Маски.

Ночь выдалась на удивление тихая. Полная луна заливалась в комнату через щели под подоконником и окрашивала дощатый, засыпанный мелким сором и пылью пол причудливым серебром. На мерцающем фоне ветви мертвых деревьев рисовали странные, угловатые узоры. Они ходили по комнате, заглядывая в каждый ее уголок, изгибались и вились по стенам, змеями уползая в темноту. В изъеденных личинками и жуками стволах заунывно выл холодный зимний ветер, от порывов которого скрипели и грозились распахнуться щербатые оконные рамы.       Он сотню раз просил не останавливаться в дешевых ночлежках. Ему не спалось там, где пауков больше, чем еды, а футоны настолько тонкие, что даже плащ кажется более удобной подстилкой. Вот и сейчас, слушая стонущие арии метели за окном, он старался сжаться как можно сильнее, унимая колотящую дрожь во всем теле. Холод стоял невозможный. Собачий. Могильный. Космической чернью он проникал под кожу и впивался тончайшими иглами в мышцы, заставляя их бесконтрольно содрогаться. Сколько бы он ни спрашивал самого себя о том, "что это за хуйня?" - ответа ему на ум до сих пор не приходило.       За спиной слышалось чужое ровное дыхание. Остекленевшими глазами вглядываясь в узкую полоску света под обшарпанной дверью, запертой на болтающийся на одном гвозде крючок, он считал его вдохи и выдохи, чтоб хоть немного отвлечься. Наверное, если бы им не досталась одна последняя комнатушка на двоих - он бы замерз насмерть один, а так есть хотя бы надежда на то, что человек позади спит достаточно крепко. Набравшись храбрости, а точнее - сил, чтоб повернуться, он дернулся, встречаясь взглядом с бездонными круглыми глазами, и отстранился, чтоб перевести дух. Маски... Конечно, ведь эта образина никогда не спит к нему лицом, если нет места для того, чтоб вообще быть как можно дальше. Но и так сойдет. Все же теплее.       Стараясь не возиться, чтоб не шуметь, он придвигается ближе, едва ли не нос к носу оказываясь с глиняным чудищем, чей рот обметан алой полосой. От чужого тела исходит достаточно сильное тепло. Наверняка высокую температуру поддерживает именно этот зубатый уродец с поросячьими ноздрями. Они сверлили друг друга взглядом до тех пор, пока луна не начала медленно клониться в сторону своего горизонта. Маска была неподвижна и сам он с каждой секундой их молчаливой игры в гляделки все больше походил на восковую куклу, постепенно застывая. Дыша через раз, он напряженно смотрел прямо в глубокую тьму, шевелящуюся на дне круглых глаз. Ему казалось, будто он видит где-то там, в этой глубине, бьющийся ком жутких черных нитей, из которых было сделано тело, в котором была замурована проклятая маска, не дающая покоя. Ей богу, он точно помнил, что она находилась на правой лопатке, когда они ложились спать. Он не мог объяснить того, почему теперь она здесь, слева, прямо перед его лицом, пугающе мертвая и смотрящая прямо в душу.       "Чего уставился, поросенок..." - мысленно усмехается, а на деле словно зубы свело. Получается лишь сжать их, точно так, как они сжаты на лице напротив. Скривившись, он пытается разнять челюсти, но ничего не выходит, а растянутые в оскале губы костенеют и отказываются слушаться. По глазам режет мелькнувшая тень. Воет за покосившимся окном ветер. Мертвецы - скрученные, иссохшие листья, бросаются на стекло, норовя попасть внутрь тесной маленькой комнатушки, в которой двое путников нашли себе пристанище на эту ночь. Напряжение внутри тела непрерывно растет. Распухают вены, бугрясь на гладкой коже, словно швы на смуглой спине. Чувство опасности перерастает под черепной коробкой в едкий, липкий клубок страха, который мечется в голове, заматывая сознание в кокон из черных волокон. Ему кажется, что маска напртив начинает шевелиться, приближаясь к его лицу. Миллиметр за миллиметром, все ближе и ближе. Неведомая сила хватает его за веки и тащит их в разные стороны, выдирая ресницы и оголяя глазные яблоки, в которые тут же запускают когти сквозняки. Адская боль. Нечеловеческая боль. Нестерпимая боль ранит и мучает его тело. Пока он еще может видеть, маска не думает отдаляться, а потом чьи-то незримые пальцы забираются внутрь его глазниц, но он все еще видит. Видит, как со щелчком открывается обметанная алым пасть зубатого уродца и как из нее лезут мертвецы - черные, иссохшие на ветру, крошащиеся в пыль листья. Ледяные пальцы сжимаются в кулаки и мир гаснет в жалящей агонии. Стекловидное тело брызжет на глиняную кожу неведомого монстра. Голосовые связки рвутся от беззвучного звериного рева. Он проваливается во тьму, ослепленный болью, скованный холодом и собственным страхом, граничащим с сумасшествием. Никогда, никогда в жизни подобный ужас не посещал его, потусторонним пламенем выжигая внутренности и оставляя лишь безжизненную, слабую, едва дышащую оболочку.       Падение длится целую вечность, но кажется, словно прошли минуты. Мертвецы кружат вокруг него в безумной пляске, острыми краями своих тел изрезая в клочья одежду и раня растянутые губы. Алая кровь выступает на них, сочась по зубам и очерчивая их сжатые ряды красной каймой. В пустых черных глазницах бьется разум, обвитый черными липкими нитями. Боже, куда бежать... В дьявольском танце мертвецов бледное тело чахнет и сохнет, едва не исчезая совсем. Так ли выглядит смерть? Так ли он должен умереть, будучи вечно живым? Что-то незнакомое начинает копошиться внутри и лезет вверх из мочевого пузыря, разрывая скользкие органы. Что-то, что острыми краями перемалывает кишки в кашу и вываливается из ноздрей роем черных мух, стирая все, что мягче кости, следом за собой.       В кровавом месиве, оставшемся от носа, зияют две черные дырки. В круглых глазницах беснуется ком из черных волокон. Изрезанные в мясо губы, натянутые вокруг сжатых зубов, беззвучно шевелятся. Когда беснующаяся тьма останавливается, он повисает над ней, распятый на незримом кресте. Его запястья и щиколотки, скованные глянцевыми черными нитями, медленно синеют. Все крепче и крепче он сжимает его в своих путах, принося ту боль, о которой нельзя даже мечтать. Все крепче до тех пор, пока не распадается кожа, под которой оказывается лишь гниль. Когда его руки и ноги отваливаются, выдираемые из ошметков личности, все остальное тело обмякает подобно тряпке. Её подхватывает и кружит воющий, стонущий, плачущий за дребезжащими оконными рамами ветер и уносит с собой в звенящее марево снежных хлопьев.       Все вокруг гудит и дрожит. В смрадном запахе отторгнутой пищи белые комочки в рвотной массе вьются друг за другом, словно снежинки. Здесь невозможно дышать, ибо едкая желтушная слизь пленкой залепляет ужасное лицо бледного мертвеца и сдавливает его, комкая, словно кусок глины. Обтянутое желчными выделениями, лишенное кистей и ступней, но еще живое тело сжимается и обрастает чешуйками из белых хлопьев, кружащихся в рвотных массах. В этой маленькой белой комнате из гниющей куколки вылупляется вопящая от боли бабочка. Изможденная, она валится на пол и долго дышит, смотря в белоснежный потолок, ходящий ходуном и изрыгающий из себя две черные дыры, которые сверлят безжизненным взглядом убогое, маленькое существо, которое видит, как внутри глиняной маски невиданного зверя начинает копошиться вязкая черная жижа, пахнущая тухлой кровью. Она клокочет и булькает, норовя перелиться через край, и в ней плавает что-то белесое и круглое, которое никак не может успокоиться, то выталкиваемое на поверхность, то идущее ко дну. Он силится разглядеть это, жадно втягивая ртом могильный воздух через плотно сжатые зубы, и в конце концов оно являет себя перед ним, вылезая из орбит и пурпурными радужками устремляясь по разные стороны.       Своими собственными глазами, сваренными в гнилой крови, он видит себя со стороны, тянущим заплесневевшие обрубки рук к лицу зубатого урода. Это продолжается до тех пор, пока он не оказывается слишком близко. Черная жижа прорывается через распахнувшиеся со щелчком челюсти и льется на него, обволакивая и окутывая всем своим естеством. В ней он, словно ребенок, страдающий ночными кошмарами, успокаивается, вспоминая, как руки матери прижимали его к обнаженной груди, чтоб позволить насытиться мертвым молоком. Пурпурные глаза выдавливаются из глазниц зубатого уродца, чья пасть обметана алым, и падают в родные глазницы, а черные лапы, контуры которых разрозненно трещат белым шумом, забивают их глубже и гасят свет, в котором он видит только мутную рябь, бьющую его по глазам, заставляющую их смотреть.       Эта пытка продолжается недолго. Когда глаза встают на место, растянутые веки пытаются опуститься, чтоб увлажнить их, но трескаются и крошатся в пыль. Они заставляют его смотреть. Смотреть на то, как из тьмы к нему медленно поворачивается маска нового чудовища. Их четверо. И ни один не стремится помочь ему. Они лишь смеются над ним, оглушительно хохоча и отворачиваясь, как только он пытается дотронуться до них. Что-то черное ластится к телу и ползет по бедрам. Оно волочит на себе его кисти и ступни, изъеденные червями и грибком. Оно пришивает их обратно, оставляя знакомые ровные стежки и гладит его, расслабляя плотно сжатые мышцы для того, чтоб проникнуть внутрь ледяного тела и обжечь его пустоту своим жаром.       Уродливое создание мычит и ерзает, сотрясаемое толчками. Промеж его раскинутых ног зияет манящая чернота, клубясь и распирая изодранное кольцо мышц. Она ломится дальше, не встречая преград и переполняет его, заставляя кричать. Светлые, серебристые волосы, выдранные посиневшими руками, исчезают во мраке. Он не знает, куда деться от этой боли, он упивается ею, царапая свое уродливое лицо струпьями отмерших ногтей. В темноту низвергается его семя, хлюпаясь желтоватыми гнойными каплями на раздувшийся, болезненно урчащий живот и в тот же миг слишком тонкая оболочка лопается, а остатки тухлой крови ударяют в голову. Его тело обмякает, скользкое и мягкое. Источая невыносимое зловоние, оно колышется в шевелящейся тьме, будто гниющий студень. Зубатый уродец с обметанной алым пастью склоняется над ним. Миллиметр за миллиметром, все ближе и ближе, пока багровые склеры знакомых глаз не вдавливаются в его роговицу.       Он просыпается молча. Без криков. Ослепленный морозным солнцем. Осознание того, что это был сон, приходит постепенно, но страх отступает быстрее. Вглядываясь в полосу тени под дряхлой дверью, он видит за ней чьи-то шаги и слышит голоса пробуждающихся постояльцев убогого мотеля. Улыбка выходит кривой, но широкой. Так счастливо он не улыбался никогда в своей жизни. Нужно разбудить Какудзу и сказать, чтоб никогда больше не спал к нему спиной. Окрыленный этим желанием, он поворачивается на другой бок и встречается взглядом с бездонными круглыми глазами. В оцепенении широкая улыбка каменеет на его лице. Со щелчком распахивается обметанная алым пасть зубатого ублюдка и солнце, слепящее глаза, вдруг исчезает.