This will make you love again

Криденс Персиваля Грейвза любит. Любит опально, бессознательно, до ритуального самосожжения на костре, ибо стремится себя всего на его просьбы и команды израсходовать, помогать ему, чем только может, лишь бы снова почувствовать мёрзлый океанский вихрь за своей спиной, когда Грейвз трансгрессией вспыхивает из тягучих сумерек. От Грейвза всегда пахнет февральским океаном, Манхэттеном и удушливыми сигарами. Сумрак неосвещённых углов в переулках, в сквозных комнатах заброшенных домов Криденса совсем не пугает. Его сумрак сверкает позолотой запонок и жаркой улыбкой, вяжуще-горькой на вкус. Его сумрак увлекает его в объятия, гладит шею нежно, успокаивающе, и целует истово, так, что воздух в лёгких истрачивается. Их места встреч — полуразрушенные остовы зданий под снос — Криденсу кажутся в сотни раз теплее, уютнее собственной комнаты. Он лихорадочно бросает пачки агитационных листовок в линялое небо, спеша поскорее закончить задание Мэри Лу, и несётся-несётся-несётся к городской периферии, где нет никого, кроме его личной тьмы, перехватывающей его на ходу, будоражащей волны мурашек по коже сухими, пылающими губами. Грейвз всегда начинает легко, мимолетно. Касаниями эфемерными, невесомыми, ибо чувствительность Криденса к осязательности по шкале пресекает бесконечность — Персиваль хорошо выучил выучил повадки мальчика. Он всегда, будто впервые, от первого поцелуя напрягается, затем вздрагивает и только от горячечного, прямо в губы нашептанного «всё хорошо» расслабляет тугие мышцы в плечах, подставляясь под ласки Грейвза умиротворённей, тише. Тогда Криденс позволяет себе обхватить предплечья мага кротко подрагивающими руками, сжать своими холодными пальцами плотную ткань пальто, пока его целуют, пока его самого давят тяжестью чужого туловища, столь непозволительно близкого. Он в каждом своём движении постоянен, прилежен, как лучший ученик класса, но в этот раз от кольца рук Грейвза Криденс вдруг тихо всхлипывает, шипя сквозь зубы, и Персиваль ловит этот тяжёлый вздох у рта мальчишки, сию же секунду отстраняясь в смятении. — Что тебя беспокоит? — спрашивает он, и взгляд его сразу же приобретает фокус; Криденс цепко выхватывает детали: как от этого жеста в уголках век Грейвза пролегают сечения морщин, как западает складка над переносицей. Он переводит дыхание нервно и закусывает в нерешительности губу. — Шрамы… — отвечает мальчик тихо, разрывая тонкую нить зрительного контакта. — Мне казалось, я вылечил твои руки. Криденс пытается отвернуться, но его разворачивают лицом к лицу сразу же, без единого шанса ретироваться. Он выдыхает шумно, болезненно, шепча почти неслышимым голосом: — Они не на руках. Грейвз слышит всё до последнего слова. И требует повелительно: — Покажи. Криденс дрожит последним жухлым листом на дереве — начинает негнущимися пальцами вынимать из прорезей глянцевые пуговицы, стыдливо роняя взгляд, путаясь в крахмальном воротнике. Персиваль помогает ему, пока стараниями мальчишки его взгляду не представляются выпирающие ключицы, рассечённые печатями жёсткой кожи ремня. Грейвз распахивает ворот белой, не по размеру рубашки, и на мгновение цепенеет. Хитросплетение белесых рубцов змеится под рёбрами мальчика, опоясывает узкий торс обезображивающими нитями. Криденс порывается закрыть обнажённое тело, но Грейвз ему не позволяет — перехватывает его кисти и разводит медленно руки в стороны, отслеживая взглядом тонкую вязь. Он отпускает Криденса лишь затем, чтобы провести подушечками пальцев по ленте шрамов от начала до самого конца — они заканчиваются у самого паха. Грейвз чувствует собственной кожей, что многие из них пролегли на теле Криденса глубокими бороздами; он морщится, сводя тёмные брови у переносицы, и вдруг произносит сипло, в стылом воздухе заброшенного дома: — Тропы для поцелуев. Криденс настороженно хмурится, не понимая. — Что? Но Грейвз ему не отвечает. Он задерживает свой указательный палец на перламутрово-розоватом пунктире у бедра и вдруг падает на колени перед мальчишкой так, что тот вздрагивает от неожиданности, вжимаясь до хруста в рёбрах в шершавую стену. — Всё это, — шепчет он, плавя Криденсу кожу живота своим дыханием; пальцы Грейвза крепко сжимают его бедра, не позволяя сбежать, отстраниться, — всё это тропы для поцелуев. И в этот момент Криденс задыхается рваным выдохом, ибо Персиваль его не просто целует. Он языком горячим, словно зажжённая спичка над фитилем, проводит по росчерку каждого из криво заживших шрамов, вызывая страх и ропот, и болезненное напряжение в штанах, и ломкие судороги, которые Криденса раскаленными иглами прошивают насквозь. Неспешно ведёт скользкую линию у солнечного сплетения, уходит слегка вбок, пока не останавливается на минуту у кромки фланелевых брюк, где уязвимую бледную кожу охватывает тугая резинка белья. Криденс смотрит на него сверху вниз, но даже сейчас его взгляд — взгляд зверёныша затравленного, забитого; Грейвз забывает дышать всякий раз, когда видит подобное, поэтому улыбается ему так же испуганно, хоть и ободряюще, и улыбка эта разрезает кожу у щек резкими штрихами морщин. — Не бойся, — его сиплый голос отдается внутри Криденса волнами вулканической лавы; он не умеет не бояться, но доверяет Персивалю безоговорочно. — Я не хочу причинить тебе боль. Я хочу подарить тебе наслаждение. Мальчишка сглатывает нервозно — адамово яблоко на его тонкой шее стремительно опадает вниз — и кивает Грейвзу робко, но сознательно. Грейвз жадно ловит этот опасно балансирующий на грани жест — он с тихим шелестом вынимает из петель кожаную пряжку; она падает с лязгом на пол вместе с опавшими к ступням штанами. Криденс втягивает с усилием воздух, когда на нем не остаётся почти ничего, кроме тонкого хлопка — ткань предательски стягивает напряжение внизу живота, ему физически больно и противно от себя самого, ведь то, чего хочется его плоти, кажется, гораздо грешнее россыпи поцелуев, расточаемых Грейвзом. А Персиваль смотрит на его грехопадение спокойно, даже с улыбкой — Криденс не понимает, ему так стыдно, но широкая ладонь мага ошпаривает сквозь ткань его пах, а барабанные перепонки заполняет липкое, словно патока, перекатываемое под языком: — О, мой мальчик. Его мальчик едва не расшибает затылок, ударяясь с силой в кирпичную кладку, когда границы стираются вовсе — он обнажён перед павшим ниц Грейвзом полностью, а внизу всё горит, плавится, от влажного жара чужого рта, охватывающего его член, движениями накатывающего цунами. Криденса самого будто сносит — он тонет в штормовых волнах конвульсий, подступающих от ног к глотке электрических разрядах, ломает сгрызенные ногти о стену и не может остановиться. Персиваль его не щадит, не позволяет отстраниться до тех пор, пока все попытки сорваться не умирают в сдавленных стонах, которые заполняют черепную коробку Грейвза доверху, смывая начисто мысли. Его мальчик подаётся вперёд неосознанно, инстинктивно, ибо градус терпения опадает также стремительно, как слетают со своей оси они оба. Криденс на него не смотрит — жмурится до боли в глазах — и зубами изнутри впивается в щёку, затем языком размазывая кровь по губам. Ему больно, но больно от колотящегося в рёбра сердца, от жара сатисфакционной горячки, от того, чему он не может дать определения, чего объяснить не в состоянии. Криденс чувствует такое впервые — его от действий Персиваля жгутом выворачивает, потому что Персиваль поглощает его едва ли не целиком, почти без остатка. Криденсу кажется, что глубже просто быть не может, и он задыхается-задыхается-задыхается. Его ломает в коленях, когда кульминация застилает пеленой сознание; он чувствует необратимость порохового взрыва внутри и в панике порывается отстраниться, но Грейвз властно обрывает пути отступления — цепко сжимает пальцы на его бёдрах, пресекая любую попытку сбежать. — Прошу, — голос Криденса, как шелест бумаги, шуршит отдалённо; Персиваль его молитв не ловит, не слушает, — я… не хочу вас запачкать… Но это не помогает. Ибо Грейвзу от этих скромных, рваных словосочетаний основательно срывает крышу — Криденс, как спусковой крючок за секунду до выстрела, дёргается в последней возможности оторвать себя от мужчины, но замирает вдруг, насквозь пронзённый оргазменным пиком. И молчит, не дышит почти, остолбеневший. Персиваль поднимается с колен движением ловким, выверенным, как и всё, что он делает. Криденс смотрит на него впервые прямо, и взгляд его переливается по оттеночной гамме мириадами неописуемых чувств. Грейвз улыбается ему всё той же знакомой, доброй улыбкой, стирая большим пальцем белёсые капли с припухших губ, и горячит широкой ладонью его голый затылок, притягивая к себе в мягком поцелуе. — Я люблю тебя, Криденс, — слышит Криденс гулкую хрипотцу где-то над ухом; он слова эти через кожу впитывает, заполняет краткой фразой себя изнутри до краёв. — Я хочу, чтобы ты знал это. Чувствовал. И он, правда, чувствует. Он ощущает это мелким узором сосудов, разносящих токи эйфории по всему телу, он тянется за ещё одним поцелуем, и ещё, и ещё. Его не заботят более ни созвездия шрамов, ни боль, ни страх, ни тьма в каких-то сердечных застенках, тлеющая в худощавой груди. Криденс считает, что насладиться Грейвзом невозможно — он любит его так, как в реальности не бывает. Он любит, но до слёз его прошибает от мысли, что он так же любим.