Брак

Она понимала всё и даже больше. И то, что его никак не переделать. И то, что ему за это стыдно. Она была проницательна и авантюрна до бесконечности — какой ещё может быть писательница-романистка? — и первой поняла, что он пытался запрятать в себе. И первой вытянула его из шкафа, чтобы потом втянуть в затянувшийся до бесконечности фарс. Как оказалось, понимания вышло достаточно, чтобы начавшиеся отношения не развалились, когда они перешли черту. Он тоже понимал — её. Ни больше, ни меньше, и это уже можно было считать подвигом. Трудно понять женщину, а такую, как она — тем более, но он справился: разглядел в ней то, чего до него не видел никто — как за фасадом успешной сильной женщины, независимой, самодостаточной и властной, пряталась та, что смертельно боялась одиночества. Та, которой надоела холодная постель и пустующий вечерами дом. Та, что рисковала спиться в погоне за вдохновением. Та, что никак не могла поступиться своей гордостью. Та, что даже кошку завести не могла — аллергия. Разглядел и прикипел к ней сердцем: к слабой в своей силе женщине, вынужденной, как и он сам, играть не для неё написанную роль. Для начала этого стало достаточно. Она знала, что брак строится на понимании и, хоть никогда не любила ни это слово, ни необходимость штампа в паспорте, умела правильно строить ячейку общества. В этом плане она была идеальным архитектором. А ещё манипулятором, политиком, шантажистом, гениальной актрисой, тактиком и стратегом. И когда игра зашла слишком-слишком, она первой просчитала и измерила всё. А он не стал спорить с её расчётами и опровергать теоремы. Он знал, что брак строится на обширном фундаменте, и, хотя архитектор был из него неважный, сумел заложить в его основу и свой камень. Потому что кроме понимания было ещё молчание, терпение, выгода, в лучшем случае — уважение. Ещё была любовь и страсть, но он знал, что никогда не сможет привнести такого в брак с женщиной. Даже с такой идеальной и родной, как она. Поэтому он привносил, что мог: позволял быть при нём сильной, вести — в «танцах» на публику и под простынями — и быть собой; был для неё собутыльником, знающим меру, котом и грелкой для остывшей к ночи кровати. А иногда решался сам быть сильным, чтобы дать ей выплеснуть скопившуюся за годы слабость, и молчал об этом, чтобы не ранить её силу. И она платила ему тем же в ответ. Она тоже ценила в браке выгоду и немоту. Она молчала о том, о чём он не хотел говорить, словно чувствовала или, что вернее, читала его, как книгу благодаря своему пониманию. Она была прекрасным дешифровщиком и никогда не подымала на слух темы, которые могли острыми углами разрушить идеальный с виду семейный быт — его чувства, его неправильность, его стыд — и умело оборачивала свое молчание золотом: их брак был квинтэссенцией выгоды для обоих. Она утверждалась за его счёт — это так: в глазах тех, кто, быть может, ценил её, как романиста, но жалел, как женщину, она вдруг в одночасье стала счастливой супругой при хорошем муже, хозяйкой очага и, даст бог, станет ещё и матерью, но делалось это не для других, для себя. Своим молчанием, пониманием и расчётливостью она купила в нём идеального партнера, который не предаст и не уйдет к другой, моложе или красивей, потому что ни моложе, ни красивей ему не нужна. Да и она сама нужна ему только потому, что иная не поняла бы и не приняла, а искать настоящую любовь, равно как и жить до старости одному, ему просто страшно. Он настоящий трус, она поняла это с первого взгляда и безоговорочно купила его уважение и веру тем, что не отвернулась, а вцепилась в него своей не по-женски крепкой рукой. Она была смелой, и это уравновешивало его трусость. Они вообще хорошо уравновешивали друг друга и сходились почти как идеальный пазл. Картинка, конечно, получалась не ахти, но другим знать об этом было не обязательно. Другие прекрасно обходились ролями и масками, и это тоже легло в основу их брака краеугольным камнем — притворство перед миром и безгранично откровенный стриптиз душ дома. Дома с них слетали маски, и роли менялись так, как удобно им. Ещё камушек в копилку — удобство. Она была с ним мужчиной: морально и физически. Она решала, управляла и брала — всё, чего хотелось ей и ему: деньги, слова и его самого. В постели и в браке он был с ней женщиной, открывался перед ней и впускал в себя — её властность и доминанту, её искусственную мужественность из высококачественного силикона, и это было почти единственным, что было между ними ненастоящего — резиновый член и притворная страсть. Она понимала, что это не любовь — ни у неё, ни тем более у него — о да, она даже не наделась, просто удовлетворяла желание близости и молчала, когда он порывался звать её мужским именем. Она тоже знала, что такое терпение. Он не извинялся и учился не корить себя — этого ни разу не звучало вслух, но он знал, что она принимает и не винит ни его, ни себя, за то, что случайная корыстная связь переросла в нечто большее: в этот дикий и странный, неправильный для закостеневшего общества симбиоз тел, душ и чистой рациональности без единой капли чувственного. В это взаимное уважение и молчаливую поддержку, в эти прятки за ширмой и немой стриптиз. В партнерство, скрепленное штампом и благословением несуществующих древних богов. В нечто неправильное, кривое, нескладное, сложенное не так и не тем боком, как следовало бы. Собранное из неправильных, дефектных деталей и залитое сверху притворством и актерством, как лаком. В удобное существование ущербных индивидов, цепляющихся друг за друга, как за единственный спасательный круг. В брак. В другом значении этого слова.