Сад господень.

Лукас сам не знает, чего хочет от жизни. То есть мечта у него есть, да и цель — определённая, яркая, как нарисованная на жестяной индейке мишень, — маячит перед глазами, но ему всё чаще кажется, что он что-то непоправимо упускает. Он не может поймать это слабое, призрачное ощущение неизвестной потери, пытается заглушить собственную тревожность в пресных прогулках с Роуз, бешено гоняет на байке и отжимается по вечерам до боли в плечах и локтях. Вот только в груди всё равно свистит холодный воздух, будто через незакрытую форточку. Лукас думает — «что со мной не так?» А потом понимает, когда отец в очередной раз заводит разговор о том, как его достала цветущая розами девочка с автомойки. В тёмной шевелюре Роуз качаются белые маргаритки, в волосах у Томми и Трейси совершенно синхронно расцветают гвоздики и клевер, а весной в школе стоит аромат самых разнообразных цветов, и даже учителя, слабо посмеиваясь, стараются не ломать «сады господни» на своих головах. Лукас невольно касается своей собственной макушки, пропуская сквозь пальцы жёсткие пряди, и стыдливо опускает глаза, больше обычного чувствуя себя каким-то уродом. Будто ему не хватает бледной кожи, идиотского неумения поддержать разговор, совершенно не мужественной манеры бояться за своё будущее, природа обделяет его возможностью расцвести. Лукас с презрением смотрит на своё отражение — он и в лучшие дни не особенно себя любит, — и думает, что отец прав: он просто не умеет быть нормальным. Таким как все. Лукас не знает, какие у него цветы, и это выжигает его изнутри, как кислота. Он становится грубее и, от этого становится совсем мерзко, ещё пугливее. Ему кажется, что вот-вот кто-то тыкнет в него пальцем и заорёт — «смотрите на этого козла! он даже не цвёл ни разу!» И тогда прощай всё — уважение друзей, мечты о карьере в мотокроссе. Потому что все знают — те, кто не цветёт, на деле просто мерзкие ублюдки, бессердечные и равнодушные. Настоящие маньяки. Лукас начинает молиться. Он просит, как ребёнок, бесхитростно и просто, не помня ни одного псалма — пускай я зацвету. Не важно, от кого. Не важно, будет ли это больно. Не важно, начнёт ли это разрушать меня, как едва не убила отца любовь к матери. Просто дай мне цветы. Я не равнодушный. Не холодный. Лукас зло вытирает выступившие слёзы, в отместку за собственную слабость царапая себя в уголке глаз. Он такой слизняк. Удивительно, что Роуз до сих пор крутится вокруг него, встряхивая своими маргаритками. К слову, глупые цветы. Ни разу не красивые! У него самого, если, конечно, он не отмороженный фрик, будут какие-то кретинские ромашки или одуванчики. Что-нибудь такое, которое у каждого второго. Лукасу кажется, что он немножко в аду, пока не появляется его персональный ангел — темноволосый, ироничный и с оленьими, тревожными глазами, от взгляда которых всё внутри сжимается и дрожит. Ангела зовут Филип — какое прекрасное имя, нежно ложащееся на губы, — и он, судя по тому, что про него говорят в школе, сын шлюхи, алкоголички и наркоманки, сам наркоман и отброс. Лукас смеётся и кивает, а сам смотрит в просвет между локтей своих друзей, как Филип выходит из школы, поправляя свою невозможную крутую куртку и, кажется, плевать хотел на всё, что про него говорят. Ему достаточно всего одного касания до руки Филипа, чтобы в висок возле левого уха что-то небольно толкнулось. Лукас ошарашенно смотрит в глаза напротив, едва пропихивая в себя воздух, пока в груди разгорается лесной пожар. Вокруг них огромные поля — ни одной живой души! — и высокое небо, где под самыми облаками реет какая-то птица; Филип не отводит от него удивлённого, настороженного взгляда, его губы слабо приоткрыты, тёмные волосы ерошит ветер, и Лукас понимает, что всё. Ему конец. Его сердце бьётся под самым горлом, а все воспоминания, все мысли, всё, что есть в его голове в прошлом, настоящем и будущем занимает эта картина. На следующее утро в его волосах расцветает роскошная лилия, снежно белая и хрупкая. Лукас не может оторваться от зеркала, неверяще глядя на своё отражение и вновь и вновь трогая нежный цветок. Тот послушно качается от прикосновений его пальцев, а Лукасу кажется, что он только что понял, почему цветение зовут «садами господними». Потому что сейчас он будто оказался в раю. В школе Филип смотрит на него уже привычным хмурым взглядом, будто ждёт какой-то подлости. Лукас замечает и тёмные круги от недосыпа, и поджатые сухие губы, и красивые руки, нервно сжимающие шлейки рюкзака, но почему-то находит это невозможно притягательным. Синие следы под глазами хочется разгладить пальцами, губы — поцеловать, руки — умостить на своей спине. Этого хочется так сильно, что даже пугает, но Лукас всё равно едва сдерживает довольную усмешку от смеси боли и эйфории в своей груди. Ему страшно, но так хорошо, хорошо… Филип щурится, разглядывая с другого конца коридора лилию над ухом Лукаса, потом задумчиво хмурится, а потом поражённо открывает рот и беззащитно сводит брови домиком. …хорошохорошохорошо… Лукас будто сам чувствует волнение Филипа, и от этого начинают дрожать руки и что-то в животе, но ему всё равно так тепло от вида удивлённого и смущённого парня, совсем по сути незнакомого, однако такого пленительно необычного. …просто прекрасно!  — Этот Филип такой странный, — нудит возле плеча Роуз, с долей гордости поглядывая на чужую лилию. — Лучше бы он исчез. Вернулся в свой вонючий город.  — Ага, — рассеянно соглашается Лукас, обнимая её за плечи и разворачиваясь в сторону класса. Он знает, что ни за что не позволит Филипу исчезнуть.