Дорогой цветов

Цветы в жизни фигуриста — вещь достаточно обыденная. Благодарность поклонникам, конечно, со временем никуда не уходит, без неё работать дальше попросту нет смысла, но сами цветы постепенно теряют своё загадочное очарование. Ну, в самом деле, когда букетов полная комната, дышать в которой невозможно, а от ярких красок рябит в глазах, чего тут таинственного и возвышенного? Но у Юри Кацуки всё не как у людей. «Всё не слава богу», — он слышал такое русское выражение, когда предпринимал бесплодные попытки выучить язык своего кумира, и, хотя не понял до конца, что оно означает, почувствовал, что вот это точно про него. А началось… Ну, естественно, началось это с Виктора. У Юри вообще всё началось с Виктора и закончится, вероятно, им же. Потому что свой первый букет на соревнованиях он не запомнил, вообще ничего не мог воскресить в памяти из того дня, кроме захлёстывающей, тяжёлой паники, свинцовыми гирями сковывающей ноги, гудящей в ушах, и как медленно, нехотя, она отступала. Зато он мог целую книгу написать о том, как жадно вглядывался в экран телевизора, желая выпить, вытянуть изображение, как чувствовал лёд, находясь в тёплом доме, и до дрожи желал дотронуться хоть одним пальцем, мимолётно, чтобы проверить — настоящий ли, бывает ли такое совершенство в реальности. Виктор с цветами в волосах — самое прекрасное, что Юри видел в своей жизни. И красота эта даже не имела отношения к Виктору Никифорову как к привлекательному юноше, ведь эту сторону Юри пока был оценить не способен. По возрасту уже пора бы, но половое созревание шарахнуло его запоздало. Синие лепестки в платине волос, чистый взгляд светлых глаз и неизменная аура победы — это эстетический абсолют, идеал. Так он для себя решил. Образ, с которым он засыпал и просыпался долгие годы, к которому потом, как в копилку, как в памятный альбом, прибавились многие другие. Как может человек быть столь совершенным? Написать бы тысячу картин, потому что все шедевры мировой живописи меркнут перед Виктором, но Юри не умел рисовать, только кататься на коньках. Они с Юко ещё несколько месяцев плели друг другу кособокие венки и пытались пронести их на лёд под ругань взрослых — дескать, намусорите, а потом сами же и расшибётесь. Ничуть не менее отчётливо Юри помнил, как со дня, когда узнал, что Виктор в составе сборной России приезжает в Японию на соревнования, лихорадочно откладывал все карманные деньги, чтобы накопить на букет. Как он стеснялся того, что цветы недостаточно шикарны, и боялся, что его безнадёжная, глупая любовь так и останется незамеченной даже краем глаза. Как замирало сердце в груди, когда Виктор говорил на камеру, прижимая к себе его букет, будто бы они стали ближе теперь. И, конечно же, первые цветы, которые подарил ему Виктор в качестве тренера: безумное количество синих роз, охапку которых было тяжело держать в руках. Юри лучше всего запомнил даже не их, а взгляд Виктора, горящий всепоглощающей гордостью, и его лицо, на котором было написано, что ничего кроме них двоих не имеет значения в этом мире, что и овации, и золото, и пьедестал — всё лишь декорации.

***

Помнил-помнил-помнил, не желал забывать тот вечер, когда они собирались ехать домой с чемпионата, и Виктора, нагруженного кучей букетов, отчаянно пытающегося запихнуть все брошенные на лёд подарки и цветы в машину, на заднее сидение. И ещё жаркую волну желания. Его идол, его всё, его жизнь — такой повседневный, такой домашний, хмурится, сдвинув брови, сосредоточен и ничего вокруг не замечает. И всё ради него, для него, стараясь не помять ничего, не повредить. Юри сам затолкал Виктора в машину, утрамбовывая сваленное на сидении, и вдруг неловко, испугавшись собственного напора, прижался губами к шее, потом тут же осмелел, когда услышал довольный вздох, и начал шарить руками в поисках каких-нибудь застёжек, чтобы прижаться к коже скорее. Виктор радостно схватил его за задницу, прижимая бёдрами к себе, отчего Юри напрягся и задрожал. Это было так восхитительно душно, горячо и сладко, что хотелось умереть в этом моменте, остаться здесь и сейчас навсегда. Воспользовавшись его замешательством, Виктор нашёл губами его губы и поцеловал сразу же глубоко, требовательно. От их спешных движений шелестела упаковочная бумага букетов, что-то падало, что-то постепенно сползало. Послышался шорох шин от въехавшей на парковку машины. Юри потерял опору, одной рукой пытаясь удержаться за подголовник, другой вцепившись Виктору в волосы. Они целовались как безумные, пока желание снять одежду, выбросить её куда подальше и сжечь не стало нестерпимым, пока в голове не стало темно от возбуждения. — Так, Юри, нет, — сказал Виктор хриплым голосом. — Слушай, твой первый раз будет не в тесной машине на тёмной стоянке. Поцеловав его напоследок в уголок рта, Виктор стал поправлять на себе почти расстёгнутые брюки, после чего попытался привести в порядок всё то, что они раскидали по машине. Юри был предоставлен сам себе. Руки дрожали, теребя ключи, от возбуждения сводило пальцы и ноги тяжелели. Было стыдно за то, что его так осадили, и невыносимо хорошо, и плохо до того, что хотелось ныть и требовать, как ребёнок. Белые лепестки лилий, символ невинности, запутавшиеся в светлых волосах, смотрелись насмешкой, но не злобной, а скорее добрым подначиванием — давайте, пробуйте, пока не получится. — Я поведу, — уверенно сказал Виктор, с непристойнейшей ухмылкой забирая связку из ходуном ходящих пальцев. И пусть шансы разбиться с привыкшим к правостороннему движению Виктором за рулём примерно равны тем, что были бы, сядь на место водителя перевозбуждённый Юри (стояк, как ему тогда казалось, был просто смертельный), оно того стоило. Всё от и до, даже когда их остановили и выяснилось, что прав с собой у Виктора нет, в связи с чем секс был отложен на неопределённое время.

***

Много недель спустя, влюблённые и счастливые, они гуляли под цветущими сакурами, и Юри подловил Виктора с лепестками во рту. — Ты что, решил их съесть? — спросил Юри, возмущённый подобным пренебрежением правилами гигиены. На дворе двадцать первый век! Кошмарная экология! — Нет, — воровато ответил Виктор, и тут же расплылся в обворожительной улыбке, пытаясь надавить харизмой. — Конечно же нет. — Ну как нет? Я же видел. И он начал смеяться. Просто не смог удержаться. Кто бы мог подумать! Гениальный Виктор Никифоров, живая легенда, честь и гордость Российской Федерации, ел цветы прямо посреди людной улицы и неудачно пытался это скрыть. — Я поддался моменту, был очарован красотой, — легкомысленно заявил Виктор, щипая чуть успокоившегося Юри за бок. — А лепестки сами мне в рот залетели. — Кацудон мне, значит, нельзя, а тебе любую гадость можно. — Ну, так то я.

***

Когда с букетом под мышкой и маленькой коробочкой в руках Виктор опустился на одно колено перед пьедесталом, Юри внезапно понял, что не шокирован, не напуган. Его сердце билось ровно, и он был переполнен любовью до краёв, но это всё — приятное, спокойное, счастливое. Он видел, как лицо Юрио, стоящего по правую руку, превратилось в гримасу яростного неудовольствия. «Опять цирк устроили, грёбаные клоуны!» — практически слышал он голос мальчика. Год назад Юри, может быть, и сам предпочёл нечто более спокойное и уединённое, начал бы тревожно обдумывать, в какую страну придётся ехать, чтобы расписаться, но теперь он не стеснялся себя и своих чувств, он готов был щедро поделиться своим счастьем со всем миром. К тому же ребята делали ставки. После этого вечера все были должны Пхичиту по сто евро. Что за человек не даст лучшему другу обогатиться на своей помолвке? Юри принял и кольцо, и поцелуй, и букет (не последний, но определённо самый важный).