Птичий пирог

- Возьмите в руку, взвесьте, Марья. - Куда сунуть-то? - Так уберите на потом, на вечер оставьте, может, дети… - он запнулся, широко проведя рукою по спутанным влажным волосам, - подъедят. - Больно уж он хороший, даже и трогать-то жалко. - Да бросьте. Казимир Вячеславович изо всех сил делал вид, что ему не приятно это все до крайности, что он не ждал этого момента целый день, что он не горд собой. Так ловко ухаживает за Марьей! Гля, какой пирог притащил. Румяный, большой, круглый, и под верхней упругой коркой так и рвется наружу начинка. Только нож воткни, загони на полпальца, надави – и плюх! капуста и мясо. Как дети будут радоваться, плакать, лица покраснеют от натуги. А Марья будет есть пирог и думать: «Какой Казимир Вячеславович редкий человек. Какой великодушный мужчина». Казимир пытался делать вид, что вовсе не думает об этом всем, а пирог ему достать было проще простого – вообще ничего не стоило. Подумаешь – какая ерунда! Какой-то пирог! Он человек уважаемый, с приличной работой, - на производстве все его знают. Когда он с утречка приходит, пальто свое тяжелое сымает и шляпу, все ему сразу кричат: доброе утро, Казимир Вячеславович! Какова погодка! Да, погода в этом городе – как тоска. Будто в нее лицом окунулся, и не подняться: что-то держит сверху за шею. Чья-то холодная, твердая рука. Один раз вдохнешь этот промокший воздух, так, что изнутри на горло налипает, - и все, пиши пропало. Петербург просто так не отпускает. Можешь уехать, конечно – в Краснодар, или дальше к морю – но рука на шее останется. Ночью лежишь, за окном кипарисы шелестят черными столбами, а дальше – Черное море шипит, и сладкая соль на коже, и пот, а глаза как закроешь – опять перед взором этот изогнутый сырой канал и желтые дома, тянутся вперед, косо, увлекают за собой – и конца не видно. И вот, по такой вот набережной, склонив голову в фуражке, и подняв твердый драповый воротник, зажмурившись, чтобы крошки льда, подымаемые ветром, не попадали под веки, бредет Казимир Вячеславович. А в руках – пирог. Для Марьи. И как бы он ни пыжился потом, как бы руки свои обледенелые не засовывал под ремень, и ни поднимал подбородок, указывая длинным орлиным носом в потолок, никогда в жизни не поверить, что этот пирог легко ему достался. Но Марья мудрая женщина. Даже если она что-то и знает, то помалкивает. Она знает, как быть женщиной: тихо благодарит за подарки, но дальше прихожей пока не пускает. Оборванные, костлявые детки с живыми огромными глазами, будто в каждом глазу по извивающемуся головастику, выглядывают из-за косяка. Марья машет на них рукой, и их как ветром сдувает. Казимир Вячеславович в такие моменты представляет, как эти ободрыши идут по набережной, и их действительно подхватывает ветер, перекидывает через оградку, и швыряет в канал. А они такие легонькие и тоненькие, что не тонут, а просто плывут… дрейфуют среди отколотых треугольников светло-серого льда… в сторону Фонтанки. И хлопают своими огромными глазами. Глаза у них от матери: большие, ярко-голубые, и вопрошающие. Марья всегда смотрит на него так, когда он приходит: будто спрашивает чего-то. Но она задает не насущные вопросы: будто видит в нем что-то, в глубине, все те вещи, которые человек иной раз пытается запрятать ото всех. Она их выковыривает наружу, как таможенник на границе выковыривает у тебя из тайного кармана драгоценности, раскладывает их на столе и проводит над ними ладонью: что это? И на пирог она смотрит так же: вроде благодарна, польщена, пристыжена широтой жеста, знает, что отплатить ей нечем за эту доброту, и теперь она вроде как привязана к Казимиру. А в то же время бесстрастно вопрошает о чем-то таинственном, непонятном. Непонятная она девица. Умная, молчаливая, и непроницаемая как завеса ноябрьского мокрого снега. А мокрый снег все идет и идет, целый месяц. На улицах месиво по щиколотку, никуда не ступить. С крыш внезапно падают только-только наросшие сосульки, целыми глыбами. Как Бог выбирает, кому на темя уронить сосульку? Идет, скажем, почтальон, письма и извещения несет в семнадцатый дом. Кому посылка пришла из Таллинна, кому – письмо из деревни. Кому – повестка с работы: выговор за прогулы. Идет, месит ногами эту хлюпающую жижу: ноябрь пожевал и выплюнул. И вдруг – бам! Грохот, треск, скрип: с крыши несется в облаке обломков, как пикирующий ястреб. Бам – и по голове. И все. Люди из окон высовываются, визжат. На Обводном Канале очередной бедняга ноги протянул. Великое диво. Здесь люди каждый день вытягиваются в бездушные замерзшие силуэты. Кого подводят ноги, кого на дороге собьет. Но больше всех вода проглатывает. Марья до самого вечера смотрела на пирог, переставляла его: со стола – на подоконник, с подоконника – обратно на стол. Дети бегали вокруг, выпучив глаза, разглядывали его, будто еще никогда не видели в жизни ничего такого удивительного. Пару раз Марье пришлось за шкирку отдирать проголодавшегося, одуревшего от счастья проглота. До вечера! Катерина придет, все вместе сядут пить чай, и разрежут пирог. Всем достанется по куску. Этот такой огромный, что всем по куску достанется – ну уж кошкам вниз не будут выносить, стыдно даже думать о таком! Хотя те загибаются от голода, да и зябко. Они все внизу, в парадной, гурьбой лежат на еле теплой батарее, и мурлычут хором, если кто мимо проходит. Тощие, драные, несчастные создания с обезумевшими круглыми пустыми глазами. Маленькие привидения. Марья подозревает, что Казимир Вячеславович, конечно, в нее влюблен. Да и подозревать тут нечего: только взглянуть, как он спину выпрямляет и нос вздергивает, когда ее видит, и как важно преподносит ей подарки: то платок принесет теплый, то конфет детям – немного, и не шоколадных, - а все равно какое-то внимание. И уходить не хочет: вечно выдумывает повод потоптаться подольше в прихожей: э, там балка разболталась, что ли? А ну-ка починю? Или про погоду давай трепаться: на погоду любит жаловаться, просто беда. Трогает его эта погода как будто, она в Петербурге всегда одна и та же. В общем, еле вытолкаешь его прочь. И все смотрит, смотрит своими маленькими черными глазами: будто ждет чего-то. А Марье не то чтобы тошно: он не тошнотворный человек, а очень даже приятный мужчина. Просто у нее внутри постоянно идет мокрый снег. И так месяцы тянутся: Казимир Вячеславович придет – и топчется на пороге, с сапог течет вода и слякоть, с пальто сыплется отопревший мутный дождь, а Марья молча принимает подарки как деревянный бледноликий идол. В конце концов ему это надоест, и он перестанет приходить. Скажет: дура ты, Марья. В этом городе… цепляйся за кого-нибудь и держись, а не то вместе с ледяным крошевом стечешь по набережной, ухнешь в канал, и никто никогда не найдет. В ноябре темнеет рано, после четырех уже черная тьма, небо оседает на город и подтыкает по краям. Ветер редко в темноте дует: боится залететь куда-нибудь в подворотню и потом не найти дорогу обратно. В глубоких ночных дворах можно на демона напороться, он выколет глаза и съест их, оставив твою тушу болтаться вдоль желтых стен. Но сегодня ветер почему-то сильный: воет, бьет ладонями по воде за окном, та плещется неохотно; лед трещит, будто его разбудили, а в горле – сухо. По улицам люди уже бегом, не глядя под ноги – лишь бы до дома добраться, и в тепло кинуться. Бегут, слякоть разбрызгивая во все стороны, прямо как дети; Марья глядит в окно, сложив руки лодочками и прижав лицо к стеклу, и думает: точно как дети, которые резвятся в лужах, когда приходит тепло. С разбегу прыгают в лужу, открывают рты и орут от радости, пока вода летит во все стороны. Только эти дети не радуются: ногами стучат, а сами – угрюмые, лица прячут в шарфы и воротники, уставившись в асфальт, будто в нем есть что-то интересное. Не смотрят по сторонам, не смотрят на канал, на дома – только бы до печки донестись. Вечно все куда-то спешат, нервничают, страдают от ледяного ветра – вот город и ожесточился. Он же как маленький ребенок. Между ним и людьми недопонимание. Виноват он в том, что у него не локоны, а шипы? Виноват ли, что у него клыки наточенные поломаны и торчат во все стороны, что ласки не знает, а любовью своей бьет наотмашь? Как уж научили. Марья все знает о детях. Детей, чтобы от голода в обморок не упали, она накормила супом, а теперь Катерина зашла, держа в растопыренных руках насквозь сырую накидку: - Мокро! Марья молча взглянула на нее с участием и удивлением. Сама она на улицу редко выходила. Дети высыпали в коридор, и Катерина, чтобы их осадить, потрясла накидкой. Ледяные капли полетели им на лица. Дети завизжали и стали носиться как муравьи, толкаясь в узком проходе. - Замолчите! В комнату, быстрее! – прикрикнула мать и два раза хлопнула в ладони, будто отгоняя обезьян. Ее голос едва-едва перекрыл их радостный писк. Они скрылись так же быстро, как и появились, оставив легкую звенящую тишину, будто под потолком появилась цепочка ярких огоньков, медленно оседающих на пол. - Ну, проходи. Казимир Вячеславович пирог принес. - Да слышала, - многозначительно кивнула Катерина, как бы говоря: думаешь, из-за чего я пришла-то? Наконец все собрались в кухне. Кухня у Марьи маленькая: тут, на входе, сразу в живот упирается углом стол. Она сметает с него крошки узкой белой ладонью, и дети морщатся от шершавого звука. По левую руку плита и полки выцветшего салатового цвета. Маленький узкий холодильник, который по ночам начинает жить своей, холодильничьей жизнью: кряхтит, бурчит, откашливается, перебирает, что у него внутри. Узкий пустой подоконник: Марья не любит растения с тех самых пор, как выращивала бегонию, а младший столкнул горшок на пол и выдрал корень. Бегония умерла, и Марья больше растения не заводила. Окна были старые, деревянные рамы продувало, и в кухне всегда было холодно. Потрескавшиеся деревяшки были как престарелые кости, а стекла, хоть чистые, - всегда в серой пелене со стороны улицы. Марья долго не могла понять, что же это налипает? Приходила с тряпкой и намывала заново, да так, что казалось, стекол вообще в рамах не осталось – и на следующий день по ту сторону снова появлялась эта вязкая, тонкая сероватая пленка. Потом только стало ясно, когда Казимир Вячеславович стал захаживать частенько, и у него на лице, поверх его бледной тонкой кожи и густых усов, налипала эта же серость: воздух. Таким был воздух, которым они дышали. Катерина возилась с чашками, одновременно журила детей, рассаживая их за столом. Маленькие тощие чудовища никак не могли усидеть, и постоянно менялись местами. Одного посадишь – другой вскакивает, и как на карусели. Ни днем ни ночью они не успокаивались, и Катерина всегда только дивилась, как мать, такая тихая с виду, с таким тоненьким надломленным голосом, умудряется за ними уследить. А пирог ждал. Стоял себе на холодильнике, куда Марья его поставила, чтоб дети не достали, и глядел на них сверху. Пузо надул, кружевные края расправил, все дырочки растянул, и замер. Ждал своего часа. И все на него поглядывали, подгадывали минутки, и первое прошло как-то незаметно, быстро, и молча. Казалось, все сегодня делается только с мыслью о том, как бы побыстрее приступить к пирогу, будто ему делают подношения. Чайник нетерпеливо взвизжал на плите, выдувая плотную прямую струю горячего воздуха, и дети вжали головы в шеи, суча ногами от нетерпения. В окно не было видно набережную от желтого света люстрочки, но там, снаружи, ветер выл и выл, скребся в еле стоящие рамы, расцарапывал их еще сильнее и бил по трещинам: сдавайтесь, сдавайтесь! Впустите меня! Дайте пройтись по Марьиной кухне, смету посуду, сдерну тюль, переверну все горшки, покрошу стол и отломаю ему ножки, и сниму дверь с петель! Стану хозяином в ее квартире! Но у Марьи сегодня было тепло и радостно: на стол, наконец, водрузили разогретый пирог. А тот, казалось бы, тоже ждал, когда же его, наконец, взрежут, потому что на плите аж подпрыгивал. - Ну, Казимир Вячеславович, - хвалила Катерина. Знал бы он, что его хвалят, как он себе и представлял, да только не Марья, - все равно бы лопнул от удовольствия. - Где-то он ходит сейчас? Надо было его на ужин оставить, угостить, - укоряюще покачала головой Катерина. Марья склонила голову к плечу и ничего не ответила. Она выдвинула ящик стола и, пальцами не касаясь немногочисленных приборов, провела ладонью над ними, выискивая маленький ножичек с острым лезвием. Выудив его, она зажала рукоятку в своей умелой ладони, и направилась к пирогу. И только тут заметила, что дети притихли: и залюбовалась ими. Четыре растрепанные круглые головы, замершие над столом, и сияющие лица, неотрывно глядящие на пирог. Дождались наконец, ангелы. В груди у Марьи запело, и она вдруг подумала, что стоит в следующий раз пригласить Казимира Вячеславовича в комнату, и напоить его чаем – даже если придет с пустыми руками. Сказать ему: знаете, Казимир Вячеславович, вы представьте, как дети обрадовались пирогу… глаза у них были… что подкова у лошади… а сами – тихие, как кувшинки на пруду. Марья приблизилась к столу в полной тишине, как доктор со скальпелем к пациенту, что исходит кровью на столе. Все уважительно отодвинулись подальше, давая ей место. Какая важная задача! Вскрыть пирог. Только лишь лезвие коснулось мягкой корки и вошло на полпальца, ветер за окном заревел, как собака, которую пнули в тощий бок, сверху послышался хруст и лязг, такой, что нож в руке дрогнул и вошел по самую рукоятку. Что-то наверху громко прогрохотало, падая с крыши. А потом – все погрузилось в темноту. И только лишь Марья почувствовала что-то под рукой: будто нечто теплое бьется под ладонью, толкая. Несколько тяжких мгновений все молчали в нерешительности, холодильник вздохнул – и с дребезгом замолк, и в полной темноте ярко-черное небо, заволоченное тучами, вдруг взглянуло в узкое окно. А потом из пирога начали вылетать крошечные тела с оглушительным писком. Марье на грудь надавило, будто кто встал лапами и оттолкнул; она успела только увидеть – в отблеске ли ножа, или в блеклом свете фонаря, сверкнул злой черный круглый глаз, как большая дорогая бусина. Вокруг все закружилось, завертелось, и воронка кричащих гулко перьев лизнула ее по лицу, а затем посыпались удары. Дети завизжали и ринулись под стол, прикрывая головы крошечными ручками. Птицы сыпались на них сверху, клюя тонкие запястья и расклевывая кисти рук в кровь, до самых костей. Они яростно носились по маленькой кухне, спускаясь с потолка вниз, и бились в окно глухими тупыми ударами, видели небо, и не могли в него попасть: стекла не пускали. В свирепом ужасе они кидались обратно, на людей, требуя возмездия, и падали клювами вниз на их лица и головы, ударяя со всех сил в нежные виски, целясь в глаза, прихватывая клювами пальцы и терзая одежду. У Катерины в волосах запуталось несколько птиц, они били крыльями, пытаясь выпутаться, и лишь сильнее стягивали себя в ловушке. В бешенстве они стали усердно клевать ей голову: темя и затылок. Тук, тук, тук - их маленькие твердые клювы дробили череп словно деревянными заточенными молоточками. Катерина махала руками как мельница, металась от боли, изредка вскрикивая так, что, услышь ее кто со стороны, у него бы кровь остыла. Широкими крыльями они сносили с полок кастрюли, и те с грохотом валились на пол, под ноги. Марья наступила на одну из них, острая боль свернулась в тугой узел в лодыжке, и она полетела назад, спиной, инстинктивно расправив руки и вытянув их в стороны, - и птицы ринулись на ее открытое лицо. Ей казалось, она будет падать вечно в этой кутерьме, засасываемая в воронку носящихся разъяренных существ, но через мгновение ударилась шеей о плиту и скатилась на пол. Птицы продолжали биться о стены и окна с оглушительным карканьем. Пустое хлопанье их крыльев заполоняло маленькое пространство, а требовательные крики заглушали даже ветер, голосящий им в тон по ту сторону. Он словно стучал кулаками, пытаясь добраться до них, как Марья, вся в крови, вытягивая руки, пыталась подползти к своим детям, что сцепились в клубок под столом и закрывали друг друга спинами. Наконец одна из птиц, обезумев, снова ринулась в окно, прижала крылья к туловищу, и пробила головой стекло, вылетая черным трупиком на набережную. Черная туча пульсирующих теней последовала за ней и вся вышла в небольшое отверстие, ссыпая стекло и раскидывая его по всей кухне, и оставляя на стоящих еще в раме осколках крошечные капельки крови. Ледяной воздух забил вовнутрь и скрутился петлей, жадно наполняя каждый угол Марьиной квартиры. Когда последняя птица вырвалась наружу и исчезла в темноте над каналом, повисла полная тишина: дети пытались не дышать, беззвучно всхлипывая и втягивая побитыми носами леденящий ноябрьский мокрый воздух. Марья прижалась лицом к полу, положив перед собою исклеванную руку и глядя на ошметки кожи, отстающие от ладони. На столе над ней стоял раскуроченный пустой пирог. Само собой, капусты и мяса в нем не было.