Подсознание

      За два года моей работы я понял одну немало важную вещь: дети во многом более жестоки, чем взрослые. Связано это с их искренним непониманием, невинностью и беспечностью. Эти нерадивые создания, словно щенки, живут одним днём, не задумываясь о последующей жизни. В их ещё свежих мозгах отсутствует понимание того, что всё взаимосвязано. Для них любой поступок — это что-то отдельное, что-то, что ни на что не влияет. Они как будто на уровне подсознания уверены, что всё поправимо, что стоит им только вякнуть своим тоненьким голоском, как их родители тут же всё исправят. Ну подумаешь, поругают, ничего страшного, нужно извиниться, и их сердца сразу растают. Это и опасно…. С самого раннего возраста, мы, взрослые, неосознанно даём понять этим несведущим крохам, что нет большой разницы между плохими поступками. Сами объясняем неправильно очень важные вещи, одинаково наказываем за совершенно разные действия, а потом удивляемся, почему наше дорогое дитя не видит разницу между избиением бродячей собаки и разрисованными им же обоями.       Взрослые виноваты, но никогда этого не признают. Да, родители несут ответственность за юный плод своей любви, поэтому они в полном праве выбирать наказание на своё усмотрение. Но, наряду с этим, они обязаны донести в девственную голову информацию о том, что разорить соседскую клумбу и покалечить кого-то — совершенно разные вещи. В принципе, я даже готов поверить в то, что они это понимают, но также я уверен — они не горят желанием делать это. А зачем? Глупо, очень глупо с их стороны так поступать…. Ведь если хоть немного подумать, можно прийти к довольно простому выводу: смог покалечить, сможет и убить…       Не лучшая тема для рассуждения, но о чём ещё думать? Анализировать, выявлять, рассуждать — всё это и есть моя работа. Я психолог в отделении полиции. Стаж у меня относительно не большой, но наслушаться всякой дряни я успел столько, что до гроба хватит. Но мне не стоит жаловаться, ведь я сам выбрал для себя такой способ заработка на жизнь. Мог пойти прямиком в полицейские. Был бы стражем закона с начищенным значком. Выезжал бы по вызову на дела, патрулировал бы с напарником улицы и ходил бы в отутюженной форме. Однако я не настолько благороден, чтобы жертвовать собой каждый раз при встрече с преступником. Не думаю, что меня можно осудить за это, но я отмёл этот вариант весьма быстро.       И вот, теперь я одна из важных составляющих всего следования. Ведь, даже без моей любви к утрированию, я могу сказать: от того, что я напишу на бланке, зависит вся дальнейшая судьба моих пациентов. Лучше добавить «маленьких», так как я отвечаю лишь за следования по делам несовершеннолетних. Как только я поставлю свою размашистую подпись и печать, как бы самонадеянно это не звучало, я определю будущее моих недальновидных знакомых. Не сказать, что всё будущее, но на пять-семь лет вперед точно. Попадут они в колонию или в психиатрическую клинику, зависит сугубо от моего вердикта. И, в общем-то, это всё, что от меня требуется. Как только они покинут мой кабинет, мы с ними больше никогда не встретимся. Поэтому моя кропотливая работа требует сосредоточенности и полного к себе внимания. Ошибка — это непозволительная крайность, за которую я сам несу уголовную ответственность.       Наконец, я откладываю папку с делом на край стола. Пожалуй, за час изучения её содержимого я видел достаточно. Выводы и теории уже вовсю кишат в голове. Осталось лично пообщаться с очередным «невинным» перед богом созданием. Безусловно, эти малявки всегда вызывают у меня жалость, чтобы они там не совершили, но не больше. Конечно, в очень редких случаях появляется профессиональный интерес, однако он тут же гаснет. Главное, — оставаться беспристрастным, иначе наживу совершенно ненужных проблем. Моё внутреннее мягкосердечие — единственный минус в работе детским психологом. Ведь ребёнок чувствует к себе жалость и может хорошо на неё давить. Нет, я не бегу обнимать этих оступившихся в жизни ангелочков, но угрызения слишком большой совести будут мучить меня всю оставшуюся неделю, пока внутренне я окончательно не пойму, что поступил правильно. Наверняка, работай я с взрослыми, такого бы не было, но, считайте меня мазохистом, было бы не интересно.       Минутная стрелка настенных часов движется еле-еле. У меня есть ещё время до визита моего сегодняшнего маленького пациента. И в этот раз я на сто процентов буду прав, назвав его маленьким, — ему всего лишь десять лет. Даже смешно: так мал, чтобы пойти на ужастик в кино, и такой взрослый, чтобы за свои дела оказаться здесь. Не его родители, что несут за него ответственность, а именно он. Неужели современное окружение детей действительно столь сильно влияет на их образ мышления? Что творится с нашим обществом, если уже даже дети всё чаще поднимают руку на себе подобных. Прискорбно…       Рука снова неосознанно берёт лист с досье. Само чтиво подобно сцене из очередного романа Кинга, а несколько десятков фотографий легкости на душе не прибавляют, наоборот, хочется сразу выкинуть и никогда не вспоминать об этом. И так почти каждый божий день. Я в десятый раз пробегаю глазами по строчкам. «Микаса Йегер». «15 лет. Жертва. Жестоко убита 2 октября 2010 года». «Смерть наступила в результате множественных ножевых ранений в области грудной клетки».       На небольшой приклеенной фотографии в углу листа изображена девушка с подстриженными угольными волосами. Выглядит, конечно, она старше пятнадцати, но это всё из-за её хмурого вида. Отстраненное выражение лица представительницу прекрасного пола не красит. Пристально смотрит в объектив фотоаппарата своими серыми глазами. Это её последняя классная фотография, сделанная три недели назад. Милая девочка с ярким красным шарфом. Наверняка пользовалась популярностью у парней. Как же жаль, что ей была уготована такая участь. Заколота в собственном доме кухонным ножом, что был в руке у младшего брата…       Я кривлюсь от осознания реальности. И без знаний о таких случаях понятно, что мир не идеален, но хочется же верить в лучшее. Я несказанно рад, что со временем у меня выработался иммунитет к подобного рода информации и фотографиям. Работа бок о бок с таким обязывает иметь его. Нет рвотного рефлекса, когда я смотрю на зверски изувеченное тело. От груди мало что осталось. Здесь хорошо видна ещё одна особенность детей: полное погружение в своё дело. Видно, что мальчик не отрывался до самого конца. Наносил удары один за другим, несмотря на то, что сестрёнка давно мертва. А когда спереди ничего не осталось, решил добить сзади…       Из мыслей меня выводит торопливый стук в дверь. Я бросаю краткое «войдите» и одновременно с этим убираю досье вместе с папкой в ящик стола. Что ж, вот и мой маленький друг в сопровождении офицера.       Идёт неуверенно и смотрит себе под ноги, ноль внимания на всё остальное. Даже когда останавливается, головы не поднимает: просто, немного ссутулившись, продолжает стоять. Его плечи иногда еле заметно вздрагивают. Это нормально, учитывая произошедшее с ним. Да и кто почувствует себя уверенно в постоянном окружении незнакомцев? Тотальный контроль и круглосуточный надзор — это всё, что нужно, чтобы в кратчайшие сроки стать невротиком. Конечно, если до этого им не был. Посмотрим…       В груди уже отдался знакомый укол. Смотрю на малыша всего от силы секунд тридцать, а сострадание уже наваливается на меня всей своей многотонной массой. Сердце бьется немного быстрее, но главное — сохранить спокойствие. Это очередной рабочий день, очередное следствие и очередное отродье с малым количеством ума. Не больше и не меньше.       Киваю полицейскому. В дальнейшем его услуги не понадобятся, значит, и присутствие здесь этой здоровенной личности не нужно. Крайне важно сохранять хоть какую-то часть атмосферы комфорта, пусть и видимую. Как бы я не желал, но с пациентами наедине мы всё равно в пределах этого участка не останемся: по ту сторону специального зеркала за нами пристально наблюдают несколько сотрудников. В целях безопасности так сказать. Это комната изолирована, звуконепроницаема, поэтому все, кто сейчас в соседнем помещении могут лишь видеть, что здесь происходит. Любой разговор останется только между мной и малолетним нарушителем. Врачебная тайна. Хотя, меня обязывают включать диктофон. Однако эти записи будут вскрыты и прослушаны только по требованию высших органов.       Здоровяк уходит, оставив нас в мнимом одиночестве, предварительно положив на стол ключ от наручников. На случай, если мне нужно будет провести тест, где надо задействовать эти детские руки, я смогу ненадолго снять ограничивающие оковы. Иногда я даю эту частичку свободы просто так, но и не злоупотребляю своими полномочиями. Порой нужно лишать скованности, или маленький друг не заговорит со мной, чувствуя опасность. Сейчас как раз такой случай. Судя по тому, что головы ребёнок так и не поднял, не начал осматриваться ради банального удовлетворения своего чрезмерного детского любопытства, которое им так присуще, могу сделать вывод, что он боится. Так зажат внутри себя, что смотрит в одну точку пару минут.       Пора начинать, не собираюсь тратить на всё это больше времени, чем нужно. Хватаю ключ и, не спеша, начинаю приближаться к малышу. Не надо резкости: торопливые движения с моей стороны могут вызвать у него панику. Лишняя морока не приведет ни к чему хорошему: в лучшем случае мы задержимся на несколько часов, а в худшем — перенесем прием на другой день, что осложнит дело, а я получу выговор. Подхожу почти вплотную. Редкость, но даже мне нужно присесть на корточки, чтобы не заставлять этого гномика поднимать руки. Сколько в нём, метр двадцать?       Спустя считанные секунды раздаётся звонкий щелчок, и я снимаю с этих тоненьких загорелых запястий изрядно намозоливший глаза атрибут. И вот, вижу первую нормальную реакцию: мгновенно отдёргивает руки и начинает лихорадочно их потирать. Синяки видны невооружённым взглядом. Зачем вообще надевать наручники на такую мелочь? Не думаю, что взрослые мужики не скрутят тощего до невозможности ребёнка. Ах да, здесь он, прежде всего, преступник, а правила есть правила. На самом деле, впервые на моей памяти эти, обязательные к исполнению, условия содержания подкинули мне идею, как начать разговор. Видите ли, дети не любят начинать с официальных знакомств. Это создаёт нотки очень большой важности последующих в их адрес слов. Натягивает их неокрепшее сознание по струнке и напрягает. Мне сейчас такое без надобности, поэтому лучше непринужденно начать будто с середины.       — Сильно болит? — спрашиваю я, стараясь выглядеть заинтересованным, но при этом не слишком взволнованным. И главное — не давить взглядом, просто расслабить лицевые мышцы. Мне трудно, учитывая, что у меня лицо само по себе такое: хмурое и уставшее, а взор и вовсе будто озлоблен на весь мир. Внешность не выбирают…       — А сами как думаете? — вот так, дерзко и лаконично, словно выплюнул. Огрызается. Что ж, это только подтверждает, что он замкнулся. Хочет таким образом пресечь попытки разговора. Прости, дружок, мы обязаны поговорить.       — Я не знаю, поэтому и спрашиваю, — вновь выпрямляюсь, но не свожу с него глаз. Говорить нужно размеренно, тем самым дать ему осознать, что я буду с ним церемониться, чтобы он там не выкинул. Пусть пререкается столько, сколько влезет, рано или поздно мы к чему-нибудь придём.       — Даром не сдалась мне ваша забота, — о, а мы гордые, я посмотрю. Малыш бурчит себе под нос оскорбление. Даже не хочу акцентировать на том, что всё прекрасно разобрал. Ну и дети сейчас.… Однако уж, в отсутствии сдержанности и манер я точно обвинять его не собираюсь.       — Просто вежливость, — шумно выдыхаю и разворачиваюсь, направляясь обратно к своему рабочему месту. Мне не требуется обернуться, чтобы понять, что он сразу последовал за мной. С одной стороны я поступил бестактно, показав ему спину — жест, говорящий о моём безразличии к его нахальной маленькой персоне, но с другой — этим я заставил его выдать в себе беззащитного ребёнка. Упрямого, но всё-таки ребёнка. Могу поспорить, что он даже не понял, что сдал себя почти сразу. Его дальнейшие попытки построить из себя взрослого будут бесполезными, но если он захочет чуть-чуть повыделываться, то карты в руки, я без зазрения совести потешу его эго. Всё же, дети так не любят, когда на них не обращают внимания.       — Прошу, садись, — указываю на одно из двух мягких кресел без подлокотников. Как я уже говорил — комфортная обстановка весьма важна при моей работе. Я не собираюсь общаться с пациентом через какую-то преграду, будь то стена или банально — стол. И мелкому негоднику всё не кажется таким до посинения официальным, и меня не раздражает. Я бы предложил ему чай, но боюсь, меня не поймут, а потом ещё и выговор получу.       Он не медлит, садится сразу, как только я сказал. Забавно, но его ножки не достают в этом положении до пола. Да он действительно ещё только малявка. Не могу не восхитится его идеальной осанкой, мало кто не вольничает и не разваливается в кресле сразу. Похвально, что хоть в таких вещах проявляет сдержанность и воспитание. Будь возможность — потрепал бы его каштановые пряди и сказал бы, что он «молодец». Но должен соблюдать субординацию: я работаю, а не бездельничаю.       — Зачем я здесь? — наконец нарушает недолго царившую тишину мой юный друг. Вдобавок смотрит на меня с такой серьёзностью, с которой ему позволяют смотреть его большие изумрудные глаза. Слишком большие для мальчика, как мне кажется.       — Какая разница? Разве тебе не хочется хоть недолго побыть вдали от этих громил? — не верю, что не знает ответа на свой вопрос. Я в любом случае не собираюсь лишний раз говорить об этом. — В ближайшие час-два они точно не почтят нас своим визитом. Наслаждайся.       — Любезно с вашей стороны провести это время со мной, — говорит сквозь зубы. Попытка сарказма? Выглядело достаточно комично. Вот и новая волна с названием «я взрослый».       — Я тоже рад составить тебе компанию, — на контакт идёт не так скованно. С натягом, но хотя бы не молчит. Так гораздо проще нам обоим.       Наш небольшой диалог снова прерывается. Пусть. Я не буду силой тащить из него слова, в этом нет нужды. Всё равно дети умеют молчать только в одном случае, — когда обижены. А так, как правило, разговор они начнут первыми. Небольшие паузы даже полезны в нашем случае. В остальном, — времени у нас предостаточно. Если понадобится, я могу сидеть хоть до полуночи.       Становится слышно тиканье часов. Не замечаю, как начал постукивать в такт карандашом. Дурная привычка, но ничего не могу с собой поделать. Коротать время, ничего не делая, очень сложно. Чтобы отвлечься, задерживаю взгляд на моем, пока что немногословном, собеседнике. Он всё ещё держит спину идеально ровно. Руки сцеплены в замочке и изредка он потирает запястье большим пальцем. Его невидящий потухший взгляд, словно у высохшей на солнце рыбы, устремлен в окно. Не могу сказать, что его там что-то привлекает, скорее, он тоже не знает, чем себя занять. Иногда покачивает ножками, но почти сразу себя останавливает.       — Вы прожжёте дыру в моём лице, не смотрите так пристально, — пожалуйста, потребовалось всего четыре минуты, чтобы он вновь открыл свой маленький ротик. Его слова не являются просьбой, нет — это требование, но без приказной интонации. Я делаю неразборчивую пометку в блокноте.       — Ты довольно проницателен, извини, — думаю, действительно к лучшему, что я извинился. Может, это даст ему намёк на то, что я не собираюсь обращаться с ним так же, как мои бестактные коллеги, которые в качестве обращения к любому попавшему сюда используют одно только «ублюдок». Может, в его голове что-то щелкнет, и он не посчитает меня очередным взрослым, которому стало на него наплевать. Моя помощь, конечно, своеобразна, но это наименьшее, и одновременно с этим — наибольшее, что я могу сделать для таких, как он.       — Не оттягивайте, — снова краток. Ребёнок, когда осознаёт, что поступил неправильно, проходит через несколько стадий: страх, злость, апатия, смирение. На самом деле, их больше, но я предпочитаю выделять только эти четыре. Страх, потому что его охватил ужас от содеянного и от перспективы дальнейшего наказания. Злость, потому что смутно понимает неизбежность наказания и, вдобавок, появляется чувство брезгливости к самому себе. Апатия, потому что появляется ступор и теряется возможность дать ответы на все вопросы, связанные с поступком. Смирение, потому что все ответы найдены и мучить себя уже совершенно не хочется; идёт окончательное осознание неизбежности наказания. Осталось без лишнего его принять. Мой маленький друг на границе третьего и четвёртого.       — Моя работа требует кропотливости. Спешить не нужно, — добавляю еще пару слов на листе.       — Но так Вы делаете больнее. К чему тормозить? Разве всё уже не ясно? — резко, очень резко, не ожидал, но и не удивлен его поведению. Как же мальчишка ошибается в своих словах. Кажется, он хочет вскочить, но в последний момент отдёргивает себя. От действий его свободная рубашка немного съехала с плеча. Вспыльчив и нетерпелив — пока так я могу охарактеризовать этого малыша.       — Нет, не ясно, — стараюсь сделать акцент на первом слове, дабы усмирить его пыл. Он понимает ситуацию как житейскую мудрость «сыпать соль на рану». Не очень правильно принимать это за основу в нашем положении. Я ищу способ подобраться к нему, а не ставлю цель сделать больно своими словами. Кидать всё в лицо — не выход.       — Давайте просто перейдем к делу, так ведь будет быстрее? — его губы искажаются в слабом подобии улыбки. Слегка пугающее, но и весьма жалкое зрелище. Оно мне не нравится, и поэтому я отвожу взгляд, шумно выдыхая. Надо это остановить, или мы свернём не туда. Ты сам попросил, малыш, я не хотел этого…       — Зачем ты убил её, Эрен?       Да, противно. Напоминание как плеть — бьёт больно с рассекающим воздух свистом. Баламутит недавно затихшую тревогу и воскрешает потускневшие образы в сознании. Иногда раскапывает остатки совести, если таковая вообще была. В целом — зачастую необходимая, но угнетающая вещь, которую никто не любит. Мы ещё толком не начали, а я уже на него надавил. Глупо, не приветствую этот метод.… А имя-то у него какое, впервые слышу. Непривычно произносить вслух: язык дважды касается неба, а губы резко растягиваются. Что-то немецкое? Странно, но звучно, ничего не имею против.       — Я этого не делал, — говорит так тихо, что, находясь в метре от него, мне стоило больших усилий это расслышать.       Ну, конечно — это сделал вовсе не ты. Тебя просто по совпадению нашли с окровавленным ножом в руке около трупа невинного подростка. Отрицание… ничего нового. Скучно. Хотя, чего я ожидал? Чистосердечное признание? Навряд ли, дети не любят признавать вину, даже если она очевидна. Некоторым из крох-ангелочков просто кажется, что сохранять вид взрослого — лучший выход, нежели сразу начинать с истерик. Это проходит, в конечном итоге они все равно теряют это напускное самообладание. Быстрая ломкость — ещё одно свойство детей, которое ставит их в отдельную группу. Театр — хорошая и полезная игра, развивающая память и лицемерие, если так можно сказать, но и она не длится вечно.       — А кто сделал? — вполне естественный вопрос, который возникает из-за его слов. Задавая много вопросов: наводящих, прямых, косвенных, легче уличить ложь.       — Не я, — наблюдаю, как он, игнорируя мой вопрос, поворачивает голову в сторону зеркала. Смотрит на своё отражение как-то оценивающе, а потом цинично фыркает. Ему не нравится, что он неопрятно одет и в целом выглядит не первой свежести? Всех их притаскивают ко мне примерно в одинаковом состоянии.       — Это я уже слышал, — слегка хмурясь, отмечаю, что от зеркала взгляд он так и не отвёл. Догадался, что мы не одни? — Не просветишь меня насчёт виновника?       — Нет, незачем, — так вот — спокойно и без излишеств, только глаза в придачу драматично закатил. Ещё и что-то нечленораздельное пробурчал себе под нос. Иногда мне так жаль, что дети до конца не понимают, в какой именно ситуации оказались. Мы здесь не новый чехол для телефона выбираем.       — Разве тебе не кажется, что это важно? — продолжать общаться, словно с маленьким ребёнком, и попытаться воззвать к его совести. Иногда даже срабатывает.       — Возможно, — на секунду в его глазах мелькает выражение неподдельного ужаса.       — Так скажи мне, — дохлый номер, он не доверяет мне, да и сколько бы ни храбрился, его все равно страшит вся сложившаяся ситуация.       — Он не любит, когда я его с кем-то обсуждаю, — не стоит надеяться, что я смогу услышать имя. Пока без разницы, он что-то не договаривает.       — Он не узнает, можешь быть уверен в этом, — ещё бы, здесь только мы и парочка офицеров за звуконепроницаемой стенкой.       — Ему уже известно, что я упомянул о нём. И ему это определенно не нравится, — а потом он на меня посмотрел…       Это отвратительное выражение на лице из смеси насмешки, страха, отчаяния и немой мольбы. Реалистично, но боже, как предсказуемо. Появление этого было всего лишь вопросом времени. Пока ты меня ничуть не удивил, малыш. Каждый второй ребёнок, что проходит через двери этого кабинета пытается притвориться сумасшедшим. Порой, малявки плетут мне такие истории, что неподготовленный человек в одночасье поседел бы. Среди всех детей, что я видел, много тех, по кому плачет театр, и мало таких, которым действительно нужна помощь моих коллег по специальности и ещё нескольких людей в белых халатах. Я не зацикливаюсь на своём опыте, поэтому не брезгую записать в блокнот пресловутое слово «шизофрения». Обычно прерогатива выставлять себя на голову больными больше присуща именно подросткам, ведь только они видят очень большую разницу между больницей и колонией. По правде говоря, — разницы почти нет. Не сказать, что в доме для душевнобольных гораздо хуже, чем за решёткой, но и не лучше в любом случае. Детям же, конкретно в этом плане, несвойственно прикидываться. Либо малыши просто не додумываются, либо, банально, — не знают, как такое изображать. Однако этот мальчик является исключением.       — Дай угадаю: он всегда с тобой? — получаю неуверенный кивок в ответ. Всё, что требовалось для меня. Я слабо в это верю, но хотя бы появилось направление, в котором надо искать.       Главное сейчас ничего не упустить, ни одну мелочь, ни одно движение. То о чём он может говорить: видения, галлюцинации или попросту воображаемый друг? Ни что из вышеперечисленного пока не подтверждается. Можно сделать ставку на воображение, в его возрасте оно как раз на пике своего расцвета. Дети часто прикрываются им, чтобы оправдать свои поступки. Но, нужно помнить, что само по себе оно не является заболеванием, как бы близко к нему ни стояло и как бы не было на него похоже, а значит, от ответственности не освобождает. Сильно выраженные эмоции и желания, что приобрели за счёт сознания, пусть не совсем реальную, но всё же оболочку.       — У него есть имя? — он поджимает губы и вновь потирает запястье.       — Всех как-то называют, — возможно, единственное, что меня напрягает — это его отстранённость в разговоре на эту тему. Он не пытается казаться загнанным в угол. Он не рвётся расписать мне в подробностях свою жизнь без личного пространства. Он не делает попыток убедить меня. Он… не выгораживает себя. Я нахожу этот вариант немного тупиковым. Смысл упоминать это, если ты не можешь многого сказать? Но не стоит пока делать выводы.       — Так как ты к нему обращаешься? — замечаю, как он резко зажмурился, а затем вновь начал бурчать что-то, что не поддается расшифровке. Правда, не успевает во мне вспыхнуть беспокойство, как всё это прекращается: он, как и прежде, сидит в кресле с идеально прямой осанкой. Ну не показалось же мне сейчас? Лучшее опущу этот эпизод, но запомню его на будущее, сделав новую пометку в углу листа.       — Забудьте то, что я Вам сказал, — просто просьба, сопровождаемая его шумным дыханием.       — Уверен? — я не знаю, почему уточняю, но что-то мне подсказывает, что лучше с ним сейчас согласиться. Получив ещё один утвердительный кивок, я ставлю точку: — Хорошо.       Нет, он не маленькое психически нездоровое создание. Определённо, нет. Всего-навсего напуганный, беззащитный, потерянный малыш, который в тот момент не полностью осознавал, что делает. Мир так жесток, раз мысли о кровавом месиве и холодном оружии находят уютное пристанище в юных незрелых головах.       Молчание вновь поселяется в этой комнате. Мальчик не знает, что ему делать, поэтому, редко моргая, смотрит в пол, а я, зажимая переносицу, пытаюсь проанализировать те несколько минут, что мы провели вместе. Что-то не складывалось. Малыш, что сейчас передо мной, нисколько не напоминает образ, созданный при помощи его досье и рассказов родителей. Ничего общего, два абсолютно разных человека. Его модель поведения естественна и ожидаема, действия, кроме одного, поддаются объяснению, речь не заторможена, а нервные движения отсутствуют, тики тоже не наблюдаются. Не за что ухватиться, чтобы копать дальше. Его дешёвый спектакль меня не убедил, да и сам он решил отказаться от своих слов.… Надо продолжать работать.       Когда тиканье часов начинает действовать мне на нервы, ударяя по ним, словно кувалда, я осторожно встаю со своего места и иду к шкафу, находящемуся около противоположной стены. Спиной я отчётливо ощущаю детский взгляд, что пытается зацепить меня и заставить развернуться. Стараюсь не обращать на это внимания. Открыв дверцы, начинаю лихорадочно бегать глазами по многочисленным папкам. Вот она, — жёлтая в самом углу на второй полке, то, что надо. Полгода или чуть меньше не доставал её содержимое. Даже не привычно как-то. Ладно, главное, что помню, как этим пользоваться, а остальное вторично. Резко закрыв шкаф, отчего по ушам неприятно проехалось, я возвращаюсь к моему маленькому подопечному.       Тест в картинках, если выражаться на простом языке, пожалуй, один из лучших для определения того, как мозг видит мир. Для ребёнка проще и надежнее не сыскать. Малыш не сводит глаз с папки, когда я кладу её на стол, выуживая из неё несколько ламинированных карт размером А4. Блокнот для записей и ручка уже под боком, можно приступать.       — Скажи, Эрен, что ты здесь видишь? — одну из карт я переворачиваю рисунком к нему. Несколько секунд он, прищурившись, вглядывается, что странно: вроде у него нет проблем со зрением. Потом склоняет голову на бок. Я его не тороплю, пусть смотрит, сколько душе угодно.       — Кляксы? — риторический вопрос?       — Да, это кляксы, но что ты в них видишь? — он снова поворачивает голову на бок, а спустя мучительную минуту выдаёт:       — Если смотреть вот так, то похоже на банку оливок, а рядом разбросаны сами оливки, — серьёзно? Хорошо, это то, что видит он. Я показываю следующую карточку.       — А здесь? — он вновь несколько раз вертит головой.       — Возможно, ива? Или чья-то растрепанная голова, — помедлив и сам посмотрев на эту карточку, достаю следующую. Снова ритуал, чтобы посмотреть под разными углами. — Одуванчик, а сзади река.       Я показал ему тринадцать карточек из этой папки — или четырнадцать — неважно. В ответ же слышал названия еды, пару раз цветов, где-то он увидел рекламные вывески, а также созвездие. На одной он вообще разглядел кучу маленьких перевернутых сплетенных сердечек. Обычное детское восприятие, больше напоминающее девчачье, без сексуальных отклонений и насилия. Ничем не примечательное, в общем. Он видит мир довольно оптимистично, не сказать, что уж очень в ярких красках, но достаточно со светлой стороны. Этот мальчишка не описывает никаких леденящих душу ужасов: нет льющейся рекой крови, нет оторванных конечностей, нет убийц, тёмных теней и ещё некоторой мистической чепухи, которую так любят приплетать большинство маленьких друзей. Они так верят, что чем страшнее что-то выдумают, тем легче им дадут наказание. Несведущие щеночки…       Я очень надеюсь, что абсолютно всё в нашем сегодняшнем разговоре с этим ребенком — правда. Нужно признать, преступление — это очень-очень плохо, но оказаться не совсем здоровым, особенно в плане головы — гораздо хуже.       Проведя ещё два теста, новых результатов я не получил: он здоров. Обычное немного напуганное дитя, которое с явной жестокостью и злобой убило своего близкого человека. Но так не бывает! Одно с другим рядом не находится. Это как два противоположных полюса, как вода и суша, как тропик и Арктика. Должна быть причина. Хотя, в действительности: кого я обманываю? Такое очень даже возможно. Была причина, не было её… какая разница? Поступок-то совершён, и его уже ничего не исправит. Один бедный ребёнок отправился на небо в столь юном возрасте, не успев вкусить сладость юности, а другой непутёвый малыш распрощался с билетом в счастливое и достойное будущее в одно мгновение, сломав свою жизнь. И вот с этой грязью мира мне приходится работать.       — Скажи, ты понимаешь, что будет дальше? — смотрю в эти отрешённые изумруды без любопытства. Оно угасло. Блокнот со своими каракулями откладываю в сторону, он мне больше не нужен, всё главное я уже выделил.       — Смутно, но понимаю, что дела у меня так себе, — мягко сказано, дружок. Я бы выразился правильно, да неприлично.       — Просветить?       — Не тратьте своё время, — о, а мы наивны и благородны. И снова этот взгляд сушёной рыбы.       Продолжать диалог нет смысла — он завершён, собственно, как и наш сеанс. Всего один жалкий час и четырнадцать минут — вот столько нам потребовалось, чтобы сделать какие-то выводы. Немного, бывало в разы дольше. Я работал, он не мешал, всё прошло как нельзя гладко. Противно, что так просто, однако я знаю, что если копну сейчас глубже — вновь окажусь в тупике без мыслей и хоть каких-то идей. Зачем отталкивать решение, если оно уже есть? Запутать себя — пустая трата нервов. Кстати, и своих и чужих. Доказательства и заключения имеются, я готов высказать свой окончательный вердикт.       Поворачиваюсь и киваю в сторону зеркала, вызывая стоявшую там охрану. Вот и всё, ещё одна рабочая смена без происшествий. Ещё один, не буду греха таить, поверхностно разобранный, случай. Надеюсь, добросовестно. И ещё одна, я буквально уже всем телом это ощущаю, неделя совестных терзаний. Бессонница, жди меня.       Иду к своему столу и достаю из выдвижного ящика папку с делом этой малявки. Последний раз сравниваю его живого с фотографией. В очередной раз убеждаясь, что производят они совершенно разные впечатления, горько усмехаюсь. Ставлю свою печать на листе заключения. Зашедший офицер, тем временем, возвращает наручники на их законное место — худые запястья моего маленького ангелочка. Боже, они же доставляют такой дискомфорт, уверен, они могли бы и без них отлично его сопроводить, но правила есть правила, я не имею права вставить хоть одно лишнее слово.       — До свидания, доктор Аккерман, — прочёл мое имя на табличке? Что ж, хотя бы вежлив. Не буду намекать на то, что лучше было бы сказать «прощай», мы больше никогда не увидимся, малыш, никогда.       — Удачи тебе, Эрен, — ему пригодиться. Может ему станет хоть немного легче. Пусть это его обнадёжит.       Я смотрю, как офицер грубо разворачивает его за плечи и подталкивает к выходу. Это правда: единожды провинился, и отношение окружающих людей к тебе сразу меняется. Потом бесполезно жаловаться, тень от этого поступка ляжет на всю дальнейшую жизнь, постоянно напоминая о себе своим нежелательным, но таким явным присутствием. А ближайшие восемь лет для тебя, кроха, считай, я уже отчетливо вижу. И, увы, они будут не просто самыми долгими….       Я остаюсь наедине с самим собой, но чувство расслабления, как обычно, не приходит. Надо закончить….       Смотрю на этот злосчастный листок, и меня начинает воротить. Впрочем, удивляться не стоит, так бывает почти всегда. Но только сейчас я предательски несколько раз отдергиваю руку от написания. Как будто самому не хочется в это ввязываться, и даже осознание того, что мне за это платят, меня никак не переубеждает. Устало хмурюсь и провожу рукой по чистым волосам. Чёрт, моя работа действительно так выматывает.       Пожалев себя и повоевав с подсознанием и интуицией ещё несколько минут, в течение которых я чуть не начал грызть карандаши — что, боже, так неэтично и так на меня не похоже — я, наконец, схватил ручку и пододвинул к себе листок. Не успеваю даже обдумать до конца своё решение, как уже быстро вывожу такое простое на слух и имеющее такой большой смысл слово, дающее мне весомую пищу для размышлений: «Невменяем».       И прежде, чем я представляю, во что именно это может потом вылиться, рядом уже красуется моя размашистая подпись….