Люм

Засыпаю на старой кровати. В мыслях все по полочкам разложено, как и вещи в шкафу. Вокруг тишина, за стенкой с дешевой штукатуркой мерное сопение. Хорошо здесь, мирно. Открываю глаза в ином месте. Не сказала бы, что здесь все наоборот, а просто: по-иному. Честно говоря, я полагала, что на другой планете все должно быть совершенно не так, как на Земле. Ожидаешь увидеть нечто невероятное, вроде фиолетового неба и трех солнц на нем, странной механической мебели будущего вокруг.  Кровать точь-в-точь сталинских времен с железной спинкой пронзительно заскрипела подо мной. «Как у дяди Ёси» — пронеслось в голове. — Быстро ты долетела, однако. Проблем с подсознательным тоннелем не было? — Я всегда хорошо засыпаю.  — Я заметил, мысленный поток у тебя ровный и четкий.  Высокий тёмноволосый человек сидел на, местами облезающем, кожаном кресле рядом с кроватью. Он торопливо встал и потянулся, как будто ждал здесь уже несколько часов. Я бегло оглядела его лицо. Ничем не примечательное, не уродливое и не красивое, оно искажалось в неприятной широкой улыбке, больше похожей на оскал дворовой собаки. Одет он был вполне по-земному: темная ветровка, чистые джинсы, кроссовки. Ничего особенного. Только не доставало кончика правого уха.  — Вставай. Сбросив напряженную улыбку, он отвернулся и нетерпеливо уставился на дверь. — Да, конечно. Мы вышли во двор. Самый обычный двор, таких по Москве полно. Тучи отливали холодным серебристым светом по краям.  — Что это за место? — Планета Люм, созвездие Альфа-Козерога. Единственный материк — Африка. Других стран у нас давно нет, а потому эта никак не называется. А это наш крупнейший город.  — Без названия? Мой спутник неопределенно покачал головой. — Назывался как-то. Раньше. Молча дошли до набережной. Кругом пустота, полуразрушенные бетонные коробки домов, как будто весь мир был заброшен. Сухой ветер пах городской пылью и керосином. Я остановилась.  — Постой, я тут вспомнила. Ведь я даже имени твоего не знаю. Довольно странно, что ты никогда не говорил, а ведь мы столько уже знакомы. Но теперь я чувствую, что нахожусь так далеко от дома, и мне надо знать, кто мой проводник. Тем более, что других разумных существ в округе я не вижу. Он поморщился.  — Еще увидишь. Хотя, признаюсь, я постараюсь этого избежать. Зрелище не из приятных. А имя мое не произносится на твоем языке, но в нем есть звук, похожий на вашу букву «А», поэтому можешь звать меня любым известным тебе именем на эту букву.  — Буду звать тебя просто «А.» — Как хочешь. — А уставился в пустоту. Странно, тут время протекает, как будто вырывая из жизни часы, дни, недели. Я совсем забыла. Набережная выходила на бесконечное море, отражающее душное серое небо. Недалеко располагался огромный бассейн, в котором почему-то не было воды, а лишь нанесенный ветром мусор. Тут же и отель. Буквы отвалились от какого-то красивого названия на языке латинского происхождения. Оставшиеся буквы звуками составляли слово «Пела». Во мне постепенно набухали, как саркома Юинга, разочарование и какая-то странная печаль. А молчал. Мои мысли спутались и вырвались лавиной. — Что здесь случилось? Когда-то очень давно ты звал меня сюда, на светлую планету, ты говорил, здесь так чудно. Ведь твоя великая и прекрасная цивилизация наконец-то объединила страны всех культур в одну процветающую. Ведь вы научились быстро и прочно строить величественные здания любых стилей и предназначений. Так что же? Почему я не вижу здесь людей? Зачем ты позвал меня в это «альтернативное будущее человеческой цивилизации», как говорил тогда? В его глазах на секунду сверкнула ярость, а потом она снова сменилась обычным холодным раздражением. После минутного молчания А размеренно произнес: — Катманду. Этот город называется Катманду.  -У нас тоже есть Катманду. Это в Индии. — Верно. — Почему вы называете города земными именами? — Это было модно пять лет назад. Мы перестроили города под стили разных эпох на твоей планете. А шесть лет назад была популярна цивилизация Нор с D-3680.  — И что же могло произойти с планетой, где люди настолько развили технологии и искусство, что смогли воспроизвести шедевры вселенских менее развитых цивилизаций? — Все очень просто, Маша. Жители Люм прогнили. — Как так? — Никто не знает. Может, это, занесенный метеоритом, мутировавший вирус проказы, а может, мы просто перестали к чему-то стремиться. — И что же, совсем не осталось людей?  — Почему же, остались. Я вот не заражен. Мне повезло путешествовать во время вспышки эпидемии. Изучал советскую литературу, практиковался в земных языках. Знал, что это будет актуально в ближайшие годы в связи с манией толпы до экзотики. Тебя вот встретил. Кто бы мог подумать, что этот стиль станет последним на этой планете… — А какой был ваш родной язык?  — Знаешь, он очень сложный. Если долго не практиковаться, сразу забываешь. И я забыл. Помню лишь, что звучал он так, что ни один житель другой планеты не смог бы его расслышать — особая звуковая волна. Но стоит кому-то рядом на нем заговорить, и у тебя без причин на глаза наворачиваются слезы то ли от радости, то ли от глубокой печали. Это они так на нервы действуют. — И у меня такое было. — Вполне возможно, что рядом разговаривали наши, а ты и не заметила.  — А я еще услышу их? — Врядли. Их голосовые связки повредились от болезни, теперь можно слышать лишь их тихое и неприятное хрипение. Из-за угла появились двое, с ног до головы закутанные в белые ткани. — А вот и местные. — А проводил их взглядом, пока они не скрылись в темном тоннеле выходящего на мостовую метро. Я заметила лишь мелькавшие оголенные серые пятки прокаженных. На середине моста стоял поезд, свесив один вагон над водой. Иссиня-черная чайка лениво покачивалась на нем. Проходя по улицам мимо остановившихся трамваев, я услышала печальную мелодию расстроенной скрипки.  — Пойдем отсюда. Здесь как-то промозгло. -тихо сказал А. В конце улицы стоял также закутанный в белые тряпки силуэт. Сквозь ткань просвечивалось женское лицо с неясными чертами и бесконечно грустными выцветшими глазами. — Я знал ее. -прошептал А. — Жаль, что она умерла.  Мы прошли мимо девушки. От нее пахло весенней землей и сырой корой подгнивающих деревьев, на которых обычно растут опята.  Мне почему-то захотелось плакать. Посмотри на эти улицы, на этих людей, на эти красивые, засохшие и скрутившиеся в необычную форму деревья. Их вечные, прекрасные имена забыты во времени. Мы сели на мокрый холодный песок пляжа и стали строить песочные замки, которые то и дело смывала набежавшая волна. — Я дарю тебе этот замок. Волна с шипением разрушила башню и канула в лету. — Жаль, что вертолеты больше тут не летают. Они были похожи на огромных назойливых стрекоз, медленно ползущих по небу. Вот погоди, наступит ночь, мы выйдем из города, ты увидишь, здесь не так уж и плохо. — пообещал А. Действительно наступал вечер. Воздух немного посвежел, тучи покрылись солнечными прожилками, похожими на золотых змей.  Мы прошли мимо последнего небоскреба «Москва-сити». Он был почти не тронут разрушающей силой отчаянья. Мы поднялись на самый верх по пожарной лестнице. Последний этаж увенчался огромной дырой в крыше. В небоскребах всегда окна бывают от пола до потолка, а здесь несколько были разбиты. Смотрим вокруг. С одной стороны — такая огромная водная гладь, с другой — неровная сетка улиц, застроенных полуразвалившимися хрущёвками. А вдали пустырь.  — Посмотри чуть дальше. — За иссушенной землей синело море молодого леса. Там же кончался закат. — Мы дойдем туда пешком. Как Моисей. -сказал А, нервно усмехнувшись. — Не всегда понимаю, что ты говоришь. -заметила я с упреком. А залез на длинный офисный стол и галантно предложил руку. Под музыку свистевшего ветра мы танцевали. Скользкий и гладкий предмет мебели какого-нибудь управляющего крупным предприятием возвышал нас еще на полметра над землей. Мы смотрели в небо, пока последний луч, растворяясь, не обнажил космос над нашими головами. Далеко волной прошелся ультразвук. В диаметре где-то в километр задрожали стекла домов, а потом все деревья резко ссохлись, как будто из них выкачали весь жизненный сок. — Это они трупы так сжигают. Как во время чумы. Наше оружие теперь может уничтожать только живое, не трогая произведения искусства, в заданном диаметре. Так уж вышло, что вещи в нашем мире стали ценнее, чем люди. Наверное, это потому, что хранятся дольше, вместе с памятью о тех, кто их создал. А еще все эти динамические и синтетические виды искусства. Что, как не песня передаст память о тебе сквозь поколения? Но картина рассыплется, а музыку некому будет играть однажды. И все к черту. — Значит, люди всю планету шрамами изуродовали, лишь бы оставить память о себе? — Да, но вот только просчитались — решили, будто память их бессмертными делает. А земля залечит шрамы, занесет все песком, а на нем вырастет лес. Заселит животными и скажет: Плодитесь и размножайтесь, только запретного плода с древа познания не ешьте. А снова нервно засмеялся. — Знаешь, чем мы займемся завтра? Мы возьмем танк, покрасим его в желтый цвет и разрушим к чертовой матери этот город. — Но я видела здесь людей. — Они не люди больше. Просто ходячий гной. Раньше, когда у всех стали только появляться язвы, находились лидеры, они вечно что-то кричали. Каждый, конечно же, знал правду и был лучше предыдущего. А когда очередной загибался, мы просто плевали в небо и пили вино. Многие умерли от цирроза быстрее, чем от болезни. Только вот я почему-то не умер.  Я смотрела на него и не понимала, радуется он этому, или сожалеет. — Скажи, А. Вот если бы у тебя была кнопка, которая убьет всех прокаженных на этой планете, ты бы ее нажал? — Поначалу я думал, что да. Я видел их страдания, и противоречащую жажду жизни, мне было не жаль их. Мне было мерзко. Они жадно ловили ветер сухими губами, вдыхали и глотали с ним пыль и песок.  — А передернуло. — Я… так не хотел остаться один. Я не нажал бы. — А со мной? Ты готов сесть в танк, и залить это море кровью. — Мне не с кем даже в карты поиграть. Эти… Совсем потеряли азарт. Если я направлю на них пушку, они ведь и не шелохнутся. Мне жаль. Скука давит мою грудь.Если бы я был Иисусом Христом, я сказал бы тебе — не целуй без любви. Какой в этом смысл? Понимаешь? Я покраснела. Это я поняла. Меня переполняла досада. Я подобрала кусок отвалившейся плитки и с наслаждением бросила в окно. Водопад осколков блеснул и пропал со звоном где-то в ночном тумане улицы внизу. Слезы катились из глаз. Давно я не плакала. Обессилев и опустев, я сползла на пол и легла, глядя в скопления звезд. А включил радио. Какая-то пропащая душа, проникнувшая на радиостанцию, механически искаженным голосом фальшиво и хрипло пела: «Слева голгофа, справа Рим. А ты как хочешь — верь…». Медленно засыпая, я проваливалась в никуда, укутываясь в дым иллюзорного мира. Где-то сверху утихал голос. «Ты еще увидишь этот мир однажды. Но не здесь» Открыв глаза, упираюсь взглядом в отштукатуренный потолок, а за стеной снова слышится мерное сопение. *** Удобная все-таки это штука — путешествие по вселенной с помощью разума. Человеческое тело, какое оно есть, не может существовать в таких удивительных местах, как эта безымянная звездная система на краю галактики. Такая гравитация мгновенно пригвоздила бы каждую клеточку моего тела к поверхности планеты N, которая идет по «восьмёрке» вокруг двух светил, сгорая синим пламенем. Пока ты — всего лишь особый вид энергии, несущей информацию о том, как ты когда-то существовал. Существовал почти бесконечно малый отрезок времени на маленькой, но довольно милой планетке солнечной системы. Теперь же ты можешь быть в любой точке вселенной, где существует хоть какая-то информация. Информация потоком проходит через каждую частицу, и каждая форма жизни воспринимает ее так, как ей позволяют ее органы чувств. Каждое виденье отражает лишь самую малую часть того, что есть на самом деле. Все живые существа видят все так, как им нужно для выживания. А я в таком состоянии могу видеть вещи объективно, потому что сама являюсь частью всего, в этом потоке, и это тоже очень удобно. Ведь есть вещи, которые даже не способен воспринять такой несовершенный орган, как мозг. Цвета, которых вы никогда не видели, теперь я вижу их все. То же со звуками, запахами, вкусами, осязанием и другими чувствами, недоступными нашему виду. Признаться, я всегда верила, что есть какое-то подобие души. Энергия — вечна, поскольку ниоткуда не приходит, и никуда не исчезает. Она несет память о тех, кто ушел, кого мы когда-то любили. Вся эта система потоков информации циркулирует по метафорическим венам бытия. Бывает и такое, что некоторые люди попадают под утечку и начинают видеть будущее или прошлое. Эта прореха так мала в масштабах всего того, что когда-либо было, есть или будет, что практически не сказывается на общем положении дел. Но вот я сижу здесь, за многие световые годы от места моего существования, и могу оказаться еще дальше в считанные мгновения, если пожелаю.  Однако как же невыносимо медленно здесь течет время. И это не удивительно — эти космические объекты во многие миллионы раз больше привычного солнца, а потому многие годы пройдут на Земле за эти минуты здесь. Кажется, я уже вечность наблюдаю фиолетовый восход за этими горами высотой в сотни тысяч километров. Это сложно объяснить, но время можно почувствовать. И я ощущаю, как оно обволакивает эту галактику, и я увязаю в нем все больше с каждым моим новым движением. Где-то вдалеке только что родилась и умерла цивилизация, где-то на совсем уж маленькой звезде. Там можно наверстать упущенную секунду, но к чему бы это? Чувствуешь себя богом, но это чувство обманчиво. Я — лишь кусочек этой живой части бесконечности. Я движусь, как мне хочется, но порой не знаю, куда и зачем. И в этом незнании, в этой пустоте, заключена свобода. Пожалуй, знать все — не так уж и интересно, должна же быть в этой вселенной какая-то загадка, в конце концов. А это что? Улавливаю электрический импульс, исходящий от движущейся на меня неимоверно огромной бури. Она еще далеко, лишь постепенно оттеняет краешек неба, делая его темнее камней, окрашивая в неизвестный вашему глазу цвет. Огромные существа, состоящие из звуковых волн, собрались на кипящей поляне. Они любуются молниями, похожими на красных драконов. Драконы то и дело бьются о землю, оставляя трещины, которые мгновенно затягиваются.  Я задумалась. Вспоминаю теплый августовский день. Мне двенадцать лет, я сижу на деревянной кухне, и летний жар ползет внутрь, задевая легкие белые занавески, занося с собой треск кузнечиков и запах полевых трав. Папа разрезает большой трескучий арбуз. Сосны загорелись в закате. С нетерпением жду ночи, чтобы уткнуться в высокую росистую траву и посмотреть на звездопад.  Еще сегодня утром ездила на велосипеде купаться на секретный пруд недалеко от заброшенного радио-поля. Кажется, он раньше глушил «голос Америки», или что-то вроде того. Кругом антенны, какие-то бетонные ямы, в которых из трещин растут одуванчики. Водоем спрятан под стометровой вышкой. Я нырнула в мутную зеленоватую глубину. Из-за резко прохладной струи в темноте мгновенно осознаешь всю неудержимую кипучесть жизни внутри тебя. Вынырнув, я легла на спину и долго смотрела в бездонное голубое небо. Помню, что говорила тогда: — Знаешь, Вселенная, я ведь такая счастливая. У меня есть все, чтобы воплотить любые желания, какие только могу придумать. Поэтому, когда упадет звезда, я не буду загадывать себе много денег или собственный дом, или даже просто любую безделушку. Честно, я даже придумать не могу, что могло бы сделать меня счастливее, чем я есть сейчас. Но в этом-то и проблема. Когда я что-то придумываю, я просто комбинирую те вещи, которые я уже видела, слышала или ощущала. А как быть с тем, чего я еще никогда не видела? Быть может, нечто невероятное, вроде какой-нибудь цивилизации из неуглеродных форм жизни, находится у меня прямо под носом, а я даже не осознаю. Вот бы мне научиться видеть больше. Хоть самую малость. Ты представляешь, скольким еще твоим чудесам я смогу восторгаться? А я знаю, что это будет чудесно, потому что ты вся чудесна, целиком. А уродства существуют только субъективно, это я точно знаю. Это все лишь особенности. Мне так папа говорит.  Встаю из воды. В ушах немного звенит. — Спасибо.  Сажусь на велосипед и возвращаюсь домой через лес. *** Я чувствую, как ты сидишь рядом со мной на краю вселенной. *** Я навсегда запомнила тот день, когда встретила его, моего проводника.  Это был теплый весенний день, я смеялась от щекочущего мое лицо солнечного ветра. Мы неслись на большой скорости мимо цветущих кленов по изогнутым улочкам Красной Пресни на собранном по частям стареньком мотоцикле. Сворачиваем с улицы 1905 года к зеленеющему от молодой зелени Ваганьковскому кладбищу, мимо рок-бункера и толп добродушных неформалов, бренчащих на гитаре, за которыми следует знакомый дворовый пес. Поворот, еще поворот. Потоки машин блестят после недавней грозы, и мы, мчась мимо них, разбрызгиваем радужные лужи. И люди кругом цветут, особенно девушки. Они летят по улицам в своих легких платьях вместе с тополиным пухом. И дети играют на свежевыкрашенных нарочито-ярких площадках, взлетают на качелях к небу, копошатся в песочнице, ищут дождевых червей. Этот поток жизни пролетает перед глазами разноцветным пятном, и ты испытываешь целую палитру чувств, не успевая всего осознать. Не успели мы осознать и несущегося на нас сверкнувшего черного автомобиля, который с визгом снес мотоцикл с дороги. Кровь, такая неправдоподобно красная, выливалась наружу, питая жирную почву. Мой одноклассник лежал рядом, сложенный вдвое, и с каким-то недоумением смотрел на асфальт. Как будто случилось что-то необычное для такого прекрасного дня. А вокруг все так же неслась жизнь, увлеченная своими мыслями и заботами. Очнулась я уже в палате. Рядом спал Данька, залатанный и починенный врачами также, как он и сам чинил и латал уже не раз свой мотоцикл. «Этот здоровяк, такого просто так не сломаешь.» — сказал стоящий в палате парень в белом халате, совсем не похожий на врача. Затем он участливо заглянул мне в глаза, словно пытаясь выяснить таким образом состояние здоровья. После продолжительного разглядывания моего лица этот человек подал мне руку и помог встать с койки. — Давай-давай, а то залежалась. Мы прошлись по палате, вышли в коридор. Встречавшийся нам на пути персонал никак не реагировал на наше появление. Заметив мой удивленный взгляд, незнакомец поторопился объяснить: — Это так надо. Просто иди со мной. С этими словами мы вышли на улицу. Прохожие, видимо, изо всех сил делали вид, что не смотрят в сторону нашей странной пары в больничной одежде. В конце концов пялиться на больного человека совсем неприлично. Интересно, как я выгляжу? Если бы у меня на лице был огромный шрам, он, может, отвлекал бы внимание от высыпающих два раза в год веснушек на лбу, носу и подбородке. Впрочем, некоторым они даже нравились. Задумавшись о красоте недостатков, я совсем не заметила, как мы дошли до моего дома. И откуда этот врач (если это вообще врач) знает, где я живу? Хотя, наверняка это указано в моей карточке. — ответила я сама себе. — Разве я уже выписана? -наконец спросила я — Об этом не беспокойся. Тебе очень повезло, твое состояние всеми приборами было отмечено, как отличное, а потому ты уже можешь совершенно спокойно отлежаться дома. Наша больница не резиновая, чтобы держать там здоровых людей. — добавил он строгим тоном. — Ну вот и твой дом, а у меня еще много дел.  На этом странный доктор удалился.  Живу я в полуподвале потрепанного одноэтажного общежития с двухскатной металлической крышей на краю парка Павлика Морозова. Дверь в мою комнату была открыта, как и всегда. Внутри дома так давно не было ремонта, что здесь до сих пор жил дух коммунизма. Впрочем, смысла закрывать дверь и не было, ведь в комнате не было ровным счетом ничего такого, ради чего можно бы было нарушить закон божий и государственный. (так любила говорить тетя Шура, живущая по соседству, довольно аккуратная старушка). Прикрученной к полу кровати, шкафу из ДСП и письменному столу уже было тесно здесь. Еще в общем коридоре стояло пианино, и кажется, все жители дома надеялись, что кто-нибудь его все же украдет. В каморке над головой было тихо, а это значило, что родителей и брата не было дома.  Худой кот спрыгнул с улицы на стол через форточку. Он уже два года живет в моем шкафу без прописки. За это, и еще за его темный цвет, брат в шутку назвал его Гастарбайтером. А кличка все же прижилась. Я плюхнулась на кровать и уткнула взгляд в потолок. А в углу, на обоях, на меня умными глазами смотрел слон, нарисованный лет семь назад знакомым художником, который снимал каморку на чердаке. Я тогда спрашивала своего слона обо всех вещах, которыми интересовалось мое детское сердце. — Вот скажи мне, старый друг, ты в бога веришь? — Как будто бы. — А я вот лет в девять верила, а в десять уже нет. — Оно и понятно, ведь в девять ты была еще совсем маленькая, и так любила сказки, а в десять ты уже совсем выросла. — Не смейся надо мной. — Что ты, и в мыслях не было. — Просто верующие говорят о том, что бывают всякие чудеса, что можно ходить по воде, раздвигать море, исцелять неизлечимо больных. А еще, что небо — это твердь, и все в таком духе. Но за свою жизнь я убедилась, что даже если попросить у неба, ничего не произойдет. Ну совсем. Даже если искренне верить. Да и наука все опровергает. — А может, ты просто буквально понимаешь метафоры? И желания твои не всегда могут сделать тебя счастливой, а потому они и не сбываются. А в науку еще нужно верить. Каждое столетие ученые что-то новое придумывают, что опровергает старое. Научным открытием мы можем считать только то, что можно применить потом на практике, с чего бы принимать ее за чистую монету после этого? — Может и так.- согласилась я, немного подумав. — Но все же там очень много дурацких правил. Ну я понимаю там, нельзя убивать и красть, это и так понятно. В тюрьму попадешь. Но есть и совсем бессмысленные, на мой взгляд. Та же самая ложь иногда может быть и благом, да и чревоугодие в наши дни не навредит никому, кроме тебя самого. И про убийство непонятно. Просто так — нельзя, а на войне — можно? Так-то, чисто по-христиански, если придут враги, нужно просто смириться и молиться за их грешные души. А библия? Там же столько жестокости. Нет, этот бог злой и непоследовательный. Сначала — око за око, зуб за зуб, а потом подставляй правую щеку, когда ударят по левой. Глупость это все какая-то. — Грех — это не правило, моя девочка. — покачал головой мой слон. — Грех — это слабость. И все религии учат человека быть сильным духом. Только вот моральные ценности немного отличаются сообразно с обществом, в котором они существуют. В каком-нибудь племени каннибалов нужно быть сильным, чтобы есть врагов, а мы должны быть сильными, чтобы не поддаваться самым низким побуждениям и чувствам. — Все выглядит очень гармонично, если так на это смотреть. — Да, и я предпочитаю видеть это так. По сути, мы сами выбираем, как объяснить себе нам непонятное. Правды нам все равно не увидеть и не понять. Мы не можем точно знать, настанет ли завтрашний день. И хотя вероятность того, что он не настанет, довольно мала, мы все равно должны ВЕРИТЬ, что этого не произойдет. Иначе у нас не будет смысла жить, и мы просто сойдем с ума. Верь в то, во что хочешь верить. Главное, чтобы мировоззрение не было слишком уж удобным, а не то развиваться не будешь. — Мне нравится твоя точка зрения. — Жаль только, что она ограничена радиусом моих зрачков. — А я все равно считаю, что по-настоящему сильному человеку не нужно верить в бога, и знать, зачем он живет, чтобы сохранять силу. — Хорошо, если так. Я отвернулась от моего слона и уставилась на дверь. Жаль, что он уже давно перестал со мной разговаривать. Но от его взгляда все равно так тепло на душе, никогда не позволю заклеивать его обоями. Когда же наконец вернутся родители? Удивятся, наверное, что я уже здесь. Надеюсь, мама не очень за меня волновалась. Иногда мне даже жаль, что она меня так любит. Прежде, чем делать что-то опасное для жизни, приходится думать, а если меня не станет — ей ведь плохо будет. Правда, меня это не всегда останавливает, но мне за это по крайней мере стыдно. Думаю, человек может быть абсолютно свободен тогда, когда он совсем никому не нужен. Но тогда я бы все-таки не хотела быть свободной такой ценой. Вообще, должна быть гармония, не нужно достигать абсолютности в чем бы то ни было. Недавно прочитала в одной книжке, что в черепе современного человека заключен древний мозг рептилии. То есть наш мозг совсем ничем не отличается от мозга пещерного человека. И все, чем мы являемся сейчас, это то, чему нас научило общество, опыт предыдущих поколений. А если бы меня не научили в детстве быть человеком, я бы так и осталась обезьяной. На протяжении всей жизни я попадала в различные ситуации, и соответственно с ними и формировалась моя собственная точка зрения. А живи я чуть по-другому, у меня и мировоззрение бы сейчас было совсем другое. Эта мысль меня чуть с ума не свела. Мои мысли совсем не мои, они общественные. Вот тебе и коммунизм до мозга костей. Фух, пора бы здесь ремонт сделать уже что ли, а то скоро буду говорить, как моя бабушка. Неожиданный стук в окно оторвал меня от размышлений.  По тому, как ко мне стучат в окно люди, я определяю, как мне к ним относиться. Если стучат пальцем — значит, они по крайней мере вежливые. Ненавижу, когда кто-то стучит по ним ботинком. Наклониться им что ли сложно? Таким бы хорошо дать по лицу за такое свинство. По стуку этот человек был вежливый. Я вышла и увидела того врача, который утром вывел меня из больницы. На этот раз он был без халата. — Так и знал, что ты все еще здесь. Я промолчала, ожидая, что он объяснит цель своего визита. Но он не собирался. После небольшой паузы он проговорил: — Да, да, отличный дом, просто отличный.  Я с недоумением посмотрела на него, а затем на сам дом, чтобы удостовериться, что мы видим одно и то же. — Ну, мне всегда нравилось, когда зимой сюда снегоуборочные машины сваливали весь снег с парка прямо под крышу, и я скатывалась с нее, как с горки, и приземлялась прямо в огромный сугроб. А еще тоннели удобно строить. Не знаю, к чему я это сказала. Доктор улыбнулся. — Я не доктор, ты уж прости меня.  — А вот это новость. — Знаешь, хотел предложить тебе отправиться со мной в путешествие. — Я посмотрела на него, как на сумасшедшего. — Что, на море? — Можно, я люблю море.  — Я тоже. — А если хочешь, можем полететь еще дальше. — На самолете? — Лучше. Я засмеялась.  — Спасибо, конечно, за приглашение, и за устроенный побег из больницы. Искать меня будут, наверное. — Конечно будут. — А ты веселый. Чаю хочешь? — Хочу, но только если ты сначала полетишь со мной к звездам. Он говорил это так серьезно, что я невольно стала ему подыгрывать.  — На Альдебаран хочу. — Да ну, там и так слишком много русских туристов. Прямо как в Египте. — Ну тогда не надо, я уже была в Египте однажды, чего я там не видела? -усмехнулась я. — Ну хорошо, полетим ночью. Чтобы никто нас не увидел. — Буду ждать. — полушутя ответила я. Вечером я, как обычно, легла спать, укуталась поуютнее, слушая, как дождь барабанит по стёклам. Через щель в стене сочился теплый свет желтой лампы из кухни, где тетя Шура поставила на плиту чайник, и слышно было, как он закипает, а бабушка достает свои душистые травы. Слон тоже заснул, и за уголком шкафа я могла видеть только часть его хобота, но я знала, что это он тихонько сопит.  Сквозь сознание слышится голос того странного человека: «Закроем глаза, упадем в никуда, наполним собой пустоту» Со следующим раскатом молнии за окном я заснула. Открываю глаза. Кругом только море и небо. Я сижу на воде. Пытаюсь встать. Вода рябит, и новая волна сбивает меня с ног. Наконец я привыкла и смогла сделать пару шагов, но споткнулась о рябь и упала, разбив коленки. Сзади послышался смех.  — Ну и что ты смеешься? — Да ничего, просто ты так крепко держишься за привычные ощущения, что даже чувствуешь, как ноет ушиб. Тебе что, это нравится? Поймав мой злой и растерянный взгляд, он перестал смеяться и сказал: — У тебя не болят колени. Посмотрев на них, я поняла, что это так. — Как это? — А у тебя и нет коленей здесь. Они остались на твоей планете. А потому падаешь ты сейчас исключительно по своему желанию. Как будто у тебя есть здесь тело. Хорошо, что мы на Сон не полетели. Ты бы, наверное, уже заморозила сама себя и рассыпалась. — Я сплю? — Можно и так сказать. Во-первых, ты должна четко осознать, что тебя здесь не существует в полной мере. И ты можешь знать и видеть больше, чем могла бы, будь у тебя плоть. Ты можешь чувствовать боль, если хочешь. Лично я ее чувствую, потому что мне скучно без нее, не так остро ощущаешь счастье на контрасте. Не подумай, я не болен, я просто слишком давно существую…так.  — Но я вижу тебя. — Потому что это проекция информации обо мне. Я хотел, чтобы ты видела меня таким. Кстати, ты пока единственная, кто видел меня настоящим, каким мне когда-то повезло родиться.  Впрочем, когда мы будем на планетах, где есть цивилизация, мы можем купить себе плотяное вещество, и жить до какого-то момента в полной мере. Зависит от качества вещества. Надо только высших найти. — Высших? — Ну да. Это те самые, которые и умеют путешествовать астрально. Они первые изобрели этот метод, и научили наиболее развитые цивилизации его использовать. Ну или просто тех, кто им понравился. Вообще они везде существуют, в разных видах.  — Кажется, я знаю одного высшего. — я засмеялась.  — Вполне возможно. Они те еще чудаки, когда только в мир приходят. Я замолчала. — Что ты видишь там, за пустым горизонтом? — Свободу…