Словно сон наяву

Когда Яков Платонович Штольман отбывал из Петербурга в провинциальный Затонск, он, основываясь на опыте и логических измышлениях, предполагал тоскливые рабочие будни в сонном заштатном городишке, где наиболее вызывающими преступлениями, которые только могли возникнуть в умах местной преступной диаспоры (кое существование представлялось к тому же весьма сомнительным), казались кража на местном рынке да может, разве что, убийство с пьяного угару. Местные обыватели и представители дворянской знати также не привлекали его внимания, и в качестве возможного круга общения он их не представлял. Нет, конечно, Яков Платонович снобом не был. Ни в коей мере он не разделял известного предубеждения и снисходительного отношения к провинциальному дворянству, кои прослеживались в настроениях столичной знати, незнатные же горожане вызывали в нём едва ли не больший интерес. Но… Но, увы, всё тот же опыт подсказывал: он привык вращаться в совершенно других кругах, и между жизнью затонского уроженца и столичного следователя лежит непреодолимая пропасть интересов. Однако, приняв в свои руки обязанности губернского следователя, он уже по прошествии весьма малого срока с заметным удовольствием признал свою неправоту: провинциальный городок сумел удивить, а в некоторых случаях и поразить его весьма искушённое загадочными преступлениями воображение. И кто бы мог подумать, что в этой глуши может быть так неспокойно. Тут и не мудрено поверить в прописную истину: в тихом омуте, как известно… Бесспорно, данное обстоятельство порадовало Штольмана, насколько оно вообще может служить предметом для радости. Всякому гибкому уму нужна постоянная тренировка, вот и Штольману теперь не приходилось опасаться, что он потеряет свою квалификацию. Да к тому же подтвердился тот факт, что именно Затонск являлся предметом известного интереса неких знакомых ему господ, в частности князя Разумовского и госпожи Нежинской… Впрочем, вот уж о чём в данный момент думать не хотелось вовсе. Ну, а местное общество… Общество тоже пришлось по душе сыщику, в особенности отдельные личности. В частности, весьма повезло ему с верным напарником Коробейниковым. Невероятно толковый малый, с пытливым умом и неиссякаемой энергией, Штольман нисколько не сомневался в его призвании и испытывал твёрдую уверенность в том, что даже без него Антон Андреевич уже сейчас является подающим неплохие надежды следователем, а в будущем станет исключительным профессионалом. А уж совсем отдельной и неисчерпаемой темой для размышлений была Анна Викторовна Миронова. Ох уж эта особа… Она вызывала бурю эмоций, привносила смятение в устоявшийся распорядок Штольмана и иногда, чего уж там, будила в нём крайнее раздражение. Исключительная барышня. Обладательница незаурядного ума и неукротимой тяги к знаниям и всему новому. Прекрасно образованная, что было необычно для провинциальной девицы. Да впрочем и в столице таких девушек были единицы. Для Штольмана стал изрядным открытием тот факт, что Анна обладает глубокими познаниями в точных науках, в частности в химии. Тем более странной для сыщика была эта её увлеченность спиритизмом. Казалось бы, уж такой барышне должно бы достать логики и разума не верить во всю эту чепуху. Но чем дольше Штольман об этом думал, тем больше напрашивался вывод, что это увлечение как нельзя больше подходит именно ей. Вот если бы ещё этот спиритизм, вкупе с Анной, не усложняли жизнь лично ему. Помимо несомненных умственных достоинств, нельзя было не признать, что Анна была весьма хороша собой. Даже красива, удивительно красива той тёплой красотой, от которой никогда не уставал глаз. Помимо всего этого, девушка была до отвратительного самодостаточной, свободолюбивой, взбалмошной и ненавидела, когда кто-то пытался принимать решения за неё. Ум, красота, своенравность… Святые угодники, до чего же это была взрывоопасная смесь, Штольман только диву давался. Разумеется, у сей выдающейся особы было не счесть поклонников, и, естественно, это нисколько не задевало Анну Викторовну. Всё чаще Яков начинал думать, что единственным интересующим её времяпрепровождением было влезание в полицейские расследования и всяческое препятствование нормальному ходу дела. Хотя, было бы несправедливым не признать, что некоторые из её догадок носили весьма разумный характер, что лишний раз подтверждало её незаурядный ум. Но почему, почему же она преподносит свои догадки как дурацкую мистификацию?! Какую цель преследует эта барышня, привлекая таким образом к себе внимание? То, что мистификация могла и не быть мистификацией, не пришло в голову яростному материалисту. В полицейском участке было тихо, да и немудрено — время наверняка уж близилось к полуночи. Впрочем, за временем Штольман не следил. По-хорошему, давно уж следовало отправляться домой, попутно назначив нагоняй дежурному, если тот, как это часто случалось, опять задремал на посту. Какая-то проклятая обязанность, честное слово, при любом происшествии обязательно выяснялось, что дежурный, видите ли, спал. Но следователю не было никакого дела ни до позднего часа, ни до дремлющего дежурного, ни до дома, где его всё равно никто не ждал. Темноту в кабинете разгонял единственный источник света — лампа на столе. Прямо перед ним стоял стакан с янтарной жидкостью. Который по счёту? Третий, четвёртый? Яков Платонович предпочитал не вспоминать. В голову стучались гораздо более насущные думы, ради которых, собственно, Штольман и обретался в полумраке кабинета в компании стакана и бутылки коньяка. Для лучшего мыслительного процесса. После памятного дела с Ферзём, в полицейском участке наступило отвратительное затишье. Пара мелких преступников всё же попалась в расставленные сети, но совершенно нечем было занять голову. А занять её было жизненно необходимо. Иначе весь этот спутанный клубок неразрешённых эмоций и чувств оказывал давление и на душу и на разум. Вот и настигла Якова Платоновича та напасть, которой он опасался, перебираясь в Затонск: полный штиль, безветрие, бездействие. В таких условиях он просто не мог не думать об Анне и их запутанных взаимоотношениях. Впрочем, были ли они теперь, эти взаимоотношения?.. В своём увлечении спиритизмом Анна Викторовна дошла до опасного предела, что крайне возмутило следователя, настолько, что он был весьма несдержан при последнем их разговоре и позволил себе лишнего, о чём в настоящий момент изрядно сожалел. Даже пытался забыться в стакане со спиртным, но на душе отчего-то оставалось всё так же гадко. Он всё пытался понять, с какого момента всё пошло не так, неправильно? Ему совершенно не хотелось лишаться столь приятного общества Анны Викторовны, и было невыразимо горько от той последней встречи. После того пренеприятнейшего разговора они не встречались, а с того момента прошло уже… невероятно, всего три дня, когда как по ощущениям он маялся не меньше недели. Яков Платонович поднялся из-за стола, ощутив вдруг непреодолимую потребность в движении. Алкоголь не принёс ни опьянения, ни облегчения, ни забытья. Лишь лёгкая тяжесть в голове, усугублявшая и без того отвратнейшее настроение. Он подошёл к окну, привлечённый, как ему показалось, каким-то смутным движением. Снег. Опять спускались с неба серебристые хлопья, легко танцуя, поблескивая в неверном свете звёзд. Темнота давно уже укутала Затонск, принося с собой успокоение, город казался полностью уснувшим, и лишь на душе у Якова было тяжело. Он прислонился лбом к ледяному стеклу, и это принесло малую толику облегчения разгорячённой голове. Закрыв глаза, он совершенно потерял счёт времени, и не представлял, сколько он так простоял. Вскоре, он почувствовал легкое движение воздуха по комнате. Стало прохладно, и немудрено, столько времени простоять у ледяного стекла. Когда он отвернулся от окна, он буквально остолбенел. Возле его стола стояла Анна. Он совершенно не чувствовал до этого момента, что в комнате есть кто-то помимо него. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Яков жадно рассматривал столь милое его сердцу лицо, внезапно ясно поняв, насколько тяжело всё это время было не встречаться с Анной, испытывая чувство вины за резкие слова, за которые так хотелось извиниться, да вот проклятая гордость всё никак не позволяла нанести визит. Наконец, Анна Викторовна первая разорвала нити странного напряжения, повисшего между ними, и нарушила тишину: — Здравствуйте, Яков Платонович. — Она произнесла эти слова спокойно, без лишних эмоций, лишь с лёгким интересом поглядывая на него. Яков отмер, и, чувствуя, что неловкое молчание затягивать неприлично, сказал слегка охрипшим от долгого молчания и изрядной порции коньяка голосом: — Приветствую вас, Анна Викторовна. Какими судьбами, да ещё на ночь глядя? — Действительно, какая нелёгкая принесла её сюда в полночь? Хотелось высказать ей пару нелестных замечаний, да только Штольман понимал, если он опять потеряет самообладание, он может упустить шанс объясниться с ней. Не стоило усугублять их общие обиды. — Даже и не знаю, Яков Платонович, — тут девушка слегка смущенно улыбнулась, и, честное слово, если бы Штольман не успел изучить её как следует, он бы подумал, что Анна в кои то веки почувствовала укол совести, — мне вдруг так захотелось вас увидеть, что я даже и не успела понять, как оказалась здесь. Такое чувство, что мы не виделись уже очень давно. — Помилуйте, всего три дня, — отрезал Яков, и, смягчив тон, добавил: — Тоже испытываете некие проблемы с ходом времени? — Пожалуй. Как и вы, полагаю? — С лица Анны всё не сходила очаровательная лукавая улыбка. Штольман невольно улыбнулся в ответ. — Так что же мы стоим, Анна Викторовна? Полагаю, вы замерзли, если шли в такую погоду пешком, к ночи-то мороз ударил. К тому же, думается мне, вы пришли поговорить, было бы невежливо держать вас на ногах. — Яков Платонович чувствовал лёгкое беспокойство, но списывал его на растерянность и смутную неловкость, которые всегда сопровождали его эмоции при встрече с барышней Мироновой, но которые он твёрдо загонял поглубже, так, чтобы даже не вспоминать. Чтобы не нарушать ничем душевный покой. Улыбка Анны Викторовны чуть потеплела, она опустилась на стул перед столом Штольмана. Сам он занял свое место напротив неё, отставив в сторону бутылку и стакан. Яков поймал взгляд девушки и снова будто попал под действие чар, не в силах оторвать глаз от Анны. Её большие светло-голубые глаза словно были подёрнуты лёгкой дымкой, и цвет их сейчас скорее напоминал небо летним вечером, когда сумерки ещё не вступили в свои права, но солнце уже скрылось из виду. Они словно лучились теплом и добротой, и этот свет дарил ему покой, которого он был лишён уже много дней. Он знал сотни выражений этих глаз, и каждое мог воспроизвести по памяти. Как отрадно было ему сейчас видеть этот покой в её глазах! Это давало надежду, что, не испытывая более обиды, она примет его извинения, и, чем чёрт не шутит, их дружба ещё может наладиться после той безобразной ссоры, в которой он искренне раскаивался. Анна тем временем перевела своё внимание на шахматную доску, стоявшую в на самом дальнем краю стола, и — от Штольмана не укрылась проскользнувшая на её лице горечь — заметила: — Эта доска… всё так и стоит у вас? У меня смутное ощущение, что вы даже положения фигур не поменяли. — Да, действительно, — ответил Яков Платонович. По правде всё никак руки не доходили до этой доски, даже вспоминать о ней не хотелось. Проще уж было вовсе не замечать. Он честно не хотел говорить дальнейших слов, но не смог их удержать: — Может, всё-таки сыграем вместе, хоть одну партию, Анна Викторовна? — Ах, оставьте своё ехидство, Яков Платонович, я же вам говорила, что не знаю правил, это чистая правда, прошу, поверьте. — Штольману казалось, что выражение её лица ничуть не меняется, выражая всё те же эмоции: та же лукавая полуулыбка, тот же лучистый взгляд, но, присмотревшись, он заметил какое-то странное понимание, промелькнувшее в глубине её глаз. — Что же, сделаем вид, что я вам поверил, — порой Яков ненавидел себя за свою принципиальность, твёрдость, и, поистине, ослиное упрямство. Вот как сейчас. Что же стоит ему сдержать гордость и перестать сыпать язвительные комментарии, всё отдаляя перспективу примирения? Но Анну, казалось, это нисколько не трогает. Всё же странно. — Что такое сицилианская защита? — внезапно спрашивает она. — Что? — только и смог сказать Яков, слегка огорошенный внезапной переменой темы. — Сицилианская защита. Помните, в тот… день, — Анна слегка замялась, не меняя, впрочем, благодушного выражения лица, — вы спросили меня, не о ней ли я читаю? Как вы знаете, осведомлялась я не о ней, но мне внезапно стало любопытно, вот и решила спросить у вас. — Хм, сицилианская защита, да? — Штольман напряжённо размышлял, какую цель преследует Анна Викторовна. В самом деле, какой резон ей приходить сюда среди ночи? Поговорить о шахматах? Это даже не смешно. — Вкратце, это некий приём в игре, что собственно очевидно. Это, если можно так сказать, оборона посредством нападения. Как вам известно, а, впрочем, — спохватывается следователь и усмехается, — может и неизвестно, в шахматах право на первый ход всегда получают белые фигуры, это неоспоримо. Посредством этого, белые тут же заполучают известное преимущество в выстраивании тактики игры, буквально занимают ведущую позицию, заставляя уступать черные фигуры. Вот чтобы уравновесить это преимущество изобретаются различные тактики ведения игры со стороны черных. Логичнее всего сразу перейти в нападение и отвоевать хоть частичное преимущество. Если рассматривать шахматную доску как поле битвы, что не так уж и далеко от истины, то можно сказать так: фигуры стремятся занять наиболее выгодные стратегические точки, чтобы раскрыть для себя новые перспективы. — Значит… оборона через нападение? — девушка, казалось, всерьёз заинтересовалась обсуждаемой темой. — Что-то мне это до боли напоминает! — Неужели? — Штольман почувствовал, как язвительная усмешка вновь наползает на лицо. — Да. — Определённо, спокойствия девушке сегодня было не занимать. Яков Платонович всё явственнее чувствовал какое-то… несоответствие. Что-то волновало его, но он предпочитал откинуть эти мысли подальше, увлечённый игрой, в которую его втянула Анна. — Неужели вы сами не замечали, как часто люди предпочитают наступать на кого-то, как они боятся выдать свои чувства, боясь остаться непонятыми. Людям кажется легче заковать себя в скорлупу из отчуждения, неких правил и норм, навсегда остаться в этом футляре, нежели показать истинную суть. Мы скованы цепями условностей, Яков Платонович, — грустно завершила она. — А мне кажется, что ко всему этому примешивается изрядная толика недоверия, — ехидно парировал Яков. — И знаете, мне отчего-то не кажется это противоестественным. Недоверие составляет часть любого человека, я бы сказал, что это естественный механизм, обусловивший выживание людей, как вида. — Ах, дорогой Яков Платонович, опять вы всё сводите к сухим фактам, механизмам, не позволяете себе ни капли искреннего чувства, — они не сводят глаз друг с друга. Несмотря на то, что смысл её слов исполнен тайной грусти, лукавая улыбка всё не сходит с её лица, словно тайком подбадривая и поддерживая азарт Штольмана к этому словесному противостоянию. — Я думала, что предмет нашей беседы есть человеческая душа. — Вы не изволили обозначить предмет нашей беседы, сударыня. — Чем дольше продолжается их диалог, тем явственнее кажется Якову Платоновичу, что он начинает понимать правила этой игры, и теперь он больше не опасается ронять свои язвительные фразы, тайно подбадриваемый улыбкой Анны. Потихоньку, не торопясь, он выплёскивает всё накопившееся раздражение и усталость, оставляя лишь спокойствие. Эти фразы, этот тон — всё это лишь часть игры, и они оба об этом осведомлены. А эти глаза… Их тёплое выражение словно проникает под кожу и стремится пролить умиротворение на уставший разум. И становится так безмятежно… Но всё же это смутное беспокойство… Он явственно понимает, что что-то не так, но мысль ускользает вновь, так и не успев оформиться. Штольман вдруг встаёт из-за стола, словно почувствовав смутный укол на грани сознания. Он вновь испытывает потребность в движении. Снова дойдя до окна, он отмечает про себя, что в комнате как будто стало чуть темнее, хотя, казалось бы, куда уж темнее. Но, тем не менее, даже проникающий в комнату свет уличного фонаря, стоящего как минимум в пятидесяти метрах дальше по улице, кажется гораздо ярче, чем эта несчастная лампа на столе. Давно пора бы проверить освещение во всём здании, но что более интересовало Якова, так это почему следователь должен думать об этой проблеме. До этого момента Штольман был слишком увлечён Анной и их маленькой словесной баталией, чтобы замечать перемены в комнате. В комнате будто стало холоднее. Сквозняки, не иначе. Наверное, Анна Викторовна неплотно закрыла за собой дверь, когда пришла. Яков Платонович невыразимо рад приходу Анны, но всё же знает: он должен это спросить. — Зачем вы пришли, Анна Викторовна? — его напряжение выдаёт лёгкая усталость, проскользнувшая в голосе. — А вы не догадываетесь? — теперь, не видя её лица прямо перед собой, Яков больше внимания уделяет её чудному мелодичному голосу. Право слово, он слишком увлечён! Ещё немного и он будет готов воспевать её, как богиню. Нельзя же так терять голову, в конце-то концов. — Я-то может и догадываюсь, но не считаете ли вы нужным озвучить причину? — Нам необходимо было поговорить. — Твёрдо говорит девушка — и в этом он с ней полностью согласен. — Прояснить важные моменты, в частности происшествие, из-за которого мы не встречались уже три дня. — Вы как всегда правы, Анна Викторовна. Я давно хотел нанести вам визит, чтобы принести вам мои искренние извинения. Мне безумно жаль, что я был несдержан в словах, что так грубо оскорбил вас. — Да, признаюсь, из-за ваших слов я потеряла душевное спокойствие. Долго не могла отвлечься от этого и, признаться, длительный промежуток времени бродила по окрестностям, пытаясь не думать об этом. — Словно бы по секрету поведала Анна. — Но, всё же, вы не пришли… — Несмотря на затихающий шёпот, которым были произнесены эти слова, Штольман их услышал, и вновь чувство вины затопило его. И он не смог удержаться от того чтобы спросить о том, что так долго терзало его: — Но всё же, милая Анна Викторовна, зачем вам нужно было устраивать весь этот фарс с духом Ферзя? Чего вы стремились этим добиться? — Вот опять. Вы словно бы не замечаете, когда переходите к нападению в своих словах. Что стоит вам отбросить недоверие и принять мои слова, ведь я никогда не преследовала цель каким-либо образом обидеть вас? — В тихих словах девушки можно услышать намёк на грустную улыбку, но Яков предпочитает не оборачиваться к ней сейчас. В данный момент ему важно знать правду. — Драгоценнейшая моя Анна Викторовна, я просто не могу принять такое, я не могу поверить в призраков, потусторонний мир и бог знает какую ещё чертовщину! — Но зачем же вы скрываете от меня ваши чувства и эмоции? Зачем прячетесь? — То есть, вы намекаете, что я должен вот так просто взять и выложить вам всю подноготную о себе? — Это я могу оставить лишь на ваше усмотрение… — тихо шелестят последние слова. Штольман моргнул. С чего это ему казалось, что с освещением в кабинете проблемы? Светит, чуть ли не вполовину ярче, чем раньше. И тепло вдруг стало, гораздо теплее, чем было ещё секунду назад. Штольман понимает, что просто не замечал, как сдавливали его тиски холода всё это время, но сейчас… всё было в порядке. Определённо что-то было не так, и скорее всего с самим Яковом Платоновичем. Возможно, он несколько поторопился, когда думал, что коньяк прошёл для него бесследно. Если уж сознание такие кренделя выписывает! Он глубоко вздохнул и обернулся к Анне Викторовне. Второй раз за вечер его охватило потрясение, оглушительное дежавю, только наоборот. На стуле у стола никто не сидел. И он совершенно был уверен в том, что она никуда не могла уйти, он бы услышал! И тут крохотный червячок беспокойства, грызущий его всё последнее время, нахлынул леденящим кожу до мурашек осознанием. Одна-единственная малюсенькая деталь, которая затаилась у него в глубине подсознания. На одежде Анны Викторовны не было снега.

***

Всю ночь Яков Платонович промаялся, пребывая в беспокойстве. У него не выходила из головы лишь одна мысль: что-то было не так, что-то с Анной Викторовной. Причём он даже не мог объяснить эту свою странную уверенность, но тем не менее твёрдо решил ранним утром отправиться в поместье Мироновых. Так он и сделал: чуть только рассвело, он рано, непозволительно рано прибыл к поместью, будучи уверен в том, что его визит будет расценен как бесцеремонность. И всё же не мог сопротивляться этому странному порыву. Он был уверен, что ему просто необходимо увидеться с Анной. К его облегчению, Мироновы уже встали, хотя не успели ещё даже спуститься к завтраку. Виктор Иванович, выслушав его просьбу, лишь растерянно пожал плечами: — Весьма сожалею, господин Штольман, Анна сегодня вряд ли будет принимать. — Могу я узнать почему? — Затаив дыхание, спросил Яков Платонович. Сидевшая рядом с мужем Мария Тимофеевна, неодобрительно поджав губы, произнесла холодным тоном: — Удивлена, что вы ещё не осведомлены. Анна уже третий день лежит в лихорадке, лишь сегодня ночью ей стало легче, доктор сказал, что самый острый период болезни, к счастью, миновал. Сказать, что Штольман ничего не понимал, значит ничего не сказать. Его словно обухом по голове огрели. В полнейшей растерянности он думал лишь об одном: но как же тогда Анна Викторовна была сегодня в полицейском участке? И была ли? Внезапно, у входа в комнату прозвучал такой знакомый голос: — Папенька, матушка, не беспокойтесь. У меня достаточно сил, чтобы встать с кровати, так что уж господина Штольмана я смогу принять. — Но Анна!.. — раздался резкий возглас Марии Тимофеевны. — Матушка, — с нажимом произнесла Анна, и Штольману оставалось только подивиться стальной твёрдости в её голосе. — Не сейчас, — уже мягче добавила она.— Я приму Якова Платоновича, и потом всенепременно не буду вставать с кровати столько, сколько ты велишь, обещаю. — Свежо предание, — мрачно произнесла Мария Тимофеевна, но всё же родители Анны удалились, оставив её наедине с Яковом Платоновичем. — Рада видеть вас, дорогой друг, — слабым голосом произнесла Анна, мимолётно улыбнувшись. — Не могу сказать, что ожидала вашего визита, но, тем не менее, это приятный сюрприз для меня. Яков внимательно наблюдал за Анной. Болезнь не прошла для неё даром, тем более что она ещё до конца не оправилась. Под глазами пролегли тени, исчез с щёк здоровый румянец, и кожа отличалась нездоровой бледностью, а сама девушка зябко куталась в просторную шаль. При виде хрупкой фигурки, что, казалось, утопала в огромном кресле, Якова затопила волна нежности к этому удивительному существу. — Я право и не знаю, как начать, — взял слово Штольман. — Но перво-наперво, позвольте мне принести мои извинения за столь несдержанное поведение. Теперь, когда я вижу, к чему привела моя резкость, боюсь, меня ещё долго будет преследовать чувство вины перед вами. — Ах, оставьте, Яков Платонович, — отмахнулась Анна. — Думается, вы ранее уже принесли извинения, и я без тени сомнения принимаю их. — Но кое-что в словах Штольмана всё же заинтересовало её. — Так значит, вы уже в курсе причин моей болезни? Любопытно. — Я бы даже сказал, весьма, — улыбнулся Яков. — Должен вам признаться, не далее как сегодня, я видел весьма странный сон… — Сон? — с нетерпением переспросила Анна Викторовна. — Да, как бы странно это не прозвучало. Я даже склонен был думать, что это непонятное сновидение, навеянное не совсем… гм… трезвым разумом. Анна понимающе улыбнулась, и Якову Платоновичу на мгновение почудился отголосок той самой лукавой полуулыбки. — Тогда, должна признать, меня несколько удивляет тот факт, что нам снятся одинаковые сны. — Девушка продолжала задорно улыбаться, но глаза её выражали неподдельное смущение. И это вдруг показалось Штольману гораздо более правильным, нежели та лучистая маска доброжелательности, которая словно застыла на лице Той Анны, не позволяя увидеть истинные чувства. — Право слово, я склонен скорее думать, что это всё же был сон, пусть и весьма странный. Теперь-то я понимаю, что всё было словно подёрнутой непонятной дымкой, меня преследовало ощущение нереальности. — Что ж, меня не может не порадовать тот факт, что теперь вы отдалённо знакомы с тем ощущением, которое испытываю я, общаясь с призраками, — чуть ехидно отметила Анна. — Боже правый, неужели опять вы будете убеждать меня во всём… во всей этой тонкой материи? Предлагаете мне просто взять и поверить каждому вашему безумному утверждению? Следующие слова Анны Викторовны остудили начавшего было закипать Якова Платоновича, и заставили едва заметно вздрогнуть: — А это я могу оставить лишь на ваше усмотрение…