Лед уже почти растаял.

       Безумно длинная ночь. За окном слишком темное небо и тусклые звезды, которые впервые не вдохновляют. Последние несколько дней Юри Кацуки вообще ничего не вдохновляет: ни музыка, ни общение с близкими, ни даже катание. А интересовало ли его вообще это катание хоть когда-нибудь? Или же он просто пытался доказать всем, и в первую очередь себе, что и он чего-то стоит, что и он сможет добиться высот? Но, как оказалось, он действительно ни на что не годен. Виктор объявил об их расставании ровно три дня назад. С привычной снисходительной — и такой очаровательной, — улыбкой потрепал Кацуки по темным волосам и легко чмокнул в щечку. «Мне было хорошо с тобой, Юри». Три чертовых года ему было просто «хорошо» рядом с безумно влюбленным в него японцем, который был уверен во взаимности своих чувств. Никифоров то ли прекрасно притворялся, правда, непонятно зачем, то ли он действительно был невероятно легкомыслен. Но это не мешало Кацуки любить его до потери памяти. Любовь, возникшая из восхищения — хрупкая любовь. Японец буквально боготворил своего парня, он любил в нем абсолютно все — насмешливый взгляд пронзительно-голубых глаз из-под спадающей челки, азартную улыбку, восхищенные возгласы на русском, когда он был особенно сильно впечатлен. Он любил его поцелуи — мимолетные, как ветер, и страстные, дикие, сносящие крышу каждый раз. Он любил их полные ночи любви — ну не мог же он притворяться и тогда? — сбитое, рваное дыхание, покрытые пеленой возбуждения глаза, розовые щеки и беспорядочный шепот, от которого у Юри всегда бежали мурашки по телу. Но больше всего он любил его объятия — он чуть ли не плакал каждый раз, когда Виктор прижимался к нему, заключая в кольцо своих рук и тихо шептал на ухо: «Юри, ты прекрасен». Сейчас идея вернуться домой казалась поистине бредовой: сидя на полу в своей комнате, Кацуки терялся под взглядами многочисленных Викторов, которые насмешливо смотрели на него со старых плакатов. А еще Юри не плакал. Не проронил ни единой слезинки с того самого злополучного дня, и причину этому найти так и не смог. Сейчас в голове парня царило полнейшее ничего. Пустота, апатия и полнейшая отрешенность. Где-то на затворках сознания промелькнула мысль, что надо бы поздравить Юрия с днем рождения, восемнадцать лет исполняется все-таки, но так же быстро эта мысль испарилась, уступая место все той же пустоте. На часах 04:17, а за окном по-прежнему темно. Возникло чувство, что утро больше никогда не наступит, и лучше от этого не становилось. Сняв с переносицы очки, парень потер уставшие глаза и поднялся с пола. Ухватился за рядом стоящую тумбочку, когда его шатнуло в сторону — затекла нога. Выдохнув, взглянул на плакат, который грозился вот-вот сорваться со стены. — Что ж мне теперь делать, Витя? — тихо прохрипел Кацуки, бережно приклеивая лист обратно. — Что ж мне теперь делать? Прислонившись лбом к злополучной распечатке, с которой обворожительно улыбался Никифоров, брюнет застонал, но из-за долгого молчания с губ сорвался лишь тихий жалобный сип. На следующий день после разрыва в сети появились фотографии Виктора в окружении экстравагантных девушек, с которыми русский отдыхал где-то в Болгарии. «Наконец-то осуществил свою давнюю мечту! Начинаем путешествие!» — гласила надпись под фото в инстаграме фигуриста. «Ты ему настолько надоел, что он отправился в путешествие, чтобы хоть как-то расслабиться и забыть о потраченном на тебя времени», — ехидно подметил внутренний голос, а добивало японца то, что он прекрасно осознавал, что это не ложь. Из далеко не радужных мыслей Юри вырвал громкий топот, доносившийся из гостиной. Шаги становились все громче, что явно давало понять, что кто-то очень уверенно шел прямо к Кацуки в комнату. «Неужели…» — мысль, так внезапно пришедшая в голову, заставила парня сорваться с места. Чуть не упав, зацепив ногой угол кровати, японец ринулся в сторону двери, резко ее открывая. — Викто… Стоявший напротив Юри парень как-то горько усмехнулся, небрежным движением руки поправляя блондинистую челку, что так упорно лезла в глаза. — Ага, размечтался. Кацуки не успел ничего предпринять, как Плисецкий, грубо затолкнув его обратно комнату, закрыл дверь. Сбросив на пол черный рюкзак, парень сверху вниз уставился на сидящего на полу брюнета и вновь усмехнулся. — Ничего не хочешь мне сказать, свинья? — С д-днем рождения, Ю-Юра, — и в этот раз голос подвел его — Кацуки теперь смело мог пародировать юных фанаток Никифорова, которые, завидев своего кумира, пищали так, что барабанные перепонки готовы были лопнуть в эту же секунду. — И это тоже, — хмыкнул Плисецкий и, подойдя к Юри, опустился напротив него на корточки. — Что произошло? Интернет уже три дня взрывается от новостей о тебе и Никифорове. «Фигурист из России разбил сердце Юри Кацуки», «Любовь растаяла, как лед весной», «Новые приключения Виктора уже начали-». Кацуки заткнул Юрия, резко прислонив свои ладони к его рту, не позволяя процитировать название очередного заголовка, которых за эти три дня японец повидал немало. — Он бросил меня. Виктор сказал, что нам нужно расстаться. Плисецкий, несомненно, возмутился бы — потные ладони брюнета на своих губах отнюдь не доставляли ему удовольствия, — он обязательно бы стукнул незадачливого фигуриста по голове и смачно обматерил бы его по-русски, обязательно… Если бы только не этот затравленный взгляд брошенного щенка. По крайней мере, на нормального здорового человека Юри сейчас был мало похож — неестественно бледный, взъерошенный, с явно давно немытой головой и до крови искусанными губами. Пальцы, которые до сих пор покоились на устах блондина, мелко дрожали, а разбросанные по полу комнаты его совместные фотографии с Виктором вряд ли говорили о душевном спокойствии Кацуки. — Ты всегда был прав, Юра. Я никогда не был ему нужен. Никогда. Японец горько улыбнулся, и его лицо исказилось в гримасе боли. Плисецкий грубо убрал чужие руки с лица и рывком прижал к себе Кацуки, обхватив его за шею. — Плачь уже, дурачье. И он плакал. Плакал, как маленький ребенок, который потерялся в торговом центре, и ему кажется, что родители больше никогда его не найдут; плакал так, словно он потерял кого-то близкого, словно он потерял часть себя. Он рыдал в голос, дрожащими руками цепляясь за спину блондина, как за спасательный круг; пачкал его ветровку своими горячими слезами и соплями, выл, словно раненый зверь и прижимался к Юрию еще сильнее, словно пытаясь позаимствовать у юноши хоть каплю тепла, чтобы заполнить наконец эту чертову пустоту, которая медленно съедает его изнутри, не оставляя абсолютно никаких чувств и эмоций, не оставляя никакой надежды на спасение. Блондин лишь прижимает к себе рыдающего Кацуки, большими ладонями невесомо поглаживая его по пояснице и волосам, согревая своим теплым дыханием. Он ничего не говорит — все слова потом. Теперь у него есть много времени, чтобы обо всем рассказать глупому любителю вкусно поесть. Его личный дурачок, и Плисецкий больше, чем на двести процентов уверен, что когда легкомысленный Никифоров наконец нагуляется и вновь придет к Юри, он его ни за что не отдаст. Он будет рычать, рвать и метать, делать все возможное, чтобы этот недалекий япошка наконец понял, что вполне сможет обойтись и безо всяких королей льда. Ему вполне достаточно русской феи - наглой, дерзкой и непредсказуемой. Кацуки не знал, сколько времени он просидел вот так — намертво вцепившись в Юру, часто-часто всхлипывая и со свистом выдыхая. Впервые за эти три дня он что-то почувствовал: вся горесть и жалость к себе, боль и разочарование вышли наружу вместе с солеными слезами. А еще он почувствовал что-то близкое и родное, неожиданно исходящее от вечно грубого Плисецкого. Лучи солнца настойчиво светили сквозь приоткрытые шторы, желая заглянуть в тесную комнатушку, на полу которой сидели двое. «Утро наступило», — успел подумать Юри и, вновь уткнувшись в плечо русского фигуриста, что все еще держал его в своих объятиях, тихо засопел.