тоже вряд ли слышит. Молчалин на миг открывает глаза, поднимает их, а затем его всего, с ног до головы, пронимает дрожь. Это Чацкий заглядывает в кабинет из-за двери. Чацкий смотрит на него в упор.       Что в этих глазах! Неверие? Да, да, оно — Алексей глядит в ответ испуганно, он трусит, не знает, чего больше бояться: что Чацкий осмелится войти в кабинет? Или что Фамусов, недовольный его мешканьем, сейчас очнётся от своего блаженства и тоже Чацкого заметит? Слёзы уже непритворные застят Молчалину глаза, и он сдаётся, выбирая единственно возможное. Дальше кривить душой. Он отводит глаза от пытающего его взгляда Чацкого. Расслабляет горло, умело скользит заалевшими губами…       Дверь захлопывается. Молчалин знает, что Чацкий благороден, и, как бы ни был остёр его язык, он не посмеет разнести такую сплетню, он пощадит его, он пощадит Фамусова, который отчасти заменил ему отца…       Только от презрения Чацкого его уже ничто не спасёт.

***

      Едва освободившись от Павла Афанасьевича, Алексей запирается в своей каморке под лестницей.       Алексею душно, вся одежда сковывает, сдавливает его, он спешно ослабляет шейный платок, а затем, помедлив, спускает вниз свою узкую ладонь с длинными пальцами — и выгибается, ёрзает на тесной постели, хватает ртом воздух, пока рука его двигается в отчаянно быстром ритме. Ему хочется кричать имя Чацкого, хочется представлять, что это на самом деле Чацкий так бешено ласкает его, принося ему муки и наслаждение. Молчалин пытается вообразить, как Чацкий проделывает с ним то, чем он уже привык заниматься с Фамусовым — и это слишком маняще, сладко, запретно, ведь этого он никогда не получит…       — Александр…       Лишь этот тишайший, подавленный стон раздаётся в тёмной каморке.       Молчалин долго приходит в себя, прерывисто дыша. В первый раз ему так стыдно. Он чувствует себя грязным и ничтожным. Отвратительным. Но он знает, что когда выйдет из своей тесной душной комнатки, то продолжит делать всё так же, как раньше. А Фамусов будет его хвалить, будет хлопотать за него, будет держать при себе — его, безродного, тогда как на других должностях при Фамусове служит сплошь его родня. Конечно, Павел Афанасьевич ценит, какой он деловой, сметливый, трудолюбивый… А ещё он ценит, как Алексей молод, хорош собой и послушен. Перечить, возражать, быть непокорным? Нет, увольте.       Во всём — умеренность. Во всём — аккуратность.