Оскверненный

Чуя умирает каждый раз, используя Порчу на поле боя. Его губы все еще шепчут кодовую фразу, но тело — рассыпается пеплом, оскверненное наполнившей до самых краев гнилью, разваливается окровавленными кусками, разрушается, как разрушается все, к чему только Чуя прикоснется в эту минуту. Он не видит разницу между собой и тем, уничтоженным. Для Чуи все одинаково несущественно, забыто и стерто, потому что он — уже мертв, а мертвым глубоко все равно на то, что происходит в мире живых. Чуя умирает каждый раз, спасая других оставшихся на поле боя… — Хватит, Чуя. Остановись! …но это совсем не означает, что он сам не хочет быть спасенным. Он хрипит, потому что словно разъеденные кислотой легкие наконец-то наполняются воздухом. Окружающая действительность ударяет под дых — Чуя слишком привык к тишине, мертвой тишине, объявшей покоем и вечностью, и запахом разложения, по-могильному сладковатым. Собственные ноги не держат, и он качается из стороны в сторону, будто пьяный, пытаясь сделать хотя бы один шаг. Но — не успевает. Дазай обхватывает его руками, крепко-крепко, словно Чуя в любой момент может ускользнуть из пальцев невесомой пылью. Дазай прижимает его к себе и шепчет так, будто бы Чуя нуждается в успокоении: — Все в порядке. Ты справился. Я держу тебя. Голос Дазая практически не дрожит. Но дрожат его руки, сцепленные в замок на пояснице Чуи, дрожат так, словно бы он, Дазай, и в самом деле за него испугался. Словно бы до сих пор мог испытывать что-то, напоминающее нормальные, человеческие эмоции. Чуя слишком устал, чтобы попытаться понять, а действительно ли ему это не показалось. Но он — не может. Запах Дазая — горьковато-больничный от чистых бинтов, чуть кисловатый от нового одеколона, невыносимо живой и настоящий — щекочет ноздри, и Чуя цепляется за него, как за что-то единственное, еще пока связывающее его с реальным существованием. Цепляется, потому что единственный из них двоих — вот же ирония! — по-настоящему сильно и горячо любит жизнь, по-настоящему хочет жить, но вынужден умирать, раз за разом, как умирают после прекращения действия лекарств в памяти больного человека некогда счастливые воспоминания. Чуя хочет жить, пусть даже отчаянно и глупо, так глупо, что самому бы в пору рассмеяться. Но он, в немой покорности закрывая глаза, в который раз позволяет Дазаю вновь собрать себя по кусочкам. Потому что только его руки, держащие Чую так уверенно и крепко, пока что на это способны.