GoloЛёд

Смешно, как тужатся мыслители — То громогласно, то бесшумно — Забыв, что разум недействителен, Когда действительность безумна. (Игорь Губерман)

— Пожалуйста, Юрий, сосредоточься. Не надо смотреть на меня, как на врага, ладно?       Этот япошка такой забавный, что хочется улыбаться. Пытается быть серьезным, строит из себя такого благовоспитанного. Интересно, а под этой черепушкой что-нибудь, кроме правил и текста из учебников, есть? Юрий морщится: как он, всё-таки, надоел. И как же хочется курить. Аж всё тело зудит. — Слушай, Консолька… — Кацуки. — Ну, или так. Давай ты просто поставишь галочку в бумажках, и я пойду, лады?       Азиат снова вздыхает, откинувшись на спинку стула. Чёрт, да они торчат в этом кабинете-каморке уже час! Совершенно очевидно, что обоим — и Юри, и Юрию — это надоело. — Так нельзя. Я как социальный педагог обязан провести с тобой… — Душеспасительную беседу? Серьезно?       Этот взгляд изумрудно-зеленых глаз. Он совсем не похож на обычных подростков, что Юри приходилось видеть раньше. Нет, Плисецкий был совсем другим. Кацуки еще только-только начал работать после практики, но уже понимал, что попал по полной программе. Школа-интернат для трудных подростков. Вот же занесло. И еще этот Юрий…       Этот парень был таким прелестным. Волосы цвета солнца, большие красивые зеленые глаза. Нежная кожа, стройная фигура, приятный голос, необъяснимая грациозность и плавность движений. Казалось, стоило Юрию взглянуть на любую девушку — и она тут же упала бы к его ногам, уверенная в том, что увидела ангела. Она молилась бы ему до конца своих дней, если бы он захотел. Но Кацуки, который работал в этой школе всего вторую неделю, уже знал, насколько обманчива эта привлекательная оболочка пятнадцатилетнего подростка. Юрий опасен, в этом нет никаких сомнений. Но работа есть работа, и вот уже во второй раз Юри пытается нормально поговорить с Плисецким. И уже во второй раз у него ничерта не получается. Хочется сбежать. Но нельзя. — Пойми, Юрий, я не хочу тебе ничего плохого! Я просто пытаюсь тебе объяснить, что если ты изменишь свою модель поведения, то так будет лучше! И не только для других, но и для тебя!       Н-да, японская вежливость и тактичность неискоренима. Плисецкий, поджав губу, скрещивает руки на груди и спрашивает, буравя взглядом социального педагога, с которым его разделяет лишь старенький письменный стол: — А какой смысл менять эту самую модель? Вот смотри, Консолька… — Кацуки. — Не важно. Смотри. Ты сейчас сидишь передо мной. Вроде как старший. Сколько тебе лет, кстати? — Двадцать три. — Вот. Разница со мной довольно нефиговая, чувствуешь? Но при этом и ты, и я понимаем, что ты меня боишься.       Оплеуха. Чем будешь отвечать, товарищ педагог? — Это неправда. Я тебя не боюсь. — А если я скажу тебе, что у меня в ботинке нож? Что ты будешь делать, Консолька?       Хороший вопрос. Вот только как бы на него еще и правильно ответить? — Юрий, тебе следует понять, что такими темпами ты просто-напросто можешь угодить в колонию для несовершеннолетних! Неужели тебя это нисколько не беспокоит?!       Звонкий смех эхом отдается от пыльных стен этой бетонной коробки, в которой двое вынуждены находиться сейчас. Плисецкий смеется громко и так, что аж до слез пробирает. — Господи, ну ты и придурок. Скажи, все узкоглазые такие, или тебя просто в детстве башкой вниз уронили? — Что? — не понял Юри.       Хлопнув резко ладонями по столешнице, Юрий прогнулся вперед и, заглянув в глаза педагогу, с немного безумным оскалом четко произнес: — Оглядись вокруг, Консолька. Какой смысл бояться тюрьмы, если мы уже в ней?       Он не нашелся, что ответить на это. Да и что можно сказать, ведь когда Юри впервые перешагнул порог этого интерната, он и сам подумал о том, что уж больно тут все напоминает колонию или психиатрическую клинику. Но он упорно старался этого не замечать, утешая себя тем, что, может быть, все школы-интернаты в России выглядят так, и это нормально? Получалось плохо, и гнетущая атмосфера его нового рабочего места постепенно затягивала его в себя, словно огромный безликий монстр. И Юри с ужасом понимал, что становится таким же мрачным, как и всё здесь. Но пока что он оставался на этом месте, понимая, что вряд ли в других подобных учреждениях увидит что-то лучше. — Хорошо… — тяжело вздохнув, он достал из папки бланк и вместе с авторучкой протянул его Плисецкому. — Подпиши внизу и можешь идти. *** — Эй, Юра, ты чего такой хмурый?!       Снова эта рыжая. И чего она так орет каждый раз, как видит его? Так, словно они с Плисецким самые лучшие на свете друзья? — Юрка-а-а-а!       Бабичева лезет обниматься, будто сто лет не видела Юрия. Хотя они виделись еще за завтраком. — Чего тебе? — морщится Плисецкий, выныривая из захвата. — Ничего, — хлопает ресницами Мила, — просто рада тебя видеть. — Смотри не обмочись от радости, — пробормотал парень, подходя к окну на лестничной клетке у чердака и приоткрывая окно. Пошарив по карманам и выудив оттуда сигарету и зажигалку, Плисецкий прикурил и смачно с наслаждением затянулся. — А мне? — нахмурилась Бабичева, обиженно оттопырив губу. — Ты еще за прошлые не рассчиталась, — хохотнул Юрий, выдыхая облачко дыма в окно.       Похоже, эти слова обидели Милу. Опустив голову, она отвернулась от Плисецкого, прислонившись спиной к стене. Подумав, Юрий все-таки протянул ей сигарету, и в тот же миг всю обиду девушки как ветром сдуло. — Я знала, что ты лапочка. — Тц, только никому об этом не говори, — подождав, пока девушка сделает затяжку, Плисецкий снова забрал «палочку смерти».       Помахав ладонью перед лицом и разгоняя дым, Бабичева как бы невзначай поинтересовалась: — Опять япошка приходил? — Ага, — небрежно бросил парень в ответ. — И как?       Идиотский вопрос. — Ногами, — Юрия начинало раздражать абсолютно ненужное любопытство со стороны.       Рыжая закатила глаза: ее приятель был явно не в духе. Впрочем, как и всегда. Удивляться было абсолютно нечему: Юрий в благостном настроении — это, скорее, исключение. — На неделе вроде наш мозгоправ из отпуска возвращается… — как бы между прочим заметила девушка, при этом внимательно наблюдая за реакцией Плисецкого на эту новость.       О том, какие сложные отношения были между Юрием и местным психологом, знал чуть ли не весь интернат. Эти двое ненавидели друг друга. И если Виктор Евгеньевич еще был нарочито вежлив и всячески это отрицал, то Плисецкий в выражениях не стеснялся, открыто заявляя о том, в какие места Никифоров может засунуть свой диплом и каким маршрутом в дальнейшем следовать. Однако, за пару недель до отпуска Виктора Евгеньевича Юрий заметно притих. Никто больше не слышал от него и слова о психологе. Хотя всем остальным Плисецкий продолжал трепать нервы своим непослушанием и грубостью. Впрочем, самого Юрия факт постоянных выговоров и наказаний за это нисколько не волновал. «Плисецкого даже могила не исправит», — частенько повторяла директор Барановская, громко цокая языком. Несмотря на то, что Лилию Андреевну боялись практически все обитатели интерната, никакого эффекта на Юрия у нее оказывать так и не получалось, а посему она практически махнула на него рукой, считая бесполезным и даже вредоносным элементом общества. — Ну и чё? — безразлично ответил Плисецкий, делая очередную затяжку. — Погрел жопу в Египте и хватит. Пора обратно в Рос-сосисию. — Опять будешь с ним лаяться?       Юрий исподлобья зыркнул на девушку. — Я не лаюсь. Тем более с ним. — Неужто приручил тебя Евгеньич? — удивилась Мила, округлив глаза и приподнимая брови.       Вместо ответа Плисецкий щелчком отправил бычок за окно, сунул зажигалку в карман толстовки и, уходя с площадки, коротко бросил: — Вот же дура…       Она сделала вид, что не слышала. В который раз. *** — А ты разжирел…       Они смотрят друг другу в глаза молча с минуту. Впрочем, слова особо и не нужны. Ведь один прекрасно знает, что это не правда, а другой не менее четко понимает, что это провокация. Они знакомы уже почти шесть лет и, кажется, видят друг друга насквозь. — Ты тоже отлично выглядишь. Опять начал курить?       Элегантно забросив ногу на ногу и положив на колени ладони, со сцепленными в замок пальцами, Виктор изучающе окидывает Юрия взглядом, улыбаясь одним уголком губ. Он прекрасно осведомлен о том, как это раздражает Плисецкого. Но надо же чем-то ответить на колкость. Ведь те времена, когда Никифоров был мягок с трудным ребенком и «играл в обнимашки», ушли давно и безвозвратно, не обещая вернуться. — Хочешь отобрать у меня сигареты? — А есть смысл? — усмехнулся Виктор, тряхнув пепельной челкой.       Снова молчание. Сказать друг другу хотелось немало, но вместе с тем начинать этот разговор первым желания не было ни у кого. Вопросы грызли Юрия изнутри. Почему этот гад помалкивает? Почему не порадует его новостями, не сообщит то, что он так хочет услышать? Не отмажется, если что-то не получилось, в конце концов? Он смотрел в эти большие красивые голубые глаза и замечал в них хитрые искорки. Да он издевается… — Что насчет меня? — резко выплюнул Плисецкий, понимая, что Никифоров и рта не раскроет, если не спросить. — О чём ты? — он делает вид, что не понимает? Серьезно?! — О твоем попечительстве надо мной! Или скажешь, что забыл?!       Плисецкому хочется рычать от ярости. А эта сереброволосая скотина еще и улыбается! Как же хочется достать «бабочку» из ботинка и воткнуть в бочину этому козлу! Но нельзя… Если он сорвется снова, о том, чтобы покинуть интернат, можно будет и не мечтать. Никифоров ни за что не согласится приютить того, кто в любой момент может его покалечить или даже… убить? Сжимая кулаки, впиваясь ногтями в кожу почти до крови, Юрий исподлобья взирал на психолога, который театрально взмахнул рукой, а потом потер пальцами подбородок. — А, вот ты о чем? Прости, с этим отпуском я как-то подзабыл…       Громкий стук и частично звон. Нет, это переходит все границы, и Плисецкий с размаха заехал кулаками по столу. — Забыл? — прошипел парень, поднимаясь. — Ты. Обо мне. ЗАБЫЛ?!       Рука сама тянется к ботинку, но замирает на полпути. Погоди, Юра, не спеши. Ты еще успеешь намотать кишки этого урода на лезвие. Не сейчас. — Да. Такое случается с людьми. Отдых расслабляет, заставляет абстрагироваться от проблем.       Новая усмешка. — От проблем?!       Упираясь ладонями в столешницу, Юрий нависает над Никифоровым, и они снова скрещивают взгляды, причем почти не моргая. На красивом лице психолога всё та же непринужденная улыбка. Ему так нравится бесить подростка? О, да, Плисецкий уже при первой встрече понял, что этот мужик явно не «серийного производства». Этот любит измываться над людьми, при этом оставаясь под маской милого и образованного работника специализированного учреждения. Эдакая «коробочка с сюрпризом». Что ж, Виктор, Юрий тоже не из простых… — Кажется, ты немного не в духе?       О, дьявол. Засветить бы кулаком по наглой морде. — Ты обещал. Обещал мне! Ты сказал, что как только вернешься, сразу обратишься в органы опеки! Сказал, что заберешь меня отсюда! — Не совсем так, — покачав головой, поправил Никифоров. — Я сказал, что подумаю над этим. Но я ничего не обещал.       Это был контрольный. Развернувшись и с силой пнув стул так, что он отлетел к стене кабинета, громко ударившись об нее, Юрий прошел к двери и, рывком распахнув ее, взглянул на Виктора. — Тебе лучше думать побыстрее…       Эта улыбка как будто приклеена к лицу. Как же бесит. — Homines quo plura habent, eo cupiunt ampliora…* — Иди на хуй!       Громкий хлопок закрывшейся за Плисецким двери возвестил о том, что разговор окончен. Но только на сегодня. ***       Этот сон. Он повторяется снова и снова уже в который раз. Юрий сбился со счета, пытаясь подсчитать количество повторений. В этом сне он был один. И он был свободен.       Белоснежный гладкий лёд. Огромная арена. Она вся, вся целиком в его распоряжении. Плисецкий скользит по нему, ощущая легкий прохладный ветерок в волосах. Какое приятное чувство. Абсолютный покой, где нет никого и ничего, кто может испортить тебе настроение, где никто не пытается влезть тебе в душу или даже провоцировать. И здесь, в этом измерении Плисецкий может всё. Он слышит музыку, ласкающую слух, и один за другим, подчиняясь ритму, выполняет сложные прыжки и вращения. Безупречно. До самого последнего взмаха рукой он идеален… — Я же сказала — прибрать здесь всё! Ты что, не понял? Или мне повторить еще раз?!       Старая грымза совсем съехала с катушек. Поднять его в третьем часу ночи, чтобы показать, что он плохо продежурил в столовой? «Ебанутая» — промелькнуло в голове у Юрия, и он продолжал безразлично смотреть на не протёртые столы. — Бери тряпку и вытирай! Сейчас же!       Барановская тычет пальцем на стойку, где лежит несколько ветошей и губок. Рядом, на полу, стоит швабра и ведро, полное чистой воды. — Чего? — Юрий переводит взгляд на директрису, приподнимая бровь. — Сейчас?! — Именно сейчас, — утвердительно кивает старая селедка. — Завтрак в восемь, и к этому времени всё здесь должно блестеть, ты понял?! — Если вам это так сильно надо, чё сами не приберетесь? — хмыкнул Плисецкий, закатывая глаза. — Разговорчики дурацкие оставь для своих дружков, — процедила женщина сквозь зубы. — Тряпку в руки — и вперед дежурить! Живо! — Ах ты, старая шаболда…       Но Лилия Андреевна уже не слышит его. Цокая каблуками туфель, она покидает столовую, оставляя Юрия в одиночестве. Разве не этого он хотел? — Ну ничего. Я обязательно вырвусь отсюда. Любым способом. Либо сдохну…