Sincerely

Лукас один из тех людей, кто знает, что если хочешь добиться чего-то в жизни, то нужно лгать. Постоянно, убедительно, настолько нагло и невозмутимо, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что именно ты прав. Лукас учится врать с ранних лет. Сначала психологам, что да, все хорошо, смерть мамы не заставляет его задумываться о том, как бы порезать себе вены в ванной. Потом учителям, что да, он безумно хотел прийти на скучнейший урок алгебры, но отец заболел и нужно было за ним ухаживать. Потом Лили из параллельного класса, что да, она ему нравится, просто он не хочет целоваться с ней пока что, они ведь только подростки, о каких чувствах может идти речь. Потом отцу, что да, ему нравится одна девчонка, просто он не знает, как к ней подойти. Он врет всем, вся его жизнь одно сплошное надувательство, и Лукас вполне успешно справляется с этим. Пока не встречает Филиппа. На первый взгляд Ши не из тех людей, с которыми Лукас захотел бы общаться. Он не красивый, хотя Лили пару раз утверждает, что у него классная шея (это все потому, что Лукас бросил ее в восьмом классе (и после этих слов Лукас совсем не залипает на чертову шею Филиппа)). Филипп не отличник, не игрок в футбол, он приемный сын полицейской, он гей, а его настоящая мать наркоманка. По всем параметрам общение с Ши нанесет Лукасу больше вреда, чем пользы, и весь карточный домик лжи, что он возводит, грозится вот-вот рухнуть, но тут губы Филиппа касаются губ Лукаса и это заклинание. Как недостающий кусочек мозаики, как ощущение грядущего Рождества, как объятия мамы перед сном. И пускай их сказка длится всего лишь пару часов, пока за окном не темнеет, а за стенками хижины не слышится шорох подъезжающей машины. И пускай их сказка вскоре окрашивается в багряный цвет пролитой крови, в мерзкий привкус металла на языке, когда Лукас прикусывает щеку, чтобы не закричать, потому что у него на глазах убивают людей. Она все равно меняет что-то у него в груди. И картонные стены его мира рушатся под тяжестью секрета, и горло иной раз перехватывает от брезгливости, когда Лукас смотрит на себя в зеркало и вспоминает руки Филиппа на своей коже. Весь привычный мир будто каменный замок смывает огромной волной, и Лукас не знает уже, что делать. Он снова врет. Отцу, что не общается с Филиппом, Роуз, что она ему нравится, и он вроде как готов с ней переспать, Хелен, что не был в хижине и ничего о произошедшем не знает, себе, что ему не нравится Филипп. — Лукас Валденбэк, — шепчет он, глядя в заляпанное водой зеркало. Со сбитых костяшек пальцев стекает кровь. — Возьми себя в руки. А еще Лукас никогда себе не признается, но он не умеет врать Филиппу. Он осознает это случайно, когда в разгар их очередной ссоры Ши внезапно спрашивает у него: «Что ты чувствуешь ко мне?». И Лукас очень хочет ответить, что ничего, абсолютно ничего, в его груди для Филиппа Ши пусто, и пусть он катится куда подальше, пусть он перестанет разрушать его жизнь. Ты меня бесишь. Я тебя презираю. Ты мне противен. Я тебя ненавижу. — Ты мне нравишься, — говорит Лукас, закрывая руками лицо, чтобы чертов Ши не увидел его покрасневших глаз. Последние картонные стены сдувает ветром, замок из песка полностью смыт приливной волной, а его жизнь никогда не будет прежней. Ши ничего не говорит на это признание. Может, потому что думает, что Лукас ему беззастенчиво врет, а Валденбэк не собирается говорить ему, что вряд ли сможет соврать, глядя в эти ореховые глаза. Впрочем, Филипп все равно не останавливается и на всю катушку пользуется тем, что Лукас всегда отвечает на его вопросы. Ши пользуется этим беззастенчиво, беззаботно, не чувствуя никаких угрызений совести. Он ведь всего лишь рушит жизнь Лукаса, разве это так важно? — Ты трахался с Роуз? — спрашивает Филипп, и господи всевышний, что же ты делаешь, зачем заглядываешь прямо в душу там и так уже ничего нет. Лукас хочет сказать, что да, трахался, так громко и сильно, как Филиппу не снилось в самых мокрых снах. Но он потерял способность врать, и, судя по странным взглядам отца, не только Ши, но и всем остальным. — Нет, — практически выдавливает он из себя, чувствуя, как внутри плещет злоба, напополам с облегчением. Лукас запутался в своей лжи, как паук в им же сотканной паутине. На него настороженно косятся преподаватели, Роуз все чаще хмурится, так и не говоря ему, пойдут ли они на Рождественский бал. Отец все чаще спрашивает, не случилось ли чего, кладет тяжелую руку на плечо, и Лукас не может избавиться от мыслей о том, как эта рука, сжатая в кулак, врежется в его скулу, когда все откроется. Наверное, Лукас просто устал врать. Наверное, подсознательно, на клеточном уровне одинокого, всеми заброшенного ребенка, он хочет, чтобы кто-то любил его настоящего. Нервного, беспокойного, распадающегося на части. Лукас просто хочет быть кому-то нужным даже со своими темными, зловонными уголками души. Но Филипп, кажется, не понимает этого. На каждую сказанную Лукасом правду он смотрит настороженно, будто взвешивая возможность того, что блондин ему врет, и Лукасу так хочется схватить его за плечи, встряхнуть пару раз, крикнуть в лицо: «Поверь мне, хоть ты поверь же мне!». Но Филипп не слышит. Он смотрит будто сквозь Лукаса, он не верит ему, потому что с чего бы избалованному, богатенькому Валденбэку говорить правду сыну наркоманки? Оставшись в темной комнате один на один с самим собой, Лукас в который раз плачет, потому что стоило ли разрушать столько лет искусной лжи, если ему не верит единственный человек, которому он сказал правду. Тихое «Я люблю тебя», произнесенное Лукасом, так и остается висеть не отвеченным в темноте хижины. Филипп ему не поверил. В какой по счету раз.