Кинофильмы

Доброе утро, Ками-сама. В нашем городе вновь декабрь и низкие тучи скрывают от нас твои осуждающие глаза. Изо дня в день я, твой замученный жизнью сын, снова и снова проматываю старые записи, но почему-то это не помогает – все равно не хватает воздуха, чтобы очнуться от заразительного всеобщего «по»... В какой-то момент в мире стало слишком много обычного. Я открываю тяжелую дверь и, на ходу запахивая пальто и заворачивая шарф вокруг шеи, спускаюсь вниз по ступеням. На улице уже темно, реки желтых огней облизывают дома с дорогами, и морозный воздух неприятно холодит легкие. Я ежусь, сжимаю и разжимаю кулаки в карманах, чтобы разогнать кровь. Рядом на крыльце нетерпеливо топчутся парочки, заглядываясь друг на друга, половина из них – парни, даже не думающие скрывать от кого-то, как они недвусмысленно держатся за руки. У лестницы, привалившись к перилам, курят девчонки, мало отличимые от мужчин, – ладонь одной мирно покоится на крутом бедре спутницы. Сегодня никого не удивишь ни тем, что у девушки заводится девушка, ни тем, что у парня есть парень, не собьешь с толку вопросом о предпочтениях. С какой-то стороны так, безусловно, правильно, мы все этого хотели, но... Сбросив оковы догм, общество потеряло что-то чертовски важное. Нечто делающее нас не похожими на других, возводящее – пусть и лживо – в какую-то там элиту. Было что-то особенное в том, чтобы отталкивать твою руку, если мы не одни, чтобы чувствовать неловкость от непринятых чувств и опускать глаза, качать головой, без слов говоря «ты же понимаешь». Лишь в обществе таких же творцов я мог позволить себе быть проще, но не позволял: тогда мне претила сама мысль представить тебя «моим артистом» тем, кто меняет партнеров каждые полгода. А теперь мне наплевать, кто что думает, но ты больше не мой. И я даже не знаю, хорошо это или плохо: я почти ничего не чувствую, иногда только, крайне редко, в минуту слабости и отчаянья, чья причина – срыв сроков или прочая дребедень, морщусь из-за тупого нытья в груди. Почти поверив, что это всего лишь нервы. Я не люблю тебя. Декабрь тянет на дно сильнее, чем все его одиннадцать братьев. В столичных барах играют блюз, сплин заволакивает кварталы густым сметанным туманом, создавая иллюзию древней пленки – я отматываю ее назад каждый раз в маленьком тесном зале, пересматривая кинофильмы из прошлого. Что я ищу там, в светло-серых кадрах, тщательно всматриваясь в крупные планы? Зацепку. Знак. Что-то такое, чтобы не было фиолетово. Внутри черной экранной рамки в разгаре гражданская война. Кровь льется рекой, уверенности в завтрашнем дне и в помине нет, впору кости кидать, проснешься ли завтра или будешь валяться посреди дома с перерезанным горлом. Но все верят во что-то, на что-то надеются – вирус всеобщего равнодушия пока еще не коснулся их. Беглый самурай с ясными глазами, мрак которых затягивает похлеще самой зловещей бездны, приходит в дом местного торгаша. Я сыграл бы последнего, если б, конечно, умел так же, как ты, с мастерством оборотня перекидываться в другую личность. Но мое место по эту сторону камеры, отсюда я наблюдал за тобой – за каждым жестом, стараясь не проморгать ни одной эмоции... все они важны одинаково, если хочешь создать шедевр. Они влюбились друг в друга в корне неправильно: пламя войны с каждым днем взметалось выше, ее жертвы сгорали в нем, воя, корчась, крича. Он должен был уходить на север, пока до него не добрались шакалы правителя, и, зная, что этот поход может стать последним, не желал уходить, не попрощавшись с человеком, подарившим ему сердце и кров. Их прощальная встреча завершалась горько-пронзительной близостью, предельно нежной и бесконечно печальной. Избавляя избранника от одежды, пальцы чуть-чуть дрожат, в этой мелкой едва уловимой дрожи, которой не ведают руки, когда поднимают меч, – вся боль воина, таящаяся в глубине его сложной наглухо замкнутой души, все нежелание расставаться. Но он не властен над судьбой и вынужден покорно следовать выбранной дороге. Это последний вечер. Горячие подушечки деликатно приминают бархат кожи, вежливо, однако чувствительно, читают тайные желания да надежды. Сухие губы осторожно замирают на шее, руки скромно, но настойчиво отодвигают мешающие участки цветастой шелковой ткани, забираются под нее, ревниво ища тактильного контакта. А потом, по традиции, нас ждет долгий, жаркий, волнующий, исполненный чистейшей страсти поцелуй в губы. Откровенно. Провокационно. Красиво. Как положено истинному искусству, интимная сцена, балансируя на тонкой грани между эротикой и порно, не сваливается в последнее, не смотрится пошло, так что, испытав всю палитру взрослых эмоций, как такового соития вы не увидите – лишь намеки, крупными кадрами руки, обнаженные спины, плечи, щиколотки. И вы поверите, даю слово, не требуя наглядных доказательств, ни на йоту не усомнитесь, что герои на экране занимаются сексом. Я проделал долгий путь, чтобы научиться ставить такие сцены. Правда, мне сложно ставить их без тебя. Ты был лучшим и умел сыграть близость крайне правдоподобно. Никогда не забуду, как, смеясь, ты лукаво протянул в ответ на речь раскрасневшейся журналистки: - Секс – дело нехитрое. Механика, ничего такого, особенно по любви. К искусству. В этот момент ты тыкнул меня в ногу, заставляя кивнуть: мы участвовали в пресс-конференции на премьере, ты сидел слева и то и дело, как гребаный паразит, пихался. Потом эта твоя ехидная фраза стала заголовком статьи, расхваливающей меня как смелого и неординарного постановщика. Хотя в корне неверно и несправедливо возносить все похвалы режиссеру. Где был бы я, если б однажды после закрытого показа работы моего университетского приятеля (весьма посредственной, между прочим) он на радостях не познакомил меня с тобой? Боюсь, тогда вся бы моя карьера сложилась иначе... Да и жизнь. Ты столько лет был моим светом, что я уже забыл, как жить без твоего немого присутствия – пускай и лишь экранного с некоторых пор. Впрочем, я не делю свою жизнь на пресловутые «до» и «после»: мне кажется, она подобна дороге, которая не меняется. Жаль, правда, что с течением времени неминуемо изменяюсь я, хотя отчаянно не желаю этого, не хочу становиться пофигистом, как окружающие. Потому я и пересматриваю эти ленты – из страха окончательно погрязнуть в рутине, потерять себя настоящего. А там, в каждой из них, не только мой прежний почерк, но и ты – такой разный в неповторяющихся образах, но одинаково талантливый. Ты всегда играл хорошо, свежо, чувственно, зритель верил тебе, Мичия, с первого появленья в кадре ты умел показать персонажа так, чтобы ни у кого – в том числе у меня как у режиссера и нередко соавтора сценаристу – не было претензий. Без напряга понимая идею, воплощал ее даже лучше, чем я задумывал, поражая меня, вызывая во мне искреннее восхищение. Неудивительно, что мы быстро сдружились. Я будто встретил свое зеркальное отражение, такого же человека, как я, упрямого, решительного, горячего, с таким же складом ума, теми же принципами. Между нами впору было ставить знак если не равенства, то тождества, мы как никто понимали один другого: ты продолжал начатую мной фразу, сходу прочитывая мысли, я подхватывал твои невысказанные слова, стоило тебе лишь озвучить первое. Это потрясающее ощущение: найти того, кто думает с тобой в унисон. Именно единство душ так быстро толкнуло нас в объятья друг друга... Впрочем, у нас вообще все произошло быстро, естественно, словно наша встреча была кем-то предрешена. Поклонники свели нас, а таблоиды поженили, тогда это еще было запрещено и, может, именно потому этого так хотелось. До умопомрачения и скрипа зубов. До одури. Смотря сейчас на тебя в экране, я по-прежнему болею тобой, не перестаю поражаться, насколько легко ты играешь, насколько нежно обнимаешь киношного любовника, как ласково смотришь на него... Мне бы хотелось быть на месте того актера, чувствовать твою манящую близость, горячее дыхание, лишающее рассудка, бессовестно разливающийся по жилам жар – пускай даже за этими откровенными объятьями ничего не будет. Плохо понимаю, когда именно начинаю слишком плотно ассоциировать себя с тем героем, очнувшись только на титрах. Моя фамилия в них отрезвляет меня. На улице холодно. Зима какая-то суровая в этом году. Сощурив глаза, вглядываюсь в мигающий на переходе светофор, с досадой думая, что, видимо, разучился снимать как раньше. Деградация началась без каких-либо весомых причин – наверное, когда исчезли табу и вместе с ними пропал интерес к однополым парам. Однажды я заметил, что мне все трудней браться за новые проекты: нет, в голове-то сюжет складывался отлично, но у меня не хватало никаких моральных сил хотя бы смутно представить съемочный процесс – не то чтобы приступить к съемкам... При том, что хуже всего, я отчего-то знал, что мое состояние вовсе не усталость, не творческий кризис, а значит, мне не помогут ни внеплановый отпуск, ни поездки за город, ни работа в качестве клипмейкера с молодой начинающей рок-группой. Не помогло. И я плюнул. Понял, что помимо творчества существует еще и такая штука как мастерство, и что последнее кормит куда сытнее. Я стал равнодушно снимать равнодушные фильмы для равнодушной публики, которая, как ни забавно, весьма неравнодушно их приняла. Первое время, берясь за очередной бестолковый сценарий, чувствовал угрызения совести, но каждый раз успокаивал себя, что вот чуть-чуть поработаю ради денег – и создам что-нибудь для души... Таких обещаний я дал себе сотни тысяч, ни одно не сдержав. Но обманывать себя вечно попросту невозможно, и в итоге я был вынужден признать: мне не хочется снимать кино, я начисто утратил весь тот запал, что помогал мне творить. Как ни прискорбно, даже осознав этот грустный факт, режиссуру я не забросил – ради публики, меня ждавшей. Хотя сам я считал свои последние картины дерьмом, зрители приходили от них в щенячий восторг, а критики на порталах и в блогах твердили, как заведенные, мол, «это же Йошида, его товар априори высококлассный»... Когда-то меня беспокоили чужие мнения, сейчас же мне глубоко наплевать, что обо мне скажут или напишут, расхвалят или разнесут в пух и прах. Без разницы. Фиолетово. Души здесь нет, только бизнес. Как говорили первые предприниматели – ничего личного. Я не стану гадать, что произошло раньше: испортился я или сдеградировал ты, мои фильмы стали банальщиной или ты разменял свой талант на денежные купюры. Мир изменился, изменились мы, причем не в лучшую сторону. С первой встречи мы делали друг друга сильнее, служа своеобразным катализатором, однако, увы, не всегда положительным, вдохновляющим и вселяющим уверенность в своих силах – точно так же мы неосознанно плодили тоску и отчаяние, заражая один другого унынием, раздувая проблемы... Ты не выдержал первым, не перенес непреходящего давления и смотался однажды утром, ничего не сказав. Теперь уже нет смысла разбираться, кто виноват. Прошло слишком много времени и слишком много нервов потрачено в попытках пересмотреть собственные поступки. Я уже почти ничего не чувствую. Вижу только, что жизнь моя без тебя вмиг опустела, стала бессмысленной суетой. Медленно, но верно я превращаюсь в пофигиста, мое сердце черствеет, перестает реагировать не чужую боль. В ответ на трагичные новости я все чаще цинично ухмыляюсь, кривая усмешка расчерчивает мое лицо, и я не ощущаю никаких угрызений совести. Я хочу прекратить это! Хочу вновь обрести себя, найти тему, которая пробрала бы меня до костей, всколыхнула, задела, вызвала во мне святой гнев и желание ответить. Я снова хочу творить. Стать живым. Только как это сделать?! Многочасовые копания в прошлом не приносят мне утешения. По дороге домой начинается снег, мокрый, крупный и неприятный, падающий и тут же тающий на асфальте. Я иду пешком: поленился заводить машину, не горя желанием платить парковочный взнос. И хотя мои мысли заняты, все же замечаю сутулую тень, бесшумно крадущуюся за мной от самого театра: некто в капюшоне, закрывающем пол-лица, ни на шаг не отстает, держась поодаль. Я останавливаюсь только у своего подъезда – нарочно испытываю терпение незадачливого шпиона. - Выходи. Я тебя вижу, – сухо распоряжаюсь, не поворачиваясь. Слышу вздох и устало прикрываю глаза: за что? За что опять все с начала?.. На мгновение мне становится тоскливо, правда, когда ты подходишь ближе, замерев в двух шагах от моей широкой спины, и смущенно топчешься, родное равнодушие заглушает эту нелепую тоску. Я хмыкаю, не вынимая рук из карманов. - Пошли уже, раз пришел. Ты покорно поднимаешься за мной по ступеням, далее будут сумрак подъезда, тесный лифт и моя спящая квартира. Когда-то я считал ее нашей, теперь нет, но ты по-прежнему знаешь, где что лежит: я не делал перестановку – я ведь говорил, что не делю свою жизнь. - Раздевайся, – буднично пожимаю плечами, устраивая пальто на вешалке да стряхивая снег со штанов: вечно застревает в складках больших боковых карманов, в которых я ношу всякую всячину. В этих почти армейских брюках все изумительно, разве только вот эта вот фигня. К снежной зиме совершенно не приспособлены, а в этом году погода как назло идиотка. Ты ничего не говоришь, стаскиваешь куртку, рыжеватую опушку которой усеивает множество крупных капель; на концах мех промок и собрался в темные пики. Со второго раза вешаешь-таки одежду на крючок, выковыриваешь ноги из обуви и неуклюже топаешь в кухню, не зажигая свет. Я иду следом, но по пути зачем-то оглядываюсь, чтобы заметить, как небрежно валяются твои черные ботинки – один даже лежит на боку – рядом с ровно выставленными на просушку моими бежевыми. Как в старые добрые времена. Наши привычки, в отличие от нас, все те же. Вторя тебе, я не включаю потолочные светильники-точки: в кухне достаточно светло благодаря огням гремящих внизу проспектов и неоновому сиянию развешенных на столбах реклам. Ставлю чайник, достаю из тумбочки чашки, привычно разместив их на столе по обе стороны от глубокой миски шоколадно-песочного печенья, и не знаю, с чего начать. Пока мы поднимались на лифте, в моей душе сформировалось странное чувство безмятежности, будто в твоем возвращении нет ничего особенного... Похоже, твое присутствие действует на меня успокаивающе вне зависимости от настоящего положения вещей. Я ведь должен ненавидеть тебя, поскольку мы же, вроде, расстались, прошлое должно оставаться в прошлом, но... не хочу. Наоборот, я рад, что ты здесь. - Привет, – наконец произносишь ты. Это простое слово заставляет меня улыбнуться. - Привет, – повторяю я. - Как ты? - Нормально. - Я слышал, твою последнюю картину высоко оценили в Австрии, – ты тоже улыбаешься, украшая круглое лицо трогательными ямочками, меня они всегда умиляли, а ты дулся, от чего еще сильнее напоминал детеныша. – Хотел поздравить. - Спасибо. Мы молчим. Слева от меня в пугающе огромном проеме светится фарами и окошками бессонный Токио, я нарочно не занавешиваю его, чтобы во время чаепития с замиранием сердца посматривать на кишащие транспортом улицы, отсюда, с высоты, кажущиеся декорациями урбанистического боевика. Когда-то это меня здорово вдохновляло. - Говорят, ты уступил права, – ты мрачнеешь. – Сиквел «Столичных псов» не будет йошидовским. - Твои информаторы не ошиблись, – киваю я. Вздох. - Зачем уступил? Я равнодушно пожимаю плечами: для меня эта тема давно закрыта. - Хорошо заплатили. - Значит, придется отклонять предложения... Жаль, – бросив тоскливый взгляд на сверкающий перекресток, ты не скрываешь разочарования, даже горечи, которая плещется в твоем голосе: нет, прятать истинные эмоции, в отличие от актерских, ты не умел ни разу. Красивая ладонь скучающе подпирает щеку – это твой излюбленный жест. – Мне нравился Кензо, я бы не отказался снова влезть в его шкуру. - Так что мешает? – цинично хмыкаю я, прекрасно зная ответ, но нечто злое внутри решает тебя помучить: давай, скажи это, сам же начал. – Навряд ли другой режиссер возьмется искать замену любимцу публики. - Навряд ли любимец публики сыграет Лидера у другого режиссера, – фраза дается тебе нелегко, но держишься ты достойно, стараешься сохранять лицо. Я не очень-то понимаю, какого дьявола ты вообще стал ковырять тему, причиняющую боль, – из мазохистских склонностей, что ли? Впрочем, вариант правдоподобен: раньше ты постоянно провоцировал меня, чтоб получить по шее, впрочем, тебе простительно – все актеры немного тронутые на этой почве, профессия обязывает пребывать в строгом подчинении у кого-то, добровольно нацепив незримые кукольные нити. Куда странней не твоя напускная жертвенность, а тот гнусный факт, что ты опять пытаешься доказать мне свою преданность – после того как предал меня. Будто уже попросил прощения и получил его. Или ты расцениваешь мое молчание как пресловутое «проехали»? Мечтай: этого не будет. - Странно. Раньше ты, кажется, не был столь категоричен, – я деловито перебираю пальцами по темному дереву столешницы. – Не вижу причин. Что тут обсуждать: много раз ты снимался не у меня. И я отлично помню, как ты приходил после съемочного дня выжатым, от усталости буквально валился с ног. Тогда я стаскивал с тебя куртку, заботливо укутывал своего «предателя» одеялом и подолгу смотрел, как ты спишь, осторожно, как птичке, почесывая тебе макушку. «А вот я так не мучаю», – укорял я полувсерьез, ласково перебирая непослушные каштановые витки, хотя, если честно, на площадке я нередко бываю безжалостен, о чем актеры любят шептаться по курилкам. Конечно, я ревновал тебя к другим режиссерам, впрочем, наверно, мои отказы, если не находилось роли, тебя задевали не меньше. «Почему вы не пригласили в свой новый фильм Шимизу-сана?» – раз за разом пытали меня корреспонденты, предвкушая объявление о разрыве, но я срезал их: «Потому что Шимизу-сан сейчас в Йокогаме занят у Суемуры. Я не вправе вмешиваться в творческий процесс». Храня удавье спокойствие, я не врал: если мне и было обидно, то лишь на уровне живущего во мне собственника, втайне мечтавшего посадить тебя на короткую цепь, заставить служить лишь мне, быть только моим артистом, любимой куклой, ручным хищником... Я никогда не слушал этого психопата, понимая: любые рамки разрушительны для тебя, моя прихоть убьет тебя как актера, а я больше всего на свете не хотел становиться палачом своей музы. В ответ ты картинно закатываешь глаза, словно не собираешься растолковывать избитые истины. - Это Кензо. Твой Кензо. Не лишь бы кто. В общем, я предупредил, чтобы ты не ждал меня в продолжении. Я вздыхаю. Лицемер. Сколько было таких обещаний... В твоей жизни, как, собственно, и в моей, давно все решают деньги, так что если цена попрет вверх, ты забудешь эти клятвы настолько же быстро, как их даешь. Лучше я просто не стану смотреть «Столичных псов-2» – вот и все. Провожая безразличным взглядом монорельсовый поезд, я невольно ловлю себя на открытии: каждый раз, когда мы видимся, мы, как по молчаливой договоренности, обсуждаем работу. Может, это происходит автоматически: ведь именно она когда-то сблизила нас, превратившись за годы в дежурный повод завязать разговор. Ты всегда был общительнее меня, не только в силу профессии, и сейчас говоришь больше, делишься последними новостями, что-то спрашиваешь, заставляя все-таки включаться в твой монолог. А мне не то чтобы не до того – меня просто опять, как и каждый раз, когда мы встречаемся, нестерпимо тянет узнать: зачем все это? Зачем ты приходишь сюда, таскаешься за мной по всему городу, тратишь время на эти ничего не значащие пустые разговоры? Зачем возвращаешься? Мы ведь теперь не друзья... так чего ты хочешь добиться? Но ты почему-то никогда этого не объясняешь. Я смотрю на тебя внимательно, я пытаюсь уловить правду, едва заметно плещущуюся на дне твоих дерзких красивых глаз, но не могу разобрать ни слова. Ты не помогаешь мне, не даешь ни одной подсказки, все сильней и сильней вгоняя в отчаяние. Я понимаю: вечно так быть не может, я хожу по кругу и должен когда-нибудь разорвать его – но как? Скажи мне! Начать игнорировать тебя? Сбрасывать звонки, стирать сообщения, притворяться, будто мы не знакомы? Дурацкая тактика, так я лишь себе сделаю хуже: выставлю за дверь – фатально погрязну в аду кромешного равнодушия, схвачу за руку, уломав остаться – вляпаюсь в прошлое, мы опять будем давить друг на друга, пока окончательно не раздавим. Оба пути – принять тебя или прогнать вон – ведут меня к пофигизму, и я замираю на перекрестке, не в силах совершить выбор. Мне и с тобой плохо, и без тебя... Я так устал. Помоги мне. - Шимизу-кун, – я останавливаю тебя на полуслове, чувствуя, как к горлу подкатывает комок. Ты замираешь, похоже, осознав, что тебя раскусили, что этот нелепый балаган ни хрена не работает... что нужно что-то решать. На мгновение на твоем лице пятнами проступает страх, потом он уходит, и ты на глазах серьезнеешь. – Помоги мне. Пару секунд молчишь, нервно кусая губы. - А ты, Хизуми? Знаешь же, как тяжело. Теперь пришла пора молчать мне. Кажется, сердце пропускает удар, начиная перекачивать кровь труднее, будто та загустела, как и воздух моей стильной хай-течной кухни. В темноте по блестящим стенным панелям точечным караваном ползут отблески фар. - Знаю, – выдохнув, я беру твои ладони в свои и мягко прижимаю к столу: немой призыв к искренности. – Поэтому нужно что-то решать, – озвучиваю простую и страшную мысль, с самого начала крутящуюся на языке. - Ты уже решил. Это утверждение (именно утверждение, не вопрос) немного сбивает с толку. Что ты имеешь в виду? Мои решения если и приняты сердцем, так разумом, увы, не подписаны – иначе я не мучился бы вот уже сколько времени. - Как и ты, – мрачно выдавливаю. – Пора обсудить итоги. Начинай. Я сам не знаю, на что надеюсь, но почему-то совсем не удивляюсь, когда ты тянешься ко мне и целуешь, осторожно, словно страшась обжечься, однако мягко, без малейшего напряжения, чуть-чуть приоткрыв теплые губы. Это длится пару секунд – какое-то мгновение в вечности. Отстраняешься, и нарочито огромное металлическое распятие выскальзывает из треугольника анорака, покачиваясь на шее возле концов шнуровки. Странное зрелище. И почему самые пропащие люди всегда носят самые большие кресты? Я никогда не понимал этого. Ты же упираешься лбом в лоб, как коты делают, да, интимно понизив тон, произносишь тихо, на выдохе: - Если против, не будем. - Я не против, – отпускаю твои прохладные руки. В черт знает который по счету раз ты голосуешь за возвращение, вот только скажешь ли ты сегодня самые главные слова или снова с утра уйдешь не прощаясь? Знал бы ты только, как же мне хочется принудить тебя к ответу, взять и, наплевав на свои дурацкие фобии, засунув подальше гордость, высказать тебе все, что накипело, всю ненависть к этой дерьмовой ситуации, к тебе за твой эгоизм!! Я мог бы пытать тебя, заставив выбрать что-то одно здесь и сейчас под угрозой жесткой расправы: окончательный разрыв или признанье вины как необходимое условие примирения, – но голова нестерпимо кружится... и я плыву по течению, опять отпуская проблему на самотек. Твои пальцы сминают черную ткань моей широкой футболки, велят подняться из-за стола, оставив недопитым чай в молочно-бежевых керамических чашках. Ты прижимаешься, зарывая меня в объятья, ограждая от равнодушного мира, целуешь уверенней, обхватывая мои губы своими, одна твоя ладонь ползет по спине вниз, засовывает большой палец за пояс, другая – вверх, гладя мою широкую шею. И я отвечаю. Все мысли, от которых весь вечер взрывался мозг, вдруг отходят на второй план, заволакиваются туманом, в котором чувства становятся важней рассудка, а твои прикосновения без слов убеждают, что они не врут, что ты все еще здесь, все тот же и все так же близок и дорог мне. Ты все еще меня любишь – кричит подсознание. Я ему не верю, никогда не верил, но почему-то покорно иду за ним, точно заколдованный. Руки скользят по плечам, поддавшись желанию, трудно сосредоточиться, контролировать себя. Мы перебираемся в спальню, отодвигаем в сторону покрывало – оно бесшумно оседает на пол бесформенным холмом. Не теряя времени, ты бережно укладываешь меня на постели, поудобней устраиваешься сверху, раздвинув мне коленом ноги. Пару секунд колеблешься, раздумывая, с чего начать, потом привычно освобождаешь пряжку на моем поясе, расстегиваешь на мне штаны, немного стащив их, оголяешь мой живот, – прохладный воздух незамедлительно трогает кожу, она покрывается мелкими мурашками. Улыбаешься. Я перенимаю твою улыбку, выходит скомкано: растущее возбуждение никак не одержит победу над скованностью, но я почти не сомневаюсь в том, что ты мне поможешь. Ждать не приходится: ты начинаешь увлеченно целовать мою шею, жадно впитывая частый пульс, однако при этом с внимательностью ювелира взвешивать каждый порыв, чтобы не оставить следов – никто не должен шептаться с утра, мол, кто это, интересно, награждает меня засосами... со мной ты предельно аккуратен. Опираясь на колени и локоть одной руки, другую кладешь мне на живот, согнув ее пальцы, тащишь вниз край трусов, дразняще царапая кожу – почти невесомо, но крайне чувствительно, и я, закрывая глаза, позволяю стону сорваться с губ. Реакция молниеносная: ты тут же прикрываешь мне рот ладонью. В твоих глазах просьба. - Не кричи. Пожалуйста. Не спугни меня. Я киваю: знаю, что это значит, и принимаю дальнейшие ласки, изо всех сил стараясь сдерживаться. Моей музе нужна тишина, нужно сосредоточиться, чтобы сбросить ненужные сейчас маски – они прирастают к лицедею так крепко, что отрываются только с мясом и только в минуты откровения. Издержки профессии. Издержки моей живут в вечном стремлении грубо подавлять окружающих да в болезненных интимных фантазиях, где в качестве расплаты или наказания на колени поставят уже меня – ты воплощаешь их со мной, не забыв заверить, что никто из тех, кто догадывается о нашей связи, не посчитает меня, главу съемочной группы, ведомым в отношениях. Я тебе действительно благодарен за это. Может, именно из-за моих тайных желаний при всем равноправии в постели я чаще бываю снизу. Как сейчас, например. В этом есть определенное унижение, приятное чувство стыда, но нет ничего, что может задеть мое болезненное самолюбие, спровоцировать вспышку гнева. Расслабляясь под настойчивыми руками, я выгибаюсь, поддаюсь влечению, мне тесно и жарко, возбуждение становится нестерпимым. К счастью, ты не собираешься ждать у моря погоды, резко выпрямившись, рывком расстегиваешь на себе джинсы, слишком узкие и мешающие дышать. Я тоже не теряю времени даром: подхватив края твоей трикотажной кофты, помогаю тебе снять ее, не выворачивая отбросить в кучу под названием «покрывало», затем властно стаскиваю с тебя джинсы вместе с бельем, плотно прилегающим к телу. Обнажив тебя, закаленного регулярными тренировками, необходимыми каждому артисту, я также выбираюсь из футболки и, отшвырнув, разрешаю твоим ловким рукам быстро спустить с меня мои замечательные штаны. Темно-серый хлопок трусов остается последней преградой, разделяющей наши истосковавшиеся друг по другу тела, но за этим дело не станет – скоро ты разденешь меня догола, чтобы после долго, тщательно, до щемящей дрожи целовать мои губы, плечи, ключицы, ямочку меж ими. Чтобы твой холодный крест пикантно впивался мне в кожу, печатая на ней знак смирения. Чтобы вдоволь кататься по постели, заставляя не без стыда ощущать, как ты чудовищно возбужден, когда трешься бедрами, прижавшись ко мне плотно-плотно. Я знаю, что ты чувствуешь то же самое, мысленно млею от пьяняще ненормального счастья, совершенно позабыв, что мы ведь как бы больше не вместе. Как бы не избранники, не любовники – никто. Сейчас это все не имеет смысла. В элитной квартире на высоком этаже столичного небоскреба в разгаре лишь один кинофильм, в котором главные герои любят друг друга, и неважно, как далеко затем разбросает жизнь тех, кто их сыграет. Я не хочу, чтобы эта лента заканчивалась. Пожалуйста, не пускайте титры в эфир... - Мичия, – выдыхаю я твое истинное имя, до слез радуясь, слыша в ответ свое. - Хироши. Никаких пусть и звучных, но приевшихся прозвищ, никаких фамилий, мне кажется, что только сейчас мы с тобой настоящие, все те же непростительно близкие друзья, соратники и союзники, вместе создававшие самые лучшие свои фильмы – главное, для чего живем. Мы равны, одинаково талантливы и упрямы, без вранья, страха, гордыни, без затянувшейся нелепой игры. Пускай утро не наступит. Мягко толкнув в плечо, ты уговариваешь меня перевернуться, лечь на живот, покорно разводя бедра, чтобы чуть-чуть раскрыться, хотя внутреннее напряжение все еще не дает мне окончательно отдаться тебе. Ты понимаешь это, принимая меня таким, уж какой я есть, подсовывая под меня руку, осторожно обхватываешь между ног в то время как твоя другая ладонь ложится мне под ягодицы, нежно гладя снизу наиболее нежные и горячие места. Я тихо схожу с ума, особенно после того как, дождавшись, когда начну доверять, ты медленно вводишь в меня пальцы – несильно и неглубоко. Терплю что есть силы, сжимая зубы до скрежета, мысленно молясь, чтобы не кончить раньше, чем нужно. Проклиная свою гребаную горячность, едва не плачу. - Дыши глубже, Хироши, – шепотом советуешь ты: это действительно помогает, и не только мне – я прекрасно осведомлен, что если не расслаблюсь как следует, будет не только ужасно больно, но и вряд ли вообще в итоге что-то получится. Ты ведь не садист. А я не рохля, могу и двинуть, не со зла размазав по стенке – недаром когда-то занимался борьбой, тело помнит, как защищаться. Так что надо бы постараться, чтоб не залечивать потом свои и чужие ссадины. Ты чутко чувствуешь, когда я достаточно подготовлен, сухие пальцы сменяются влажными, и я плохо разбираю момент непосредственного соития, но мгновением позже резко дергаюсь от пронзительной боли. Черт, как тесно и твердо... постоянно одно и то же, мне всегда так тяжко, так больно, как бы ты ни был аккуратен. Я ощущаю каждый деликатный тычок внутри будто бы меня разрывают. Не тело, а сущее наказание! Не могу больше и рыдаю, уткнувшись в подушку, не в силах собраться с духом, предательские слезы безостановочно катятся из моих глаз, и на секунду я почти отчаиваюсь пережить сегодня что-то помимо раздирающей боли, но тут слышу твое «пожалуйста». Хриплое, исступленное, пронзительно искреннее. И буквально возрождаюсь из пепла, начинаю двигаться в твоем темпе, насаживаясь, разрешая тебе протиснуться глубже, насколько позволит капризный измотанный стрессом организм – не знаю, как долго это все длится, но совсем скоро я увлекаюсь, боль притупляется, ей на смену приходит наслаждение, которое быстро растет, заслоняя прочие ощущения, и я, шизея от восторга, от жажды получить больше, от едкой страсти, прошу тебя продолжать, делать мне это, не останавливаться. Моя муза трахает меня виртуозно, методично и крепко, так, чтобы я изнывал под тобой, чтобы понимал, что так правильно. Каждому творцу иногда решительно нужно, чтобы его поимело его же вдохновение. Ты мой спаситель, Мичия, прошу, помни это, не забывай. Пока ты во мне, я кончаю раза три, правда, ты помогаешь мне, ненавязчиво обхватывая мой член рукой и позволяя оставаться хозяином собственного тела. Я очень чувствителен, и даже не потому что ты мой первый мужчина, а потому что единственный. Отлично зная свою властную, непокорную, сильную натуру, я никогда не стану отдаваться кому-то еще. Момент финальной разрядки как высшего наслаждения растекается по нашим телам обжигающе-горячей истомой. Какое-то время после, скомкав и столкнув с постели бессовестно испорченную простынь, мы лежим в обнимку, уютно зарывшись в одеяло, восстанавливая сбившееся дыхание. Сердце колотится где-то в горле, немножко ноет: годы берут свое. В комнате внезапно становится очень холодно, мокрые и счастливые, мы греем друг друга, переживая приятнейшее послесловие, что в каком-то смысле даже интимней и откровеннее всех поцелуев, ласк и проникновений. В душе теплым заливом плещется покой. - Спасибо, – ни с того ни с сего роняешь ты в тишину, отчего я вздрагиваю, с трудом разлепив веки (вымотанный, под шумок я уже почти отключился). - ? - За все, – с улыбкой отвечаешь на незаданный вопрос. – За то, что не отказал. - Разве я мог отказать себе? – хмыкнув, я остаюсь честным, но почему-то спустя секунду сожалею о том, что ляпнул. Ты вздыхаешь, и твои добрые глаза снова обретают прежнюю снисходительно-насмешливую прохладу. - Эгоист, – сухо. Метко. - Взаимно. Отпустив мое плечо, ты закапываешься пальцами в свою голову, пытаясь собрать спутанные волны каштановых волос. Я мерзну, натягиваю одеяло повыше, морщась от нытья в заднице, когда подтягиваю к животу ноги: хорошо же засадил, твою мать... Цокнув языком, ты перебираешь козыри, которыми планируешь разбить мою оборону: - Клипы. Ролики. Третьесортные боевики. Мне есть чем крыть: - Пошлая реклама. Тупые телесериалы. Прайм-тайм. На твоем идеально правильном лице появляется какое-то странное выражение безысходности, ты снова вздыхаешь, отводишь взгляд к потолку, и последующая фраза звучит отреченно: - Мы стоим друг друга. Но с меня хватит. Я не желаю вновь заводить подобные разговоры, тем более теперь, когда мое тело еще грезит сладким послевкусием близости. - Хватит, Зеро. Ты что, пришел сюда сраться? - Нет. - Зачем тогда? – вопрос резкий. И опасный, как острозаточенный складной нож: не рассчитав, можно и под ребро вогнать да по самую рукоятку. Немудрено, что ты закрываешься, уходя от прямых ответов. - Хотел проверить, осталось ли в тебе хоть что-то от человека, которого я любил. - Ну и? Осталось? Молчишь. Молчишь тягостно и страшно, каждый раз одинаково в финале наших ненормальных дурацких встреч. Не говоря ни слова, улыбаешься грустно и безысходно, пока все внутри меня рвется и бьется в дикой истерике. «Прости меня! Слышишь?! Не уходи!» – жутко тянет взмолиться, броситься к тебе, крепко зажать в объятьях, но я держусь, потому что ненавижу терять лицо и, как ни постыдно, просто боюсь проиграть тебе, снова оказаться оплеванным. Если бы хоть кто-то из нас сейчас сказал бы хоть что-то... Мичия. Шимизу. Зеро. Твое молчание действует угнетающе, особенно, похоже, на нервную систему: она, бедняжка, не переносит напора и сдается без боя, наливая моя веки свинцом. Какое-то мучительно тягучее время я еще борюсь со стремительно нарастающей слабостью, отгоняю навалившуюся дремоту, однако та неподъемна. Ты молчишь. Пожалуйста, сжалься... - Спи, Хизу-чан, – наклонившись, ты бережно целуешь меня в щеку и роняешь, сглатывая слезы, непрописанные сценарием: – Завтра ты меня позабудешь. Но я не слышу: я сплю. А утро приходит – хмурое, декабрьски пасмурное. До того как открыть глаза я нарочно хлопаю рукой по постели: никого. Пусто. По спальне бродит сквозняк то ли от распахнувшегося кухонного окна, то ли просто потому что вчерашнее тепло выветрилось и нужно снова врубать обогреватель. С трудом приподнявшись на локтях, вяло осматриваюсь: на пыльном полу темнеют два больших комка из простыни и покрывала да валяется моя нетронутая вывернутая одежда. Твоих вещей нет, как нет их, конечно, и в прихожей, зато чашки в кухне вымыты и привычно спрятаны. О твоем присутствии напоминает разве что примятая вторая подушка да пара выпавших темных волосков. Как будто ничего не было. Я медленно поднимаюсь на ноги, ругнувшись из-за тут же пробравшего до костей холода (пол не теплее льда), подбираю и натягиваю трусы с футболкой, чтобы не простудиться. Покачиваясь, как пьяный, подхожу к подоконнику да, прищурившись, вглядываюсь в едва заметное отражение на стекле. Там, как по плохому тв, показывают истинного урода: круги под глазами, щетина, торчащие в разные стороны темные короткие волосы. Растираю ладонями поясницу, слыша, как та отчетливо похрустывает. Ночные события не прошли бесследно, как всегда, с непривычки болит натруженная спина: ее мышцы слишком долго пробыли в напряжении. Как же все-таки крепко ты меня... Внезапное воспоминание о тебе впрыскивает мне в кровь такую порцию горечи, что у меня подкашиваются колени, и я сажусь прямо на пол, обхватив себя руками, как чертов псих. Почему? Почему раз за разом все повторяется: ты исчезаешь, я остаюсь один, и новое помятое утро страшно напоминает поставленный на повтор эпизод дурацкого фильма? Твою мать, Зеро! На кой хрен, придурок, ты приходишь сюда?! Какого черта я не отобрал у тебя ключи от своего сердца? Это ведь ты, сраный лицедей, эгоист, предатель, бросил меня в тот момент, когда мне так нужна была твоя помощь! Все решил за нас, разорвал наши отношения, а теперь даже ни разу – ни разу за все эти паршивые встречи! – не попросил у меня прощения. Да, мне до сих пор обидно до слез, ты унизил меня, урод, и можешь хоть сто раз считать меня теперь злопамятной сволочью – но гордость не даст мне забыть. Если бы хоть кто-то из нас сказал бы хоть что-то, может, мы бы вырвались из этого круга, но я не буду делать первый шаг, потому что не хочу вновь получить пощечину. Я жду твоего решения, Зеро. А пока... Я не знаю, зачем ты всегда возвращаешься, я не знаю, зачем каждый гребаный раз открываю дверь. Ты вырванная страница моей недлинной и простой биографии, страница, которую уже никогда не вклеишь обратно и пора выбросить, но я почему-то храню ее, бережно разглаживая ногтями, сдуваю с нее пылинки, перечитываю, хотя помню на память. Будто бы я не против, чтобы ты для чего-то оставался моим сном. Может, ты приходишь только чтобы потрахаться? Тогда не устраивай театр, меня ж не надо уламывать – сам видишь... Нет, что-то не дает мне поверить, что ты стал таким, что-то все еще питает мою надежду. Блажь, конечно, привычка, слабость, я сам тот еще засранец, я ведь уже ничего не чувствую, но разрешаю тебе к себе прикасаться. Но если я не люблю тебя, объясни, почему мне сейчас так больно?.. За окном без зори наступает утро, серое, точно выцветшие кадры старого кинофильма, по проспектам бесконечными реками текут потоки машин, спеша к началу нового рабочего дня, и где-то среди них ты снова неминуемо становишься недоступен... Все до боли обычно. Я забираюсь с ногами на подоконник, ощутив спиной холод немой стены, с грустной улыбкой поднимаю голову к небесам. Ну что ж, поехали заново? Доброе утро, Ками-сама.

The end

Написано и отредактировано: 21–25.11.2016 г. Минск, Беларусь