Друзья и враги

      Муу знал, что умирает.       Сложно верить в саму возможность дальнейшего существования, когда от тебя осталась только половина тела. По капле вытекала жизнь, мучительно и издевательски медленно исчезая, впитываясь в обожженную, вздыбившуюся землю небольшого кратера, оставшегося от последнего взрыва обреченного на исчезновение Парового Тирана. И словно в насмешку – чистое голубое небо над головой, яркое ласковое солнце и белые облака, похожие на пушистых барашков. Нет, с такими ранами даже самый искусный ирьенин не поможет.       Утешало только одно: враг погиб раньше.       Хозуки. Ублюдочный придурок Хозуки. Проклятый всеми демонами Мизукаге Хозуки Генгецу! Да. Он лежал недалеко. Муу стоило только повернуть голову, чтобы увидеть его, с пропитанным кровью полосатым одеянием, изодравшимся в бою, с разметавшимися по земле светлыми волосами, которые припорошила пыль, и посмертной довольной ухмылкой на бледном лице. Даже мертвый занимается самолюбованием. Наконец-то мертвый.       Муу прикрыл глаза.       Внутри пусто. Неожиданно пусто. Есть только легкая досада на слишком хрупкое тело и собственную слабость. Куда делось злорадное чувство удовлетворения и ликования, возникшее в тот момент, когда один из мечей по самую рукоять вошел в грудь Мизукаге, пронзая сердце, а его голубые глаза с отяжелевшими, потемневшими от усталости веками широко раскрылись в ошеломленно-обиженном удивлении? Странно. И почему нет жгучей ненависти, что это за горечь на языке, похожая на вкус пепла и крови, но не кровь? Что за странная грусть, сжимающая ребра стальными тисками, и невесомое желание умереть поскорее?       Глупости. Хотя чем еще заниматься, как не самокопанием, когда не можешь пошевелиться, а над головой насмешливое небо? И вот зачем шиноби такие живучие? Все было бы проще, если бы раны уже, наконец, сделали свое дело.       Надо признать, забавно получилось. В этот раз они оба знали, что только один уйдет с поля боя. Сражались, сражались, сражались до тех пор, пока силы не ушли, пока не осталось чакры. Поэтому идиот Хозуки, ослабленный применением техники Бесконечного взрыва Мизукаге, так и не смог уклониться от удара, не смог применить свою клановую технику, которая делает бесполезным холодное оружие, зато успел направить созданного из масла и воды клона прямо на Муу. Тиран взорвался. Теперь, кажется, отсюда не уйдет никто. Ооноки, конечно, придет, как только закончит бой, попытается спасти. Да только толку-то? Гибель рядом, пусть ее и не видно.       Время вышло.       «Мизукаге… Что ты сделал, Мизукаге? Тебе так хотелось меня превзойти? Ха. Что это я? Что за самоанализ на пороге смерти? Мы же просто ненавидели друг друга. Все логично», - Нидаймё Цучикаге слегка усмехнулся под бинтами.       Он помнил все.       Все их встречи. Все битвы. Все перепалки. Все колкости. Всю ненависть, из-за которой два Каге не могли нормально находиться в одной комнате. Генгецу так ярился, когда кто-то не воспринимал его всерьез. Кажется, у него навсегда в сердце остался жить ребенок. Он ребячился, обижался, искренне восторгался силе и ненавидел бесчестные поступки… Поэтому было так весело выводить главу Киригакуре из себя. Великовозрастной ребенок с телом высококлассного убийцы. Отвратительное сочетание. Но ведь он же мог быть серьезным! А Муу? Помнится, в день их первой встречи Цучикаге выразил неудовольствие внешностью Хозуки. Неужели все началось с этого, и чертов ублюдок с козлиной бородкой и тараканьими усами просто мстил? Или все-таки дело в другом? В детской азартности, в духе соперничества между сильнейшими шиноби своих Деревень? В надоедливой шумности Мизукаге? В замкнутой серьезности Цучикаге? В войне? В убийствах? В бесконечных спорах? Или в разнице взглядов?..       Есть ли теперь смысл пытаться угадать? Теперь уже все равно.       Но неясные чувства все еще царапают душу.       Муу всегда считал себя хладнокровным, очень практичным шиноби, которому нет дела до чувств, но теперь в этом сомневался. Дурное сердце плакало. Глупость! Глупость! Хозуки же враг, самый заклятый враг! Был… Сейчас просто труп. Почему кажется, что он только что своими руками убил кого-то очень близкого? И без этого близкого жизнь уже не та?.. Быть не может. Как?! Как он мог впустить в свое сердце это хрупкое, слабое чувство?       Нет! Нет! Ведь так?..       - Муу-сама! – Отчаянный крик. Ооноки. Ученик, во главе отряда спешащий на помощь учителю, застыл на полпути, увидев, во что превратилось тело Цучикаге, и упал рядом на колени. – Муу-сама…       Муу слегка приоткрыл глаза. Сил мало. Надо успеть сказать Ооноки, надо успеть… Голос хриплый, срывающийся, с бульканьем где-то в горле:       - Ооноки…       - Я здесь, сэнсэй! Подождите, сейчас ирьенины начнут залечивать ваши раны, вы будете в порядке!       - Нет, Ооноки… не буду. Времени… мало. Понимаешь? – в глазах маленького человека слезы, но он находит в себе силы кивнуть. – Ты… ты должен… защищать Деревню… слышишь? Любой… ценой… Ты справишься, я… верю в тебя… Ооноки… И еще…       - Да, сэнсэй?! – соленая влага уже бежит по щекам, ученик отчаянно хлюпает носом. Муу с трудом повернул голову туда, где лежал мертвый Хозуки.       - Верни Киригакуре… тело их Каге… Этот идиот… заслужил…       - Но, сэнсэй! Вы… вы же…       - Враг… порой… ближе друга… Ооноки! Не повтори… моей… ошибки!..       Все. Теперь все. Точно конец. Больше не нужно держаться на плаву. Нидайме Цучикаге закрыл глаза, погружаясь в благословенную вязкую темноту, в гибель.       «Я иду, Мизукаге. Попробуй только уйти без меня, и я убью тебя еще раз! Даже если мы уже мертвы…»       Он уже не слышал, как кричал, надрываясь, над его телом будущий Сандайме Цучикаге, роняя горячие капли слез на тело учителя. Ему не дано было узнать, что погибших Каге с почетом доставили в Иву. Что две Деревни заключили перемирие, лишившись своих вождей, и мертвого главу Хозуки отправили в Кири, чтобы с честью похоронить в родовой гробнице. Что его собственный труп погребли в скале, чтобы он мог вечно защищать Деревню, как делал это прежде. Все это уже история прошлых дней.       Хотя, как оказалось, Муу закрыл глаза только для того, чтобы вновь открыть их в будущем и уставиться на ненавистно-любимую самодовольно ухмыляющуюся рожу врага, что стал ему другом.