вечернее

Костер потрескивает. Сложенные шалашиком толстые палки, промоченные утренним дождем и впопыхах собранные за несколько минут, стреляют от жара, переламываясь в перегоревших частях и становясь углями. Лухан, не отрываясь, смотрит на этот костер: шумит он, мерцает теплым огненным светом, манит к себе сгорающих в секунду мотыльков. Лухан даже сам тянется к этому всполоху пламени, но пальцы хватаются за горячий воздух, и наваждение проходит, на смену принося боль. Поэтому мальчишка тихо шипит — больно, конечно больно. За спиной кто-то хмыкает, а потом мелкую гальку дикого пляжа тревожат. Лухан не вскидывает голову и даже не ищет источник шума — просто смотрит в огонь, стараясь не обращать внимания на то, как плечи вдруг окутывает теплота, а вокруг образуется множество смеха. Он знает — вот, напротив усаживается Ким Чонин, а справа — Сехун носком кеды пытается сделать между камнями черту. Можно даже не смотреть, чтобы точно сказать, что Кенсу усаживается рядом с Чонином, а Бэкхен, наверняка, стоит у Ханя за спиной — лицом к начинающему подштармливать морю. Смотрит на него, пока Чанёль с запозданием тащит к ним какую-то еду, наготовленную не столько Бэкхеном, столько его заботливой бабушкой. Лухан знает. Все-все о каждом из них, но совершенно ничего о себе. Он смотрит на свои ладони — мягкие еще, не загрубевшие от работы (сравнивал когда-то с ладонями Сехуна), и тяжело вздыхает. Порог восемнадцати преодолен. В нем нет волчьих генов. Он выродок. — Луханни-и-и, — тянет Чонин, засовывая в костер откуда-то взявшуюся палку с зефиром и выразительно рассматривая сгорбившуюся фигурку напротив. — М? — неохотно так, сквозь подозрительное чувство того, что Чонин опять задумал очередную игру. Лухан привык к ним, к этой своре молодых волчат, почти подружился, но сам… сам — бельмо на глазу, больше не достойный считаться членом стаи. — Хочешь расскажу, что тебя ждет в твое первое превращение? Светотень от огня падает на лицо Кая, и темное гармонирует с алым, создавая странный эффект: Лухан поднимает взгляд, пересекаясь взглядом с другом, а потом понимает, что игра уже началась. — Успокойся, Чонин, ему не нужно это знать, — Сехун подает голос, откидываясь назад на поваленном бревне и упираясь светлыми ладонями в темнеющий разъеденный морской водой ствол, — хватит придумывать страшилки. — Разве ты сам не помнишь, как тебе выкручивало кости? Лицо Лухана остается неизменным, хотя Сехун замечает, как сжимают тонкие пальцы тоненький прутик уже высохшего дерева, которым до того ворошил огневые искры. — Прекрати, — Сехун уверенно говорит, наблюдая за тем, как замирает Хань, вытянувшись, словно струна. Боится, но не показывает. А в голове наверняка целая сотня страхов. Он ведь пугливый. Такой, что от каждого шороха или слишком громкого звука в дрожь и нервную улыбку. — Забыл, как переламывает позвонки? — усмешка на губах Чонина становится более явной, он с наслаждением откусывает крупный кусок зефира, с полуприщуром неотрывно следя за напрягшимся мальчишкой. Лухан в самом деле еще словно ребенок — хрупкий, цветочно нежный… Сехун как-то думал: хорошо бы таким и остался, ни к чему ему эти волчьи гены, разъедающие кровь. Лухана не для стаи природа создавала. Для чего-то невесомого, чудесного… Сехун кусает нижнюю губу, вспоминая, какую агонию проходил, впервые изменяясь. И Ханю — предстоит; тут каждый думает, что их 'маленький' Лу вовсе не обделен даром предков, это только в голове у Лухана он — выродок. Для всей остальной стаи — будущий прекрасный, несомненно, омега. Только они настолько красивы от природы (Сехун с завистью оборачивается на Чанёля, прикусывающего бэкхенов загривок, думая, что их никто не видит). — Поверь, Лухан, ты будешь сгорать в огне горячее этого пламени, — костер трескает влажные палки, и Хань дергается с каждым новым звуком, непроизвольно. Он ведь знает, что Чонин просто запугивает специально, знает… но… что страшнее? Остаться человеком без принадлежности или провести несколько дней в аду, пока тело привыкает к изменениям? — Это так больно?.. — голос у Лухана севший, тихий, болезненный немного, и Сехун морщится, представляя, что именно бродит в его голове. Чего больше боится? Это только Лухан в себе разобраться не может. Они же его — от и до, с каждым взглядом и каждым движением. Вот сейчас (замечает Се), Лу чешет шею — там, где должна стоять метка альфы — и неуверенно осматривается, боясь выдать свои эмоции. — Это не больно, Лу, правда. Просто… непривычно, нем… — Представь, что тебе сломали несколько ребер одновременно и все раздробили? — перебивает Чонин, раздирая зубами зефирное тело. Сехун находит, что это все можно было бы поднести помягче. Чонин ведь — дурак — знает, насколько болезненно Хань воспринимает все, что касается их особенности, видит, что в глазах у младшего — вовсе не интерес, а самый настоящий испуг. Но это в самом деле больно и Сехун соврет, если скажет, что процесс обращения — ерунда. Кости в самом деле выворачивает новым геном. Но только после того, как обретешь волка, сможешь понять, кто ты есть на самом деле — альфа, омега, бета… Все это не просто роли в стае, это — твой образ жизни. [Просто перестань рассматривать Бэкхёна, О Сехун. Он не твой.] — Сехун? — Лухан поворачивается к нему всем телом и мысленно практически посылает сигналы sos, только Сехун в самом деле не может настолько очевидно врать… Он чуть морщится, с неудовольствием человека проигравшего смотря на Чонина, и неохотно, словно его заставляют, выдавливает из себя слова: — Это… м… скажем, не самые приятные ощущения. Но ты быстро привыкнешь к этому. — То есть, ты хочешь сказать, что это будет агония? — Но я не… — Да, Луханни, это будет агония, — Чонин внезапно становится совершенно серьезным, и, смотря в его глаза, совершенно невозможно не поверить в. Так пристально и так откровенно — у Лухана дыхание перехватывает, когда он на несколько секунд замечает собственную мысль о том, что лучше никогда не рождаться оборотнем. Лучше никогда не рождаться в волчьей стае. В горле начинает першить и становится как-то очень сухо, так, что слова, кажется, царапают глотку: — Я лучше… спать пойду. Спокойной ночи, — он вяло поднимается с насиженного места, кидая в пожирающий огонь свою небольшую веточку, которую крутил в руках. Сехун замечает только на красивом лице нотки отчаяния, прежде чем Лухан разворачивается, спешно стряхивая пыль со светлых джинсов и совершенно безразлично проходит мимо смеющейся парочки, что убегают от морской волны, заглатывающей берег. — И тебе обязательно было так делать? — голос Сехуна, раздраженный и немного злой, разрезает повисшую тишину одновременно с тем, как Чонин начинает чавкать, срывая зубами очередной кусок зефира. — А что я такого сказал? — Ты ведь знаешь, что это его больная тема! — О вспыхивает, готовясь ударить лучшего друга по челюсти, потому что кулаки как-то сами непроизвольно сжимаются, а щеку изнутри прикусывать приходится слишком сильно; спустя два года постоянного нахождения вместе, спустя год постоянного присутствия Лухана, такое поведение начинает изрядно раздражать. Сехуну, в общем-то, понятно, отчего Чонин старается задеть и испугать Ханя — тот выглядит мило, когда лицо вдруг изменяется под испугом, когда светлые карие глаза наполняются слезами или аккуратные белые зубки прикусывают чуть более полную нижнюю губу. Сехуну понятно: Лухана считают красивым, и это не удивительно. Лухана считают омегой, и это тоже не удивительно. Но Лухану уже восемнадцать и он все еще человек. У него все еще нет запаха, он все еще не принадлежит их миру. Миру, в котором соотношение оборотней и людей 70/30 в пользу первых. — Ты не думаешь, что он в самом деле может быть человеком? Или просто не быть волком? — Кай жует — активно так работает челюстями, что Сехун даже успокаивается от этого флегматичного пережевывания пищи — так спокойно, пофигистично… — Нет, оба родителя ведь носят ген. — Но это не значит, что не может быть отклонений. Как ты иначе объяснишь, что в его восемнадцатилетие не произошло ничего? Сехун тихо выдыхает, потирая двумя пальцами переносицу, и лениво растягивается на дереве, укладывая светлую макушку на оставленный Луханом плед. Плед пахнет персиками и немного мятой, приятно, хоть от мятного запаха и хочется то ли чихать, то ли почесывать нос. — Случайность, в конце концов пугай ты его меньше, он, может, все давным-давно бы сделал. — Может быть, я просто недостаточно его пугаю, как ты думаешь? — Чонин проглатывает зефирину, откладывает палку в сторону, с довольной улыбкой смотрит на растворяющуюся в темноте фигуру Ханя. Совсем недалеко они разбили несколько палаток — провести выходные на диком пляже было идеей Кенсу, однако первый вечер оказался весьма… печальным. Хотя, если они начнут наконец-то есть (Чонин недовольно смотрит на смеющегося Чанёля, который совсем забыл о времени и других людях), то наверняка все станет намного лучше. Еда может спасти даже самый провальный день. Но, к сожалению, это совершенно к Ханю неприменимо.

***

Луна большая, круглая и желтая. Как сыр. Или, например, как разведенная желтая краска; хотя иногда она бывает яркой — насыщенный оттенок, который, наверное, можешь сравнить только с цветом солнца. У Лухана своя градация луны, однако сейчас она настойчиво мешает спать. В старых книжках говорится о том, что оборотни зависимы от лунного цикла. Маленький полумесяц — хорошо, большой блин на небосводе — плохо. Но сколько не прислушивайся к себе, это полнолуние совершенно безразличное, и ни одна клеточка не реагирует на размытый гауссом блеклый свет. Лухан один в палатке, потому что решил, что не хочет никого видеть. И хотя Сехун очень осторожно поинтересовался, не хочет ли Лу, чтобы он лег с ним, отказ последовал весьма категоричный. Не хочет. Лухан вообще никого рядом не хочет. Одиночество — отлично. По крайней мере, у него есть возможность подумать, и потому с тихим вздохом прикрывает глаза, надеясь, что мыслеобразы соберутся в картинки, убаюкивающие и нежные. Только вот шум. Шум-шум-шум. Везде и всюду; громкое, надрывное, из-за чего в венах кровь стынет, и Лухан кусает губу до солоноватых поблескивающих капель, отдающих на вкус железом. А рядом совершенно точно кто-то стонет. Громко, дребезжаще, с болью. И — да — это совершенно точно не от удовольствия, потому что столько болезненной тревоги может быть только в голосе того, кто проходит через превращение. Лухан подскакивает в спальнике, быстро выбираясь из палатки — на глаза сами собой наворачиваются слезы какой-то паники и отчаяния, когда он пытается найти этот звук. Звук становится громче, разрывает барабанные перепонки [чувствительный волчий], пока Хань, осматриваясь по сторонам, словно носом воздух втягивает, внутренне содрогаясь с каждым новым криком. Его просят помочь? Его просят? Внутренности скручиваются тугой спиралью, когда он, практически на ощупь, совершенно ничего в темноте не различая [только дурацкий лунный камень, который на небе светится, словно фонарь за ним — сквозь матовое стекло], двигается по собственным инстинктам. И не важно, что босиком, и что под ступнями колючие камушки и веточки, предположительно еловые — судя по колючкам, которые в кожу впиваются неприятно. Это не прерогатива Лухана — спасать всех, кому помощь нужна. Лухан тут вообще, вроде как, чужой теперь. Сколько с дня рождения прошло? Месяц? Два. Уже даже время не считает, просто знает, что лишний. Все еще выродок. Сехун может сколько угодно убеждать, что волк внутри есть (Лухан может сколько угодно улыбаться и думать, что это лишь от того, что каждый видит в нем потенциального омегу), но оба они наверняка понимают, что внутри — пустота. Лухан — человек. Человек, который якшается с оборотнями. И в этом его самая главная проблема. Да только что делать, когда в одной из соседних палаток его, словно именно его, на помощь зовут, и он идет, послушно, пугаясь и чувствуя бешеное сердцебиение в собственной грудной клетке? Что делать? Лухан осторожно приоткрывает полог, просовывая голову внутрь, и с содроганием привыкает к свету — глаза режет, но он, все-таки, присматривается, а потом отскакивает назад. Просто потому что да, звали его. Но вовсе не для того, чтобы помочь. На глаза накатывают слезы, когда с громким смехом из палатки вылезает Чонин, а откуда-то сбоку появляется недовольный Сехун, метающий взглядом молнии. — Испугался, олененок? — Чонин громко так гогочет, словно это — лучшее развлечение, наблюдать за чужим страхом. А Лухану страшно ведь было в самом деле: с души медленно сходят благие намерения, пока сама она опускается в пятки, и слов как-то не хватает, пока обида топит и горчит на кончике языка. — Ты считаешь, что это смешно? — Лухан надрывно, на грани с истерикой интересуется, смотря не на Чонина, нет, на О Сехуна, который взгляд не отводит также. Так и стоят — глаза в глаза, пока сбоку смеется, сверкая белозубой улыбкой, Кимкай, вовсю комментируя произошедшее. Лухан тихо всхлипывает, чувствуя, как обжигающие слезы начинают катиться по щекам, а потом быстро разворачивается на пятках, и убегает обратно — закрыться в собственной палатке и не слышать больше. Ничего не слышать. Ни слова, ни звука. Не видеть их. Никого. Завтра он соберет вещи и уйдет, совершенно точно. И нет, ничего криминального не случилось — над ним просто в очередной раз посмеялись, посмеялся в том числе тот единственный человек, которому Лухан был готов довериться. Их с Сехуном гармоничная дружба дала трещину в тот момент, когда Лу увидел в чужих глазах жалость. Все. Лухан сжимает руками подушку. Все. Больше совершенно ничего не будет. Он устал. Устал чувствовать себя каким-то ненормальным. Он нормальный. В нем нет древней магии, но это не значит, что он плох. Это не значит, что над ним можно шутить — так зло, грубо, больно. Это не значит, что на него О Сехун может смотреть с жалостью. Каждый из них старается увидеть внутри — омегу, но Лухан-то знает, что он просто человек. Он не особый. Он самый обычный. — Лу… — Проваливай ты к черту, — он сжимает зубами наволочку, стараясь выровнять тон голоса, но получается злобное рычание, больше присущее волку, нежели человеку. Слезы соленые и их противно слизывать с собственных губ, поэтому Лухан вытирает их о мягкую ткань, стараясь как можно меньше шмыгать носом. Отчего плачет-то сейчас? Нервы, натянутые до предела, окончательно пришли в негодность? — Эй, Лу, ты же знаешь, что Чонин придурок, — Сехун явно забирается в палатку, и сразу становится тесно, потому что Сехун длинный такой, и коленки у него немного острые, и сидеть не очень получается. Поэтому почти что ложится рядом, заставляя Лухана развернуться к нему спиной, улечься на бок и сжиматься уже вот так — подтягивать ноги к груди, чтобы как можно меньше места занимать. — Я говорю — проваливай, — всхлип, — не хочу я тебя видеть. И слышать тоже не хочу. Не нужна мне твоя жалость, О Сехун. Нихрена мне от тебя не нужно, уходи. Поясница затекает из-за неудобной позы, пока Сехун молчит — упрямо молчит Лухан в ответ, потому что не уходит он. А сам уходить — боится. Это только когда помощь кому-то нужна не страшно в лесу одному, а когда вдруг осознаешь собственное одиночество — покрываешься мелкими мурашками страха и боязливо осматриваешься на каждый шорох. Лухан, на самом деле, миллион вещей боится. И темноты, и насекомых, и змей, и на глубине плавать, и когда друзьям становится плохо. Лухан весь из себя один большой трус, но когда рядом есть кто-то это совершенно не так ощущается. А вот сейчас — в полной мере. Поэтому неуверенно разворачивается, утыкаясь лицом в — внезапно — Сехуна, с удивлением чуть поднимает голову, встречаясь со взглядом едва заметно мерцающих потусторонним светом глаз. Волк. Самый настоящий волк. — Уходи, ну пожалуйста, — вроде как с какой-то просьбой, жалобной такой, неуверенной. Сехун поджимает губы. Сехун кладет руку на чужое плечо, притягивая к себе. [Лухан держит дыхание ровно три секунды, прежде чем разрыдаться в полный голос, прежде чем почувствовать, как прижимают, крепко-крепко, ощутить, как втягивают носом запах, утыкаясь им в макушку. Лухан, как маленький, плачет в сехунову грудь, пока тот гладит ладонью по спине, стараясь успокоить, но не сдерживать — у Лухана слезы горячие, кажется, потому что Сехуну сквозь тонкую футболку немножко влажно и тепло. А Лухан в его руках — крохотный, пусть и взрослый уже.] — Не уйду я, Хань, не уйду, — шепчет Сехун в чужое ухо, тихо-тихо, пока снаружи Чонин начинает завывать, и в голове раздваивается сознание из-за того, что кто-то из стаи перешел в другую форму. Нет, сегодня ночью Сехун никуда не уйдет, потому что Лухан боязливо жмется к нему, обнимает своими тонкими руками, отчаянно не хочет показывать заплаканное, покрасневшее лицо. Сехун совершенно точно останется здесь. В этом моменте, когда Лухан все-таки позволяет коснуться его чувств. Странных, непонятных, робких. Испуганных Чонином. Лухана не надо пугать. Лухану нужно объяснить, что все, что с ним происходит — безопасно. Ему не будет больно, потому что рядом будет Сехун. Ему не будет одиноко, потому что рядом будет Сехун. Потому что Сехун всегда будет рядом. Он ведь знает, что Лухан — омега; его омега. Пусть пока и не проснувшаяся. Мысли в голове успокаиваются только тогда, когда тихое сопение раздается под ухом, и Лухан доверчиво носом выдыхает куда-то в район ключиц. Щекотно и тепло. Сехун прикрывает глаза. Где-то на периферии его сознания маячит еще одно. Еще не волка, но Сехун знает — Лухан себя обязательно найдет. Он ему в этом поможет.