Отрицание

Виктор не знает отказа. Так он сам считал всю свою двадцатисемилетнюю жизнь весьма, к слову говоря, логично, пока на горизонте его личной жизни не появился один переворачивающий все с ног на голову альфа. Виктор — лучший из фигуристов, яркая личность и самый завидный холостяк. Виктор стопроцентно хорош и сам это знает, охотно пользуясь: иной раз ему достаточно двусмысленно подмигнуть, чтобы наивная жертва его легкого флирта сказала «да». Ему с лихвой хватает красноречия, чтобы навешать лапшу на уши и снова получить «да». У него предостаточно природного обаяния, чтобы украсть из чужих уст то же «да», не прикладывая особых усилий. Юри говорит ему «нет». Снова и снова. Виктор давится воздухом всякий раз, когда Кацуки так делает, потому что это выбивает из колеи не меньше, чем, например, просьба дышать в два раза реже. Это как так? Он что, сможет такое выполнить? Поначалу тщательно выстроенная стена между Никифоровым и Кацуки первого интересует; Виктор сваливает эту скрытость на национальную особенность вперемешку с личными чертами характера, свой интерес — на полярность их характеров. Мужчина так же тщательно пытается убрать эту стену кирпич за кирпичом, но однажды понимает, что никаких результатов оно не дает. Юри только делает вид, что подпускает его сегодня ближе, чем вчера, а на самом деле такой же скрытный мальчишка, как и был. Виктор более чем уверен, что характер у Юри довольно многогранный. Виктор более чем уверен, что он этот характер никогда не раскроет. Посему плюет на свое любопытство к необычной диковинке, — если быть точным, старательно подавляет, — и относится к Кацуки преимущественно как тренер, невольно перешагивая эту черту в силу уже своего характера: дурацкие омежьи привычки дают о себе знать, а уравновешенность Юри только располагает к таким действиям. Кацуки странный альфа, но это однозначно хорошо; Никифоров знал лучше других о своей привлекательности и подзадоривающем характере, поэтому временами за сохранность своей задницы опасался. С Юри он мог вообще ни о чем не думать. Настолько не думать, что голышом для него расхаживать — норма, проситься в одну кровать и откровенно виснуть на этом альфе — тоже. Ему ничего не сделают. Виктор в этом уверен. Виктор был этим доволен. Ласкался к Кацуки всякий раз, когда веяние природы навязчиво шептало ему «ты хочешь», и Юри никогда не отказывал, стоически терпел крепкие объятия и флирт. Никифоров так игрался, когда ему было нужно. Никифоров доигрался. Сам в этом виноват — понимает, но все равно косвенно вину на Кацуки сваливает, потому что чего он такую атмосферу надежности и защищенности вокруг себя наводит, что думать ни о чем не хочется. А ведь Виктор и без того сам по себе забывчивый, в этом каждый, кто с ним знаком, убеждается. Никифоров забыл про течку. Будучи талантливым фигуристом с гигантскими стремлениями, русскому приходилось пачками глотать таблетки: в пленочной оболочке, в виде жидкости, порошковые — разные, и много: в какой-то момент он просто махнул на это рукой и доверился своему тренеру в выборе медикаментов. Течка старательно подавлялась, чтобы не мешать соревнованиям никоим образом; последние полтора года ее не было вообще, предыдущие несколько лет течка случалось раз или два в год, непродолжительная, но весьма болезненная. Несколько месяцев назад перед тем, как Никифоров временно бросил фигурное катание ради тренерства, доза медикаментов была значительно снижена в силу его возраста, последний месяц или около того (Виктор и сам не помнит) он не глотает таблетки совсем и только сейчас понял, как это скажется.

***

Он и Кацуки, привычно одетый в свободную куртку, скрывающую его фигуру, прогуливались по Хасецу после очередной тренировки. Юри шел медленно, с уставшим, но довольным взглядом и ноющими от напряжения мышцами. Виктор его не торопил, придерживался того же темпа и всецело был поглощен своим рассказом о родине, когда организм выкинул ужасную подлянку. Никифоров совершенно не ожидал, что начнет задыхаться от буквально накинувших на его обоняние запахов. Они выбрали для прогулки довольно людную, оживленную улицу, и позже Виктор об этом пожалеет. Ему мгновенно становится плохо, потому что все людские запахи неожиданно становятся резче, четче: сначала он просто различает омежий запах далеко стоящей женщины, явно улавливая на ней и запах своей пары, диву дается, какой у нее насыщенный аромат, раз на такое расстояние чуется, а потом голова кружится, и он упал бы, если бы Кацуки не подхватил его заботливо за талию и плечи. — Что с тобой, Виктор? У Виктора в носу мешаются ароматы, создавая невероятную смесь чего-то термоядерного, он зажимает нос рукой и потирает заслезившиеся глаза. Юри наверняка думает, что Никифоров плачет, потому что обнимает его за плечи увереннее, к себе прижимает всем телом и по-отцовски кладет ладонь на макушку, успокаивая. — Виктор, ты чего?.. Русский утыкается носом в шею Кацуки, воротник куртки колет подбородок; через какое-то время запах этого альфы выбивает все остальные ароматы, Виктор всерьез пугается, как бы такой близкий источник запаха не заставил его задохнуться. Но запах вишни неожиданно приятный, не раздражающий, тягучий такой и сладкий до мелкой дрожи в ногах, что Никифоров только плотнее в чужую одежду носом зарывается и размеренно дышит. — Все в порядке, — говорит. — Теперь все в порядке. Пойдем домой, я там тебе все расскажу.

***

Виктор еще раз убеждается, что его организм дал какой-то сбой, но сейчас все постепенно приходит в норму. Он чувствует запах Мари острее обычного, раньше он вообще внимания на это не обращал, но все равно запахи раздражают его уже меньше. Юри входит в комнату с подносом еды и ароматным чаем, закрывает за собой дверь ногой, так как обе руки заняты. Виктор к еде не притрагивается с таким аппетитом, как раньше, и Кацуки это напрягает. — Что случилось, Виктор? А Виктор мнется, ему как-то неудобно и непривычно чего-то стесняться, только до этого он тему своей омежьей сущности особенно не поднимал, — есть и есть, пускай, — а уж тем более не обсуждал какие-то тонкости своего организма с… альфами. Тем более с такими, как Юри Кацуки, который может мило краснеть по всяким пустякам. Он рассказывает Юри обо всем, начиная с момента своего появления в большом спорте, воодушевляется прямо пропорционально разливающейся краске на щеках японца, — не хочется признавать себя плохим человеком, но Виктору ужасно нравится доводить Юри до такого состояния, — и заканчивает свою речь сегодняшним происшествием. Кацуки стеснительно чешет макушку, смотрит попеременно в пол и на Виктора, снова в пол и в сторону и тихо выдает: — Я все понял. Если нужна помощь — обращайся. Я постараюсь обо всем позаботиться. Виктор его за язык не тянул, ситуацию сразу повернул в нужное для него русло и нахально заявил: — Хочу сесть к тебе на коленки. И даже не дожидается никакого ответа, стискивает талию Кацуки коленями, усаживается на мягких бедрах удобнее и удовлетворенно зарывается носом в волосы, вдыхая ставший в одночасье невероятно приятным запах спелой вишни. Потом он получит немалых люлей, Юри все-таки не железный, но сейчас пользуется своим статусом тренера и ветреным характером и надеется, что это будет работать как можно дольше. — У тебя очень вкусный запах, — мурлычет Виктор. Кацуки каменеет. — Ты меня пугаешь. И Виктор замирает, не успев провести кончиком носа по шее, хотя так хотелось. Кацуки против? Ему это настолько… неприятно? Виктор заставляет себя отстраниться и неловко сидит на чужих коленях недолго, будучи даже не обнятым в ответ. После сухо благодарит и натягивает привычную улыбку, наверняка кривую, и предлагает разойтись по койкам. Юри удивляется, потому что еще рано и Виктор не просится к нему в кровать, но делает скидку на сложившиеся обстоятельства и кивает головой в знак согласия.

***

Новым днем с Виктором все в порядке, обоняние нормализируется, он больше не чувствует неведомую смесь запахов, только улавливает на близком расстоянии людские ароматы, что делать прежде у него не выходило с таким процентом успеха. Виктор не знает, хорошо это или плохо, но однозначно интересно подмечать особенности некоторых людей. Особенно если эти люди Юри Кацуки, на которого невольно начинаешь смотреть под другим углом. Кроме отношения к своему ученику ничего не меняется, Виктор полностью этим удовлетворен и привычно забивает болт на некогда случившееся обстоятельство, о котором по-прежнему никто ничего не знает, ибо идти к врачу Никифорову не хочется и времени нет. Здоровье Виктора берет на себя Кацуки, несколько раз на дню вопрошая, все ли в порядке, чуть ли не умоляя сходить в больницу (и получая при этом всегда строгий отказ) и вытворяя смущающие Виктора вещи с благими намерениями. Виктору не хочется думать, что намерения эти еще и равнодушны в какой-то степени, потому что больно; но вообще-то знает — так оно и есть. Например, он вцепляется Виктору в запястья, кладет большие пальцы на вены и замирает, считая пульс (Виктор на самом деле смеется, потому что при чем тут пульс?), но все время ворчит, что удары сердца у Никифорова слишком частые и что нельзя это игнорировать. Виктор бросил однажды, что в этом Юри виноват: тот его либо не понял, либо вовсе обиделся. Виктор больше не может сказать, что волнуется всякий раз, когда Юри его касается или когда его запах становится совсем насыщенным. Виктор прикусывает язык и терпит. Юри меняет его рацион, видимо, что-то где-то вычитав, сам Виктор этим не занимался, не видел смысла: его состояние не критично. Кацуки запрещает ему пить, Виктор как тренер и наставник запрещает Кацуки запрещать ему пить, но Юри настолько категоричен, что русскому эту битву приходится проиграть, он жалуется и дуется на Кацуки целый день. Вечером Юри подойдет к нему со спины, примирительно положит руки на плечи и ткнется лбом в спину. Виктора разом захлестнет приступ нежности и благодарности, и от души скажет: — Спасибо. И «спасибо» вернется острием в сердце: — Не за что благодарить. Ты обо мне заботишься — я о тебе забочусь, — дашь на дашь и чувство обязанности. Виктор клянется себе больше не слушать душевные порывы и по возможности держать язык за зубами, чтобы не получать в ответ сплошное разочарование. Виктор не справляется сам с собой и свои же обещания не держит. Потому что Юри невероятно трогателен в своей заботе и делает вещи, за которые Виктор ему действительно благодарен, из-за которых его сердце бьется немного чаще и желание обладать этим альфой захлестывает с головой. Виктор высказывает ему искреннее человеческое «спасибо». Виктор давится своим «спасибо» вперемешку с воздухом так же часто, как произносит, потому что Юри Кацуки готов принять и перетерпеть что угодно: приставания, флирт, непостоянный характер и резко полярное мнение относительно некоторых моментов, но он никогда не принимает искренние чувства. Юри закрывает глаза: на прикованный к себе взгляд из-под ресниц, на двусмысленные прикосновения, на реакцию к запаху вишни. На немую просьбу, которую Виктор уже просто боится выложить словами, тоже плюет. Виктору словно можно все и на самом деле ничего. Виктор отстраненность Кацуки откровенно не понимает.

***

Однажды Кацуки его доводит. — Не отрывай от меня взгляда, — требует он, соприкасается на глазах у публики лбом со лбом Виктора, едва не касаясь носами, смотрит через глаза в самую душу и запахом вишни окутывает с ног до головы ввиду своей близости. Виктора подводят дрожащие и вмиг ослабевшие ноги, ему приходится облокотиться на бортик, чтобы не рухнуть; Виктора подводит собственное тело: шепот отдает тягучим комком удовлетворения в паху и жаром во всем теле. «Я тебя люблю». Виктор почти умирает, в голове появляется невероятная звенящая тишина, несмотря на непрекращающийся ор болельщиков. Юри смотрит на него в ожидании, а Виктор понимает, что сейчас у него рот открыт и он чуть не сказал это вслух. Виктор нервно сглатывает, проталкивает назад в глотку вместе со слюной все звуки, которые могли бы вырваться. Он знает, что ответит Кацуки. Он знает, что жесткие отказы получать сейчас не готов. Виктор действительно не отрывает взгляда: Юри даже на льду доводит его до исступления своими призывными движениями, которые Никифоров сам ему когда-то поставил и которые всего несколько недель назад воспринимал гораздо спокойнее (но не равнодушно). Жар будет сопровождать его еще несколько часов, Виктор попросится в душ первым, когда они приедут в китайскую гостиницу, в которой сняли номер; откроет прохладную воду, смоет с себя пот и грязь и частично вымоет жар. Готовящийся к водным процедурам японский фигурист привычно спросит, все ли в порядке, и Никифорову приходится соврать, что все отлично. Юри задерживает на нем внимательный взгляд, Виктор улыбается своей коронной обворожительной улыбкой и едва выдерживает ее до конца, потому что температура, пару минут назад сбившаяся холодной водой, разом подскочит вверх. — Юри, — порывисто зовет он, и японец оборачивается в двери. Зачем он его позвал? Почему так хочется остановить его и сказать, чтобы прямо сейчас он был как можно ближе и не уходил даже в соседнюю комнату? — …Нет, ничего, — Никифоров трусит; трусит признаться в своей нужде вслух, потому что представляет, что ответит Кацуки: неверящее «Что? Зачем?» или того хуже «ты меня пугаешь».

***

Виктору жарко, Виктору плохо и немного больно. Он сворачивается калачиком на тщательно заправленных и стираных простынях, подтянув ноги к груди, и пытается заставить себя мыслить здраво. Запах Кацуки всюду, залезает в ноздри и щекочет чувствительные рецепторы, оседает на вещах, каких угодно, только не на банном халате Виктора, который ближе всего к телу. В голове сотни мыслей и ни одной связной, а потом сознание мимолетно выдает: «так уже было», и Никифорова бросает в липкий холод. У него течка. Так не вовремя, на соревнованиях, в чужой стране и не в доме, а гостинице с большим количеством посетителей, где в одном номере с ним живет только единственный человек, который мог бы ему помочь и которого Виктор будет желать до вспышек перед глазами следующие два-три дня. Организм реагирует на эту мысль выделившийся смазкой, жидкость стекает по бедрам вниз и пачкает чистые белые простыни. Виктор жалобно стонет от собственного бессилия и безнадежности ситуации. Когда спустя десятки томительных минут ничего не подозревающий Юри выходит из душа, освеженный и довольный своим маленьким релаксом, Виктору становится только хуже, и поток бессвязного бреда формируется в четкое «я хочу. Как же я его хочу». Виктор пересиливает себя, собственную боязнь быть снова отвергнутым и жалобно, так ему не свойственно просит: — Юри, пожалуйста, помоги. Кацуки цепенеет, когда этот голос слышит; вдыхает пропитанный омежьим запахом воздух полной грудью и, судя по его заалевшим щекам, понимает все абсолютно верно. — Я говорил тебе, Виктор, что ты слишком несерьезен и добром это не кончится, — вот, что он говорит прежде. Стоит посреди комнаты в нерешительности со сдвинутыми к переносице бровями и что-то усиленно решает, теребит край банного полотенца и раздражает своей медлительностью невероятно. Виктор на свой страх и риск зовет снова: — Прошу… Кацуки вздрагивает, смотрит в его сторону вполне осмысленно, вовсе не так, как двадцатитрехлетний альфа на течную омегу, и задумчиво произносит: — Ладно, Виктор. В конце концов, ты заботишься обо мне, и я постараюсь отплатить тем же. Я тебе помогу. Присаживается рядом на кровать, проминая матрас своим весом, и Никифоров нетерпеливо подползает к нему поближе, вырывая тихий смешок и насмешливое «я же говорил» во взгляде. Кацуки ведет костяшками пальцев от щиколотки и вверх, по бедру, поддевает край халата на середине бедра и дразнит, залезая под него только одним пальцем и щекоча. Виктор тихо хнычет и дергает ногой, пытается приблизиться, почувствовать больше. Юри просьбу и выполняет, и нет одновременно, ласкает уже всей ладонью, но выше колена не заходит, поглаживая под коленками. — Хватит издеваться, — жалобно умоляет Виктор. Секса в течку у него не было несколько лет, наверное, больше пяти, он давным-давно позабыл, как сильно в такие моменты желаешь своего партнера и разум напрочь отключается; а сейчас даже злится на японца за то, что тот медлит. — Не надо, пожалуйста. В Кацуки что-то вздрагивает, руки замирают на голенях, когда он слышит тихую просьбу, но после фигурист давит довольную улыбку и резко, широко ведет двумя ладонями под халат и поглаживает мускулистые бедра. Никифоров дрожит и стонет, вытягивает невольно ноги, подставляясь под прикосновения. Русский удовлетворенно прикрывает глаза, а Кацуки ловит этот момент и присасывается поцелуем к шее, ласкает языком бьющуюся венку и попеременно ведет носом за ушком, вдыхая сладкий запах течной омеги: что-то зимнее вперемешку с домашним печеньем. Чисто русское, Юри думается, с их холодными зимами и теплой домашней обстановкой. Виктор горячий во всех смыслах, у него даже кожа сейчас пылает; Юри трепетно освобождает его от одежды и краснеет, когда не замечает нижнего белья, но с другой стороны, так даже удобнее. Удобнее дразнить прикосновениями возле паха, перебирая пальцами короткие волоски на лобке и срывая с губ любовника нетерпеливые стоны. Удобнее обхватывать член в кольцо и, пользуясь собственным опытом и особенностями своего тела, медленно ласкать плоть одной рукой. У Кацуки дрожат руки, когда он ведет пальцы по внутренней стороне бедра к ягодицам. Подушечки пальцев собирают с кожи естественную смазку, пачкая прозрачной жидкостью всю фалангу, и Юри неожиданно в голову приходит навязчиво-больная мысль, которую он не мог бы не исполнить. Кацуки медленно подносит руку ко рту, заставляя Никифорова смотреть на себя и не отвлекаться, слизывает смазку с указательного пальца, — на языке оседает терпкий привкус, — глядит Виктору глаза в глаза: у последнего даже зрачки заметно расширяются, настолько это действие ему нравится. — Ты сладкий, — шепчет Юри. И властно опрокидывает Никифорова на спину, вышибая воздух из легких, подхватывает ноги под коленями и широко разводит. Запах течки резко ударяет в ноздри, Виктор стыдливо прикрывает глаза рукой, смущенный своей откровенной позой. Как давно он занимался сексом, который ввиду подавляющих омежьи инстинкты таблеток был и не нужен? Как давно он был снизу? Почему быть прижатым телом человека, которому обычно ты раздаешь команды, так неловко? — Не стесняйся, — ласково просит Юри и поглаживает коленку пальцем. — Это всего лишь помощь. Никифоров прогибается в спине, как кошка, демонстративно показывая свою омежью гибкость и стройность подтянутого тела, как будто за шикарными нарядами для выступления, специально сшитыми на радость наблюдателям, и обтягивающими вещами этого было не видно. Кацуки ловит этот момент и успевает положить под бедра маленькую подушку. Юри приходится удерживать его рукой в одном положении, потому что омега мечется по постели, крупно дрожит и откровенно сбивает своими движениями, когда Кацуки вылизывает его там, проталкивает язык как можно глубже, пачкая кончик носа, щеки, подбородок и скулу в смазке. Он не вытирается, когда Виктор силком отстраняет его за волосы, позволяет себя поцеловать, передавая вместе со слюной вкус омеги, пачкает смазкой и Виктора тоже. Виктору все еще плохо. Или хорошо. Кацуки с трудом различает, когда заканчивается одно состояние и начинается другое, потому что стонет Виктор до неприличия довольно, время от времени ластится к поглаживающей крепкие мышцы руке, но вместе с этим в глазах попеременно мелькает осмысленное страдание, и Кацуки не может понять, в чем причина. Виктор шепчет ему между поцелуями нетерпеливое «возьми меня», но Кацуки как можно мягче произносит: — Нет, Виктор, мы оба будем жалеть об этом. Но все равно видит неподдельную боль во взгляде омеги; гладит по груди, целует скулу, отодвигая прилипшие платиновые прядки волос, только для того, чтобы Виктор отвлекся от этой мысли хотя бы на время течки; после, когда к нему вернется способность здраво рассуждать, а не идти на поводу у инстинкта размножения, он его однозначно поймет и поблагодарит. Кацуки покусывает кожу на груди, стараясь не оставлять никаких следов, чтобы отвлечь от неприятного ощущения вторжения пальцев. Виктор узкий и очень горячий внутри, Юри безошибочно определяет, что у него долгое время никого не было, — как и у самого Юри, в целом, тоже, токсичные таблетки спортсменов как-то напрочь убивают либидо, — и поэтому тянет с растяжкой как можно дольше, пытается сделать все аккуратно. Виктор — не женщина, Кацуки только в теории знает, как правильно доставить удовольствие мужчине-омеге, посему надеется на свою интуицию и удовлетворенно выдыхает, когда находит пальцами простату и заставляет Виктора вскрикнуть, прогнувшись в спине до хруста. Хватает нескольких интенсивных, но нежных движений по члену и ритмичного стимулирования простаты, чтобы Виктор кончил, открыв рот в беззвучном крике. У него в голове кроме белого шума ни единой мысли и приятная усталость во всем теле. Юри тянется к нему, целует почти целомудренно в лоб и просит: — Поспи немного. Течки очень выматывают. Как будто его просьбы нужны Никифорову, который уже дремлет, с трудом различая слова. На практике все оказалось куда проще, чем он думал. Сразу же после откровения Виктора, которое он едва пережил и чуть не умер со стыда, а после краснел от каждой его омежьей выходки, Юри всю сеть перерыл и даже покопался в форумах, чтобы знать об особенностях организма омеги все. Раньше ему это было неинтересно, а теперь, как оказалось, здоровье своего тренера его действительно заботит. Юри даже себя пересилил и прогулялся-таки до секс-шопа, в нерешительности трижды пройдя мимо и возвращаясь назад, но купил кучу смущающих штуковин, что ему услужливо посоветовал интернет, которые он вряд ли сумеет опробовать все за кратковременный срок течки. Они до сих пор валяются у него в чемодане в черной коробке из-под какого-то электроприбора, и Юри должен успеть забрать их до того, как начнется следующая волна; а еще взять откуда-нибудь еды и захватить с собой воду, предупредить родственников, чтобы не волновались и не звонили по мелочам, и на всякий случай отключить телефон Никифорова, чтобы его никто не беспокоил (Кацуки надеется, что ничего срочного там не будет). Юри поправляет свою одежду и выходит из комнаты, тихо прикрывая за собой дверь.

***

Через пару дней все возвращается в привычное русло. Для всех и всего окружающего, кроме Виктора Никифорова, у которого, не прекращая, кошки скребут грудину по знамо какой причине. Юри подъезжает к бортику, резко останавливаясь перед Виктором. Хмурит брови и уже выверенным, но ничего для него не значащим жестом приподнимает пальцами подбородок, заставляя Виктора глядеть себе в глаза. — Послушай, Виктор, ты с каждым днем все хуже выглядишь, — Юри говорит тихо, чтобы никто ничего не услышал, и обводит взглядом появившиеся синяки под глазами и донельзя печальный взгляд. — Послушай, я же говорил: мы оба взрослые люди. «Взрослые люди». — Ничего такого не произошло, это обычное явление. «Ничего такого». «Ничего не произошло». — Оно останется между нами, и мы забудем. «И мы забудем». — Оно ничего не значит, — добивает он и даже дружески хлопает Никифорова по плечу, а тот разрыдаться сейчас готов. Значит, тупица, для него оно многое значит и для тебя, наверное, тоже могло бы, если бы ты не отрицал любое обращенное к тебе чувство. — В конце концов, могу же я просто о тебе позаботиться? — с улыбкой спрашивает Кацуки, и Виктор смотрит в его наивные глаза и вслушивается в не имеющие никаких двойственных оттенков слова. Почему даже такие незначительные вещи для него сейчас особенно болезненны?

***

«Могу же я просто о тебе позаботиться?» Нет, Юри, не можешь. Ты своей заботой только калечишь.