Полнолунный сон

Золотая луна разливала нескончаемые потоки света по всей планете, и ночная Москва тонула в отблесках её эфемерного сияния. Всякий неосторожный путник, не дремлющий в столь поздний час, мог понять всё величие мира, заключённое в одном этом неземном блеске, отражающем сон ушедших тысячелетий. Огромные тени помогали ему обрести забытье на одну эту ночь, и это право было настоящим даром для тех, кто разуверился в своей надежде на непременное счастье, которого так желают все юные барышни, читая дамские романы и восторгаясь героическим мужеством своих избранников на пожелтевших страницах книг. Эхо кричащей о чьём-то одиночестве тишины раздавалось на каждой уснувшей улочке, в каждом парке и сквере, достигая разума лишь тех, кто желал его слышать. Московская полночь была так таинственна, так необыкновенна при полной луне, что, казалось, сама взывала к обители грешных душ, чтобы разделить её торжество в танце страстного огня тьмы. Что было с ней в эту тайную, словно украденную у самой себя ночь? Она и сама не знала; ей вмиг стало холодно и одиноко, и это чувство почти овладело её душой. Ей казалось, будто она всегда была одной, и от этого становилось грустно и немного тревожно. Она не знала, куда себя деть, о чём думать, в чём забыться; ей становилось невыносимо тесно в некогда уютном подвале. Ей хотелось лететь. Лететь в невидимую даль, смеясь и пьянея от вмиг обретённой силы, не стыдясь собственной наготы. Лететь подобно птице, чувствовать за спиной нарисованные ветром крылья и совершенно не помнить о земных тяготах и лишениях. Ей хотелось почувствовать себя ведьмой, а больше всего — королевой, хозяйкой бала ста королей. Ей хотелось сразу всего, ей хотелось свободы, невозможной в их с мастером мирке, но слишком желанной в эту праздничную ночь. С минувшего бала прошёл год, хотя теперь ей казалось, что он вместил в себе не триста, а три тысячи дней. Маргарита Николаевна сумела достичь цели и вернуть горячо любимого мастера, заново обретая их тихое счастье. О, как она была счастлива ушедшим летом! Ее душа танцевала вместе с ней самой, дом был наполнен заливистым смехом, а её гений лишь тихо качал головой, понимая, что в колдовских зелёных глазах осталось что-то поистине ведьминское. Марго удивительно похорошела, хотя чудодейственный крем давно исчез с её бархатной кожи; вопреки природе, она как будто молодела с каждым днём, и мастер мог заметить, что всё это происходило только потому, что женщина любила и была им любима. Только иногда, когда на небо восходила полная луна, в её смарагдовых глазах виднелась едва заметная горечь. Маргарита могла бы сказать, что любила мастера всей душой, но до сих пор корила себя за ту внезапно вспыхнувшую страсть, поразившую её за несколько мгновений до начала того самого бала. Она не могла найти ей объяснения, но знала, что та греховная искра не погасла. Она была счастлива теперь, но в редкие моменты грусти вновь и вновь вспоминала небесно-голубой взгляд повелителя ада, его совсем не ледяное дыхание, обжигающий пламенем шёпот… Немудрено: многие ли забудут мессира после того, как встретятся с ним? Маргарита чувствовала свою вину перед мастером, который ждал её, — она же тогда едва не слилась в глубоком, отчаянно прекрасном поцелуе с князем тьмы; по крайней мере, она сама желала этого. Сама прикрывала глаза, в то мгновение полностью покорная дьяволу, сама вздрагивала от каждого его прикосновения, сама льнула к нему и сразу же отстранялась, не в силах понять своих противоречивых чувств. Она знала свою вину перед мастером, но не могла, не имела права хотя бы намекнуть ему о том, что почти произошло, не могла в одночасье разрушить их радость. Мастер будто не замечал её нечастых тягостных мыслей, но и не разделял охватывающего Марго торжества; он оставил свой роман, не желая больше нести его в редакцию, как бы его благоверная ни уговаривала его об этом. Он не торопился связывать себя и её нерушимыми брачными узами — но им это было не нужно. Их счастье, перенёсшее самые тяжёлые муки, было выше земных ценностей, и они оба понимали это. Понимали — но отчего-то не наслаждались им в полной мере: теперь, после всех страданий, у них впереди была целая вечность в родном подвальчике. Целая вечность вместе. Марго не могла понять, когда впервые задумалась о той самой ночи. Когда впервые почувствовала его боль. Но разве сатана способен страдать? Разве его пронзительный взгляд — больше, чем обыкновенное сожаление? Мастер… Мастер никогда не смотрел на неё так — там, в доме скорби, его глаза были потухшими, лишёнными жизни и чувств, не в пример двум лазурно-синим огням, соединившим в себе отзвук невыносимой боли и вечного одиночества. Кем она была для него? Мог ли он удержать её силой? Где бы она была тогда? Кем бы тогда была? Она каждый раз просила у Бога сил перенести очередную ночь полнолуния. Не убежать в неизведанную даль, не забыть себя и свою жизнь, отдаваясь во власть тёмным силам. — Маргарита, — негромкий ласковый голос, давно ставший для неё самым родным, но… не самым прекрасным, окликнул её. — Пойдём, — Марго всё так же неподвижно сидела у окошка и смотрела сквозь грязное стекло, словно стремясь увидеть огромную, объемлющую весь небосвод луну, но видя лишь пыль и чьи-то следы. Так проходило каждое её полнолуние, когда она была не вправе не помнить свершившегося. — Я останусь здесь, — она не смотрела на него, прекрасно зная, что его лицо в этот миг неуловимо изменилось. Изменилось, может быть, незаметно для неё, но ощутимо для него самого. — Иди спать, — она едва заметно вздохнула. — Марго, — он подступил к ней, коснулся её руки. Она вздрогнула. Её мысли были заняты чем-то другим. Абсолютно другим. — Прошу тебя, — она торопливо отдёрнула ладонь. Кажется, он понял всё, даже немного больше. — Спокойной ночи, — едва слышно проговорил он, ясно понимая, что именно эта ночь никогда не станет спокойной для них обоих. Маргарита Николаевна вдруг набросила плащ и стремительно покинула дом, беззвучно хлопнув дверью. Зов её мастера растворился в звенящей тишине московской полуночи. Если бы жёлтые лучи луны исчезли насовсем, если бы она могла не обращать внимания, не знать того вожделения, того желания, той ночи… Если бы она могла быть такой, как прежде… Не ступать по мокрой ночной траве, потеряв обувь и чувствуя сильную боль, но не замечая на ступнях красных следов крови. Не дышать тяжело и часто, ощущая громкие удары сердца. Не оглядываться назад и не идти ещё, ещё быстрее, не следовать одному лишь наитию, ведущему её в беспросветную даль, не кричать и молчать одновременно… Если бы она могла… Маргарита Николаевна знала, что такое боль. Она видела отчаянную, но бессильную боль мастера, и она знала ту, с толикой безумия, спрятанную глубоко внутри, но оттого лишь более яростную — Воланда. Ей хотелось думать, что дьявол способен страдать, пусть и скрывая муки ото всех, кроме самого себя. Марго хотела его понять, понять ещё больше, словно разделённая на двоих страсть нежданно сблизила смертную женщину и повелителя преисподней. Она, тем не менее, не ощущала своих мук, точно не в её босые ноги впивались тысячи острых камешков. Она двигалась медленно, но порывисто, перед глазами стояла непрозрачная пелена. Лицо горело, а тело дрожало от пронизывающего насквозь холода, но… Но до чего же ей было хорошо теперь!.. Марго почти забыла, кто она, и это принесло ей успокоение. Она больше не корила себя за маленький побег: здесь, под луной, которая, кажется, вот-вот протянет к ней свои руки, дыхание молчаливой ночи было совершенным. Маргарита чувствовала окутавшее её тепло — тепло ото льда, согревающее её, — и чувствовала истому, охватившую её всю. Она всё ещё была королевой. Королевой для себя самой, для ночи, для планеты, для Света и Тьмы — особенно Тьмы, — но никогда для него, мастера. Возможно, в ней действительно было что-то поистине королевское: её сила и стать, смелость и отчаянность, но никак не нежность, не трепетность. Она любила знать о своей исключительности, пусть никогда не была слишком горда. Ей было мало быть единственной для мастера — одного из людей; ей было жизненно необходимо быть неповторимой среди всего мира, единственной для того, кому этот мир был подвластен. Маргарита стояла здесь почти вечность; ей виделось, что она на границе миров, на стыке времён, там, где должна быть сию секунду, там, где должно быть только ей. Чары ночи не усыпляли её, а причудливые тени будто бы сражались друг с другом, расползаясь по всем окрестностям. Маргарита скорее чувствовала, чем слышала, вой ветра и зов малахитовых листьев. Она явственно ощущала и себя саму — как никогда прежде. Ей было легко и воздушно, совсем как в ту ночь. Невидимая для всего мира и свободная от всех земных уз. — Вы снова одна, Маргарита Николаевна? — вопросили отовсюду, но она не оглянулась, словно и так видела взывающий к ней голос. — Я… Одна, мессир, — в этих случайных словах было больше, чем эта ночь. Больше, чем всё её одиночество. В этих словах заключалась вся суть её жизни. Вся суть её самой. — Как же так, королева? — звенел шёпот, и Марго чувствовала своё единство… С чем? С серебряной луной? С этим голосом? С вечностью? Оба знали о том, что Маргарита счастлива с мастером. Оба понимали, что это так ничтожно мало теперь… — Я ни о чём не жалею, — она запустила пальцы в мягкие чёрные кудри. Она больше не играла, она была искренна. — Вы не были бы собой, Марго… — произнёс голос ещё тише. Почти беззвучно, но она прекрасно слышала и понимала его. — Зачем вы здесь, мессир? — её слова прозвучали неожиданно звонко, рассыпаясь по всему сумраку. — Снова… В эту ночь… — Вы вправе придумать сами, — Маргарита не видела того, кто молвил, лишь только дымку, белёсую дымку его присутствия, но слышала бархат его речи. — Вы не имеете покоя в эту ночь, королева, — вопрос или утверждение, она не понимала. — Это так, мессир, но лишь в эту, лишь в эту ночь!.. Он молчал, она — тоже. Молчание вдвоем порой избавляло от самого невыносимого одиночества. — Тёмный круг замкнулся навсегда, — донеслось сверху. — Единожды повстречавшись с мраком, вы не избавитесь от его эха в своей душе никогда, — Марго вздрогнула и закрыла глаза, — если не захотите сами. Однако ваши желания невозможно угадать, — добавил голос. Воланд был бесконечно прав. Маргарита Николаевна не знала, чего желает сейчас, в эту минуту, но знала, что завтра захочет другого, совсем другого. Она не знала, где была настоящей — там или… Или здесь. Теперь. В миг уходящей полуночи. — Что со мной, мессир? — в отчаянии спросила женщина у пустоты, не надеясь получить ответ. — Я выбрала Свет, я отвергла Тьму, но она — Тьма — видится, снится мне в эти бессонные ночи; я не могу не чувствовать, но чувствую другое… Другое, то, от чего теперь отреклась, то, за что не раз судила саму себя… Этот мрак — он во мне, да? Во мне самой? — Марго подалась вперёд, к луне, почти упала на колени и замерла. Тихий ветер играл с её густыми волосами. — Чувствовать то, от чего отрекались… — прошептал Воланд, который — Маргарита точно знала это — был рядом. — Чувствовать запретное, несуществующее… Марго не шевелилась, вслушиваясь в его слова. Слова о ней ли? — Это вовсе не Свет, Маргарита Николаевна, — продолжал негромкий шелест, — но вы уже соприкоснулись с Тьмой. — Так значит, в Свете мне нет спасенья? — проговорила она, почему-то всецело доверяясь вечному и необычайно мудрому духу зла. — Нет той истины, которую я ищу? — Вы были Светлой Королевой, Марго, но теперь… Вы не принадлежите Свету, как не принадлежите Тьме. В вас сошлись и солнце, и луна. — Значит ли это… — Вы свободны, Маргарита, — промолвил дьявол, и голос его стал более слышимым, более земным. — И свобода когда-то была вашей мечтой. — Разве я могу последовать за своей свободой? Могу идти туда, куда захочу? — Ваши желания — не в воле разума, — прозвучало за ухом, и, обессиленная, но не сломленная, женщина обернулась. Мессир ничуть не изменился. Все те же чёрные, что сама ночь, одеяния, те же ледяные озёра глаз, глядящие на королеву… Те же величие и всевластие, всесилие и всемогущество. Всё та же неясная искра в его взгляде, направленная на неё, Марго. — А в чьей воле? — Маргарита, словно заворожённая, сделала шаг навстречу. Ещё один. Ещё. — В вашей власти, мессир? Кажется, ей удалось его удивить. Сатана пристально посмотрел на неё, затем встречаясь взглядом с вечностью. — Вы никогда не были во власти дьявола, Марго, — негромко, но отчётливо произнёс он. Ей хотелось кричать: была! Она знает!.. Тогда, перед самым балом, она существовала только им, она была покорна тёмным силам и сознавала это; вернёшь ли в памяти те безумно далёкие времена? Да и нужно ли их возвращать? Что чувствовал он, Воланд? Желал ли владеть ею всей, пусть всего на один миг? Желал ли владеть ею вечность?.. Маргарита никогда не была убеждена, что ненавидит или боится его. Она не могла отождествлять синие огни его взгляда со страшным злом. Ведь не существовало никакого зла — было только светлое и тёмное, и она напрасно желала забыть то, что внутри неё самой, она становилась тенью на земле… Она научилась видеть невидимые полутоны, устланные пеплом грани между правильным и порочным, и образ её был нарисован мерцающей, исчерна-белой акварелью. Но разве каждая её часть — не она сама? Каждый грех, каждая священная искра любви и кроваво-алая — исступлённой страсти… Можно ли отречься от своей души? Вспомнит ли она завтра? О мессире, о своих мыслях и о том, кто она такая?.. Чего она хочет для себя? — Быть в чьей-то власти — не удел королевы, — прошептала Марго светящейся мраком фигуре. Он думал точно так же. Он всегда хотел видеть Марго сильной. Пусть и затеял бой с самим Богом. Пусть и хотел стать сильнее и выше — но мессир никогда не видел в этой женщине одно лишь средство… Может быть, он сам не заметил, когда зеленоглазая ведьма сама стала целью. И Марго становилась сильной, оправдывая данное ей имя королевы. Маргарита смотрела на дьявола и не видела его; перед глазами её проносились воспоминания, отчего-то именно такие. Она сама, склонённая над рекой, устремившая вниз ненавистный жёлтый букет, но не отпускающая его. Мастер — лишь бледная тень, ничтожная по сравнению с чьей-то всемогущей рукой, удерживающей её… Она у зеркала — и тень её на полу. Голос, звенящий в её голове, в ней самой — и её отражение, живущее своей жизнью; её боязнь и желание ступить туда, в зазеркалье, и обрести то, чего она искала, но не нашла в чужом для неё мире… Пылающий вместе с её душой глобус. Она совершенно не помнит о том, ради чего сюда явилась. Она почти упала в пропасть неправильного, запретного… Великий бал у сатаны — и она, королева Марго, хозяйка сего чарующего действа. Танго на грани сна и яви, и в каждом движении, в каждом прикосновении скрыто нечто большее… Она сама и предоставленный ей шанс. Несчастная Фрида, отвратительная желтизна тех самых цветов и её просьба, точно молитва великому дьяволу… Маргарита не могла просить об ином. Воланд должен был знать об этом. Его поражение почему-то не вызвало удовлетворения. Марго никогда не радела за Свет. — Королева, — только и проговорил мессир, и ей стало не то душно, не то тесно, не то отчаянно. Она не помнила мастера, его поистине гениального романа и его героев; она не помнила лунную дорогу, бродячего философа и прокуратора, наказанного двенадцатью тысячами лун; она знала, что должна, должна быть музой великого писателя, но… Теперь, в эту ночь, всё было иначе. Она не могла молчать, глядя на падшего ангела; его красота была совершенна, словно он — и не дьявол вовсе, а белоснежная, высеченная из мрамора статуя, застывшая в своём величии. И только глаза его оставались живы и совсем не пусты. Марго была не в силах отвести взгляд. Она шагнула ещё ближе, оставляя за собой алые следы. Гордая голова не опустилась и теперь, хотя тело её внезапно пронзило жгучей волной боли, как будто она шла по острым осколкам зеркал. Мессир неуловимо двинулся ей навстречу. В его глазах не отражалось ни торжества, ни безразличия, ни огня, ни холода. — Мессир… — ветер уносил тихие слова, не думая возвращать их звонким эхом. Над миром снова царила тишина. — Марго… — вторил хриплому от холода голосу второй. Маргарита Николаевна смотрела со смесью восхищения и удивления. Впрочем, важно ли было то, что сатана прочитает теперь в зелени её глаз? Скоро всё вернется на круги своя. Марго проснётся не слишком рано и почти счастливо обнимет своего мастера. Досадно вздохнёт, не в силах вспомнить яркий и значимый сон. Не увидит в глазах возлюбленного тихую печаль. Не угадает в утреннем молчании две голубые звезды. Она будет любимой и любящей, и только дьявольские ночи никогда не дадут ей покоя. Может быть, так и нужно? Так правильно? Марго протянула руку, но не посмела коснуться стоящего рядом; рука замерла и опустилась вниз. И всё же она была счастлива видеть мессира. Он отпустил её. Она более не его донна. Не его спутница. Сколько бы они двое стояли здесь? Вечность? Маргарите казалось, будто она уже видела этот сон. Воланд, окутанный призрачной дымкой ночи, не сводил с неё взгляда. Кто они были друг другу? Зачем они здесь? Луна освещала полночный небосвод. Маргарита Николаевна была довольна. Ей было хорошо. Ветер трепал её волосы, и ей это нравилось. Как и тёплая рука, едва касающаяся её головы. Едва задевающая плечо. Былая страсть растворялась — по крайней мере, теперь, в это мгновение, — но сильная искра между ними, Марго это знала, останется навсегда. Марго словно чувствовала, что через миг ничего не вспомнит. Так надо. Заря наступила неожиданно. Эти двое, невидимые для всего мира, так и стояли — боясь подойти, боясь дотронуться, боясь улыбнуться. Время остановилось для них. Ночь не могла длиться вечно. Мессир медленно склонился к королеве и сорвал с её губ — нет, не поцелуй — всего лишь вздох. Частичку её дыхания. Ему было достаточно. Ни он, ни она не знали, встретятся ли опять в причудливом сне Марго. Сколько лун на двоих им предначертано. Первые лучи солнца коснулись планеты. Маргарита шла по росистой траве, словно во сне. Она не сознавала, что с ней было, что будет, но направлялась обратно в свой дом. Очень скоро её усталые веки сомкнутся. Отчего-то теперь ей было хорошо. Былые страдания исчезли. Чужое, будто украденное тепло на губах согревало, и только засыпающая луна у самого горизонта молчала о её, Марго, тайне. Поведают ли ей об этом? Лунная дорога исчезала вместе с предутренним полумраком. Лазурные небеса с грустью смотрели на сильную, непокорную женщину, держащую в руках то, чего она никогда не увидит и, наверное, не почувствует. А может, на неё взирали чьи-то печальные глаза, отражённые в бесцветном мареве пробуждающейся Москвы?