Признание в любви

      Зайдя домой, Курт почувствовал непреодолимое желание сделать то, чего он не делал уже очень давно — сесть за пианино. В голове путались мысли, а сердце рвалось наружу, и все, на что он был сейчас способен, это на музыку. Причиной был Блейн.       Блейн был причиной всего светлого, что происходило вокруг Курта. Уже так много лет они шли рядом, они были вместе, они расставались, но, словно связанные ниточкой, притягивали друг друга к себе вновь и вновь. Он любил эту теорию, потому что в его жизни она имела смысл. Курт понимал, насколько ему тяжело без него, как сложно жить без того, кто дарил тебе улыбки каждый день, кто менялся ради тебя и кто боролся за тебя и был готов на все, чтобы их любовь цвела.       Сейчас его любовь пела.       Она пела так громко, так звонко и протяжно, взлетая вверх над всем миром и проносясь сквозь время и расстояние, захлестывая своими разноцветными переливающимися волнами все вокруг, словно огромное цунами. Только она не разрушала. Она приносила лишь удовольствие, радость и бесконечное счастье. Она была похожа на все сразу, и, одновременно, ее не с чем было сравнить.       Курт распахнул окно, скинул сумку и открыл крышку музыкального инструмента, опуская дрожащие пальцы на клавиши. Свежий воздух ударил в лицо, и занавески взмыли вверх вместе с вдохновением. Курт выдохнул. Музыка кричала в его сердце, она выливалась бешеным потоком, выходя за пределы комнаты, квартиры, дома, сливаясь с пением весенних птиц и шумом дороги, так звучащей в унисон сейчас. Он был музыкой, он чувствовал себя в этом потоке, он был единым целым, и пианино, служившее лишь инструментом, помогало выпустить себя наружу.       Он не помнил, как давно последний раз он был таким. Слишком чувствительным, словно оголенный нерв, слишком открытым, словно это распахнутое окно, слишком вдохновленным. Перед глазами стоял образ его мужа, красивого, обаятельного, уникального, единственного во всем мире способного взорвать мир Курта и вновь собрать по кусочкам обратно. После Блейна Курт больше не был другим. Он знал, что в какой-то момент Блейн аккуратно вытащил все ненужное и заменил собой. Своими мыслями, идеями, движениями, манерами, причудами, всем собой. Курт больше не чувствовал себя чужим.       Он был собой.       Блейн был чем-то невероятным, чем-то неизвестным ему до этого, а теперь стал его родственной душой. Нет, родственными душами не становятся, ими рождаются. И Курт был благодарен всему на свете, что свело его со своей частичкой себя.       За окном шумели машины.       Мысли Курта шумели громче всего.       На столе стояли лилии, белоснежные, свежие. Их лепестки плавно покачивались от ветра, и Курт вспомнил, какими они были утром, когда он встретил Блейна на пороге — вымокшего от дождя, но со счастливой улыбкой держащего цветы. Курт не понимал, почему Блейн вышел в такую рань за цветами, но он был уверен в одном — утренние мокрые поцелуи теперь станут его любимыми. А потом был горячий душ, завтрак, игра в гляделки, утренняя тренировка стихосложения и признания в любви. Последнее он любил больше всего.       — Я люблю тебя, Курт.       Курт нажал последнюю ноту и повернул голову. Блейн стоял в дверях, улыбаясь. Сердце Курта екнуло на секунду, и он опустил взгляд, выдыхая.       — Не опускай взгляд. Не опускай его, потому что я хочу видеть глаза своего любимого человека, который только что признался мне в любви.       — Я не сказал ни слова.       Блейн подошел и мягко приподнял его голову за подбородок, наклоняясь и соприкасаясь кончиками носа.       — Твое признание звучало громче всего.