Во взгляде горящем

Персиваль Грейвс не думал, что его первая практика будет… такой. Он понятия не имел, что его ждет, но просто решил подготовиться по максимуму; кто же знал, что окажется так просто. Быть может, дело было в том, что Грейвс собирался быть учителем математики, а не, допустим, экономики, но первые уроки прошли великолепно. Лишь в одном Персиваль Грейвс удостоверился: дети тупые. — А ты не староват для преподавания? — гыкнул с задней парты один из старшеклассников, и Грейвс поджал губы. Он был готов к подобному отношению, но, если честно, одной из прелестей учительства считал возможность ставить вот таких детей на место. Чтобы было меньше засранцев-взрослых, нужно превращать засранцев-детей в не таких уж и засранцев, верно? — А ты не староват для того, чтобы быть в выпускном классе? — ответил спокойно Грейвс, прекрасно зная, что этого мальчишку уже дважды оставляли на второй год. В чем-то этот идиот, конечно, был прав. Персиваль Грейвс слишком поздно осознал, что, помимо таланта к математике, у него был и талант к преподаванию. Но учиться ведь было никогда не поздно, верно? К тому же, математика не была столь изменчивой наукой, как биология. Потому Грейвс и был здесь, в школе. Чтобы за эти две недели научить детей математике — а самому научиться преподавать. — Бэрбоун… Криденс, — посмотрел Грейвс на вторую строчку в журнале, а потом поднял взгляд на класс. По тому, как дернулся один из учеников, он и нашел этого Бэрбоуна — и, сделав в уме пометку, спросил: — Что ты знаешь о формулах двойных аргументов? Мальчик встал, но не ответил, лишь посмотрел на свою парту, голову опустив, и Грейвс глянул на него уже чуть строже. — Хоть что-то? Это программа прошлого года, Криденс. — Простите, — лишь прошептал мальчик, и задира, день назад придиравшийся к возрасту Грейвса, вновь подал голос: — Он ничего не знает. Он же гуманитарий, у него ни мозга, ни языка, да, Криденс? — Между прочим, — повернулся назад один из ребят, сидевших на передних партах, — гуманитарии… — А тебя вообще никто не спрашивал, Скамандер, сиди со своей биологией молча, — фыркнул задира, а потом высокомерно посмотрел на Грейвса. — Я могу рассказать. — Что-то не припомню, чтобы я тебя спрашивал, — ответил ему в такой же манере Грейвс. Этот мальчик привлек внимание Грейвса. Нет, не блондинистый злобный задира, а тот, который ничего не смог ему сказать, — Криденс. Он был красив, он казался отчего-то одаренным; его руки были аккуратны, а пальцы тонки, словно он был скрипачом. Грейвс однажды встречался со скрипачкой — и у нее были точно такие же подушечки на пальцах левой руки, стертые и наверняка жесткие. У скрипачей не было времени на математику — они просто не были созданы для того, чтобы понять ее. Грейвс понимал это. Одноклассники Криденса — нет. — Что же ты будешь делать-то во время экзаменов, тупица? — процедил блондин, вырывая из рук Криденса тетрадь, когда Грейвс вошел в класс на следующий день. В той тетради наверняка было домашнее задание с кучей ошибок, но подобное в принципе не было нормальным, поэтому Персиваль схватил обидчика за шкирку, произнес: — Криденс, подойди ко мне после занятия, — и вынес блондина за дверь под молчаливым вниманием класса. Урок прошел молча и продуктивно. Кто-то мог бы счесть такую практику идеальной, да только вот Грейвс прекрасно понимал, что молчание нынешних детей — не признак того, что у них в голове все нормально работает. Его это настораживало. После занятия они остались в кабинете одни, и Грейвс молча смотрел на Криденса. Мальчик и правда был красив, и только синяки на лице, шее и наверняка под одеждой делали его не таким прекрасным, каким бы он мог бы быть. Такие были в каждой школе — лузеры, над которыми издевались. Давным-давно, когда Персиваль заканчивал школу, он сам был лузером. Он понимал Криденса, как никто. — Ты правда ничего не понимаешь? Криденс покорно кивнул. — Давай я позанимаюсь с тобой эти пару недель, что буду здесь. Хочешь, начнем сегодня же? И Криденс разомкнул свои мягкие губы: — Спасибо. И печально улыбнулся. У Криденса все оказалось не так уж плохо. Он знал геометрию, он знал алгебру, но тригонометрия стала для него кошмаром — как и для многих других школьников, которые ее просто не понимали. Эта проблема решалась просто — так думал Грейвс. На следующий день он, устраиваясь перед Криденсом на парте с небольшой стопкой папочек и прочего, поинтересовался: — Как твои занятия скрипкой? Криденса будто током ударило, и он обнял себя руками, напрягшись, но в то же время во взгляде его мелькнуло что-то, похожее на надежду. — Откуда вы узнали?.. — Я встречался со скрипачкой. У тебя такие же, — осторожно взял его запястье Грейвс, к себе притягивая, и перевернул ладонь Криденса, мягко пальцев его касаясь, — руки. Криденс робко спросил: — Вам нравятся скрипачи? Грейвс не стал лукавить, лишь убрал руку. — Да. Персиваль Грейвс, практикант из педагогического университета, даже не представлял, как согревают мальчика его прикосновения и слова. Криденс был готов умереть, лишь бы вновь дотронуться до него — и на нем, на самом деле, это читалось. Во взгляде горящем, в губах дрожащих. Но стоило Грейвсу этот взгляд поймать, он тут же начал смотреть на свои колени. Это повторялось изо дня в день. Однажды Грейвсу пришло осознание того, как на него каждый день смотрит Криденс. Пока Персиваль рассказывал тему, писал мелом по черной доске, спрашивал, слушал, ругал или хвалил детей — все это время, каждую секунду взгляд Криденса был прикован к нему. Криденс смотрел на него со своими невинными глазами, чуть алыми раскрытыми губами, ангельской бледностью, рваным дыханием — и Грейвс понимал, что, если он потом, когда они останутся наедине, попросит Криденса показать ему тетрадь с записями сегодняшнего урока, в ней не будет ничего: ни слова, ни цифры. И что руки Криденса опять будут дрожать, а Грейвс сам даже не вспомнит ни о чем, запнувшись на середине мысли. Это уже начало происходить. — Ты понимаешь, Криденс? — Да. — Помнишь, о чем мы говорили вчера? — Нет. — Как твоя скрипка, Криденс? — Спасибо, хорошо. Грейвс просто смотрел на Криденса, а Криденс смотрел на Грейвса. Кого он видел? Мужчину за сорок, который решил выучиться на учителя? Или что-то еще? Грейвс жалел, что в глазах Криденса не отражаются его мысли. Ведь так было бы проще. С другой стороны… нет. Похоже, что все-таки Грейвс был готов увидеть то, что хотел сказать ему Криденс, но не решался. Но он решился проводить его домой, когда после очередного занятия, на котором Криденс ничего не мог вспомнить, стало слишком поздно. — Вы знаете, что у моего брата скоро концерт? — спросила его девочка, которую Криденс представил как Модестию. Маленькая и миленькая, она казалась обычным ребенком, но, стоило Криденсу отойти и оставить своего почти учителя и сестру наедине, Грейвс понял, что это вовсе не так. — Нет. — Очень жаль. Потому что вы должны прийти, — стала девочка серьезнее, а потом протянула мужчине, который присел перед ней, листок бумаги с написанными датой, временем и местом. Ее голос стал тише, а взгляд — острее, и Грейвсу стало не по себе. — Вы же понимаете, что мой брат любит всех, кто к нему добр? «Если вы прикоснетесь к нему, он не сможет забыть». Эти слова надолго засели в голове Персиваля. На самом деле, он понимал все. В том числе и то, что Криденс… Криденс прекрасно понимал и помнил все то, что говорил ему Грейвс. Каким бы томным и потерянным ни был его взгляд, как бы ни хотел Криденс видеть Грейвса и только Грейвса, он не был глуп. Грейвс понимал, что происходило. Криденс просто не хотел, чтобы их занятия прекращались. Это было так… очевидно. Просто. И печально, потому что Грейвсу было уже сорок три, а Криденс… У Криденса были такие руки, тонкие, нежные и ловкие, которые Грейвсу хотелось целовать с того дня, как он случайно увидел, как Бэрбоун репетировал в одном из закрытых классов. Его движения были подобны лебединым, а его музыка — красоте в звуке. Грейвс знал, что не должен был смотреть, но он не мог отвести взгляда от того, как Криденс сжимал тонкими пальцами смычок, пережимал струны и мягко вел, прижимая скрипку к шее, словно она была его сердцем, его душой. Грейвсу хотелось коснуться его души, наверняка столь же нежной и бессильной, как и тело, в котором она обитала. А теперь уже был последний день его практики в школе. «Если вы прикоснетесь к нему, он не сможет забыть», — вспомнилось Грейвсу, и слова эти не шли у него из головы. Он, кажется, слышал этот тихий зовущий голос, кричащий внутри Криденса: «Коснитесь меня, коснитесь меня!» Это читалось в его болезненном взгляде, который просил этого, и Грейвс, бросив последний взгляд на тетрадь, куда Криденс все записывал аккуратным мелким почерком, выдохнул. У него просто уже не было сил. Тылом ладони он коснулся щеки Криденса, отчего тот даже не вздрогнул. Просто его взгляд стал еще туманнее, еще потеряннее — и, кажется, ноги мальчика подкосились, когда мужчина осторожно, мягко по подбородку его провел, к себе утягивая. Он поддался с легкостью, желанием, а потом — назад, на твердую спинку стула опираясь и запрокидывая голову, не опуская ее, вслед за руками Грейвса. Его кожа была холодна, как лед, и бела, как снег. Криденс прикрыл глаза, словно пытаясь застыть в вечности, продлить этот миг — и Грейвс, если бы не коснулся пальцами его губ, не понял бы, что он продолжает дышать, быть живым. Криденс словно стал фарфоровым: прекрасным и неподвижным — но его ресницы темные все еще дрожали, — а губы — мягкими. Грейвс не был готов к тому, что мальчик сомкнет губы на его пальце, неуверенно, медленно и глубоко его вылизывая, а когда Грейвс попытается убрать руку, потянется за ним с тихим вздохом, все же выпуская. Когда он открыл глаза, они были уже другими. Грейвс запомнил их другими. Криденс сказал иным голосом, не таким невинным, как обычно, но все еще своим — и Грейвс слышал, как дрожит голос мальчика. — Я все еще не понимаю тригонометрию, Персиваль, — низко, едва слышно сказал Криденс, прямо в глаза Грейвсу глядя, и губы влажные облизнул. — Ты… позанимаешься со мной после окончания своей практики? Он был тихим, скромным и таким желающим, что у Грейвса начинали гореть руки. У него просто не оставалось выбора, правда не оставалось. — Сразу после того, как услышу, как ты играешь на скрипке, Криденс, — низко сказал он, голосом одним заставляя мальчика прикусить губу. Он бы услышал все равно: у Грейвса было время и место. И теперь вопрос был в том, сможет ли Криденс сыграть, зная, что где-то в зале находится мистер Грейвс, смотрящий на него в оба свои черные глаза, смотрящий внимательно и неотрывно.