Кому хуже.

Еще один день в концлагере Терезин. Холодно. Темно. Где-то падают сосульки. Воют волки, отчего немного страшно и жутко, но это ерунда по сравнению с тем, что происходит внутри камер. Тысячи детей и взрослых, обреченные на смерть, томились за этими страшными железными давно уже проржавевшими дверьми. Кто-то отчаянно хватался за жизнь, кто-то уговаривал себя не терять рассудок, кто-то внушал себе, а заодно и сокамерникам, что все хорошо и все как обычно, а кто-то просто сходил с ума. И еще не известно, что лучше. Не знаю, за какие такие заслуги меня не заперли с ними за одну дверь, а приставили их охранять. Я вроде как тоже заключенный ни за что, но все же условия лучше. Хотя вопрос спорный. Снег хрустит под ногами, слегка поблескивая в свете заходящей луны. Где-то кричит ночная птица. В столовой, как всегда, пахнет почерствелым хлебом и подгоревшей кашей. Охрана потихоньку стягивается на завтрак, зевая и почесываясь. Такие же, как и я, остриженные наголо пареньки, которых упекли в этот "рай в аду" не по собственной воле. Хотя кто знает. Покончив с нехитрым завтраком, направляюсь в главный штаб. Что там у нас на сегодня. Первым делом, проверяем список приговоренных к смерти: моей фамилии нет. И слава богу. Хотя тоже спорный вопрос: ведь вряд ли нас отсюда выпустят живыми. Так-с. Одна бригада на "Восток" до обеда, одна после. Я поежился: в вечернем составе значусь я. Уфф... Ну а пока обход камер. С этого и начнем. Есть у нас одна женщина в камере с маленькими девочками. Часто прохожу мимо, и поражаюсь ей. Маленькая, наголо остриженная, но какая в ней сила духа. Замечаю, что у них есть кисти, вода и акварель, а вместо бумаги местные бланки. И, вот не поверите, она учит детей рисовать! Здесь! В концлагере! И каждый раз проходя мимо их камеры попадаю на разный момент урока. То она сооружает для малышек постановку из скудной барачной утвари, то любовно раскладывает рисунки по папкам. И ведь знает же, что все это сгорит, а ее уроки погибнут вместе с детьми и ней самой в душегубке. Но до последнего конца сохраняет в маленьких сердечках надежду на жизнь. Не передать словами насколько это мужественно и важно в этом насквозь пропитанном угнетением месте. Скучно и медленно тянется день. Обход, обед, снова обход. И вот настает самый мой нелюбимый час. Транспорт смерти, так у нас называют эти автомобили. В кабине жарко, а там, у нас за спиной сидят десятки живых людей, которым недолго быть таковыми. От этого ужаса начинает кружиться голова и я закрываю глаза. Это тяжело. Скажите, что я жалуюсь от избалованности? С одной стороны да, я хотя бы остаюсь в живых, а с другой... Память у меня хорошая. Это непросто видеть людей живыми, слышать их голоса, а буквально через час нести носилки с ними на братскую могилу. И главное, в память врезаются... Мы подъезжаем к газовой камере. Мотор глохнет, а это значит, что надо идти. Открываю задние двери, пленные по очереди выходят. У меня чуть подкашиваются ноги. На землю босыми ногами ступает та самая маленькая женщина-художница, а за ней - те девочки. Прячу глаза в песок, а сам думаю о том, что надо найти те рисунки, ведь их сжигают не сразу. Последние заходят в камеру, и двери плотно закрываются. Медленно, незаметно для всех, стены чуть подрагивают и воздух вытесняется удушающим газом. Снаружи слышны стоны и крики. Несколько минут... В душегубке все стихает. Киваю напарникам и иду к машине. Поскорее бы доехать... Бегом лечу в штаб, спрашиваю где найденные в камерах вещи. Люди здесь мне нравятся тем, что лишних вопросов не задают - а толку наживать здесь себе врагов и друзей, все равно у всех одна судьба. Хватаю знакомую толстую папку и прячу под пуховик. Потом придумаю, как их в мир передать, но главное - сохранить. В своей камере листаю рисунки и вытираю слезы - да, мужчины тоже плачут. На листах летают бабочки, цветут цветы и улыбается мама. Но не только - здесь лежат убитые, а там голодные глаза смотрят в пустые миски. Это судьбы тысяч детей... И вот кому хуже? Они умирают, а я помню...